– Что с ним? – дышать было нечем. Тео пытался выцарапаться из рук – сильных, как наводнение; это был Ричи; Тео понял, что вчера в столовой ему повезло; Ричи в действительности намного крепче его. Ему казалось, что даже ноги его болтаются в воздухе, как в комичном кино.
– С кем? – просипел он сквозь пальцы Ричи; лицо его, совершенное, было так близко, что Тео видел каждую ресничку, бровинку, пору – кожа у него была как атлас, а каждый волосок золотился, будто внутри Ричи был золотой остов.
– С Изерли, – Ричи встряхнул Тео, Тео показалось, что из него высыпалась вся мелочь и перхоть.
– А что с ним?
– Ты дебил?
– Ты меня об стену стукнул. И душишь. У меня кислорода в голове не осталось… Да чего ты хочешь? Я не понимаю…
Ричи ослабил хватку, ноги Тео коснулись пола.
– Что-то не так с Изерли, – но за горло он все еще держал, и прижимал к стене так плотно, Тео подумал, что ее рельеф каменный останется у него на полдня на спине, как от плетеного стула.
– Что не так? Ты из-за завтрака позднего так переполошился?
– И это тоже. Что-то задержало его в городе.
– Очередь? – Ричи тряхнул его весьма чувствительно, и Тео закашлялся.
– Не смешно. Кто-то напугал его. Что-то сказал ему, – губы и скулы у Ричи были как лезвия, и пальцы тоже; Тео понял, что его ответ не так уж важен, Ричи просто размышляет вслух, как это делал бы наедине с собой, а он, болтающийся и полузадушенный, как вещь, которую крутят в руках для сосредоточения.
– Да что? Что ему можно сказать? Ты его так за это время натренировал, что ему уже ничего не страшно. Даже камни в спину…
Ричи мрачно на него взглянул, будто они на полюсе, и Тео вышел посмотреть, что там снаружи метеостанции и вернулся с новостью, что все посты и сигналы исчезли; и почти отпустил, Тео вдохнул и закашлялся.
– Ты не должен его оставлять одного.
– Ты издеваешься? Как я это ему объясню? Изерли, я тут посплю у тебя на коврике…
Ричи прикусил губу.
– Я не это имел в виду, идиот. Господи, у тебя что, разжижение мозга? Я прямо слышу, как он плещется в твоей голове…. Ты не должен его отпускать одного в город.
– Да я сдохну вставать в пять утра на рынок. Да и в капусте я ничего не смыслю. Может, ты ему просто жучков в комнату и одежду понатыкаешь?
Ричи молчал. Лицо его было бледным, лоб мокрым, будто он и вправду приболел. Тео понял, что тут что-то большее, чем ненависть. Может, и вправду опасность.
– Зачем он тебе? Хочешь его добить? Так он там спит… подушку сверху…
– Адорно, ты тупица, – отбросил Тео, будто куклу, Тео опять влетел в стенку, охнул; Ричи же достал из кармана конвертик с влажными салфетками, вытащил одну, она пахла лавандой, вытер руки, будто мог чем-то заразиться от Тео – нежностью, добротой, проказой. – Давай договоримся – ты следишь за Флери…
– И что мне за это? – Тео держался за стенку и думал, что ему не помешает глоток виски. И еще о том, что если Ричи здесь выполняет обязанности медпункта, то к кому ему идти, если у него сотрясение и когда он начнет писаться по ночам…
– Я подарю тебе куст «Святого Каролюса» для твоего сада.
Тео боялся шевелиться.
– Ты… ты знаешь, что это такое?
– У меня мама коллекционировала розы… она умерла в прошлом году… от рака… я посадил такой куст на ее могиле. И посажу на твоей, если не согласишься.
– Но… это нечестно. Ты меня подкупаешь! Как я могу следить за Изерли? У меня ведь сад. У меня лекции с Дэмьеном. Ну да, он мой наставник, но у нас с ним общего, как… как у Чайковского с Вагнером… как у вас с Дэмьеном… ты сука, Визано, я тебя ненавижу.
– Я знал, что ты согласишься. Самое главное – чтобы он не оставался один. Если едет в город за почтой, или на рынок этот свой драгоценный, прыгай в машину за ним. И во все глаза – что в списке покупок, с кем здоровается…. Если что, одолжи фотоаппарат у Дилана, если телефон не берет далеко.
И ушел, оставив после себя запах лаванды; пронзительный и нежный, как скрипичное соло. Это испортит мне жизнь, подумал Тео, вот черт, во что я ввязался. Надо сказать отцу Дереку… Он вышел в сад, потирая горло, синяки уже проступили; было пасмурно, но не уныло, а будто кто-то задумался; пишет письмо и не может найти слова; неясность такая, в поисках вдохновения. Почему-то поступок Ричи не напугал Тео, не испортил ему настроения, не разозлил даже, а удивил – такой силой чувств, что жила в этом красивом молодом человеке; он мог горы передвигать, поднимать грузовики. Тео никогда такого не видел; Ричи не стеснялся своей ненависти, тревоги. Ребята из Братства были очень откровенны в своих чувствах, во всем: они громко слушали музыку, никаких плееров, не разменивались на случайное чтение и случайную еду и носили только то, что нравилось, ни одной случайной вещи; что-то Тео уже умел; а к чувствам придется привыкать; учиться; чувствам, эмоциям, свежему ветру, страстям, которые могут завести тебя и в ад, и в рай… ван Хельсинг хочет, чтобы мы нашли себя, «вызрели» и «запечатлели» – запомнили такими – и такими пережили самое прекрасное – пребывание в Братстве; тогда мы никогда не сможем утратить себя до конца; воспоминание о том, кем мы были в Братстве Розы будет как шпага внутри трости; суть и содержимое…
Через два часа он пошел будить Изерли; все эти два часа он сидел в саду; диком, заросшем, мокром, смотрел, как пасмурный воздух оседает на тонкие ветки, будто серебряная краска; и слушал море внизу; подумал – надо будет спуститься, погулять; а потом прийти и погреть руки о бока Джеммы; тишина была такая, что казалось, будто в воздухе играет саундтрек к «Амели»; он думал, что Изерли будет горячим, слипшимся, как карамель от солнца, будет не просыпаться; говорить «еще чуть-чуть»; но только он коснулся его плеча, как Изерли открыл глаза, будто ждал его; будто они готовились к побегу; собирали вещи; и вот пробил час; и улыбнулся.
– Я придумал, что на обед, – счастливый. – Рыбный суп по-бретонски, он такой рыжий, веселый, с сухариками, салат с ростбифом, пряный рис и баклажанное соте. И шоколадно-ягодный мусс, его вообще готовить пять минут.
– А я думал, у нас будет капуста с сыром, как в «Папском городке», – Тео был рад, что Изерли воскрес; будто напился перед сном витамина С растворимого, аспирина, глинтвейна и наелся шоколадных конфет, и что-то из этого подействовало. – Изерли, скажи, а на пляже бывают мессы? Мне рассказывали, что в Братстве Розы служат мессы на рассвете на берегу моря…
– Тебе рассказывали о Братстве Розы? – Изерли удивился. – Кто?
– Седрик Талбот… он друг ван Хельсинга… и дядя одной моей подруги… от него я, собственно, и узнал – и о Братстве, и дорогу… Дезинформация?
– Утечка, – Тео засмеялся, Изерли тоже, и вдруг отогнул ему воротник. – Что это? – на синяки. Тео дернулся, так близко был Изерли, как пару часов назад Ричи; и то же золото на ресницах; будто внутри них один и тот же сплав.
– Визановские лапы.
Изерли отпустил медленно, глаза его потемнели, как темнеет в комнате, когда на лампу накидывают ткань – читать можно, соседям спать не мешает.
– Надо сказать отцу Дереку, он единственный, кто может ударить его по лицу безнаказанно. Ну, и Папа Римский, наверное.
– А ван Хельсинг?
– О… если кого-то ударит ван Хельсинг… это не разговор, это удар.
– Не хочу даже думать об этом, сразу чувствую себя трусом…. Наплевать, Изерли. Пойдем готовить это… твое баклажанное соте… туда, наверное, нужно очень много баклажанов… вот у меня будет трудовая терапия; а потом я пойду ковыряться в саду. Это про Гессе история? Местный житель шел мимо его дома, писатель сидел и думал, покуривая трубку, местный житель спросил: «отдыхаете?» – «работаю» ответил Гессе; на обратном пути абориген увидел Гессе копающимся в огороде: «работаете?» «отдыхаю» ответил Гессе.
– А точно не какой-нибудь математик?.. Хотя похоже на Гессе. Пусть будет Гессе. Он такой клевый.
– Так что там про мессы у моря?
– График месс у отца Дерека. Он делает нам расписание. Но вообще, обычно такие мессы летом служатся; сейчас довольно холодно и пасмурно; он любит, чтобы мы могли уже бегать босиком, чтобы никто не кряхтел все время, что мерзнет, и не простыл потом, и чтобы был такой восход – знаешь, во все небо, будто флотилия кораблей с алыми парусами…
– А мы доживем до лета, Изерли?
– Зимой все кажется невозможным, – ответил Изерли; и это фраза невероятно запомнилась Тео – раскручивалась внутри, как капля акварели в воде, расцветала, пускала корни, распадалась на цвета спектра; и Тео повторял это себе потом, в черные минуты жизни, и помогало – соберись, это всего лишь зима…
Они пошли на кухню, чистили и резали баклажаны; потом Тео ушел в сад; земля, полная влаги; я совсем не рисую, подумал Тео, я работаю руками, как и хотел; профессия после Третьей Мировой – садовник; весь мир – это дикий сад; потом принял душ; Тео стоял под струями воды, горячими по максимуму, слушал тишину внутри себя и струи, стекающие по телу, как музыку Ханса Циммера; скрипки из моря; Тео опять взял гель для душа Грина; Изерли ему уже пообещал собрание сочинений парфюмерии – Тео ждал, как Рождества; не сомневаясь, что Изерли не просто угадает – он откроет нечто новое и неведомое, путешествие с Кастанедой; а я люблю Изерли, подумал Тео, правда, я его уже люблю; я ему доверяю и беспокоюсь за него – наверное, то же чувствовал ко мне Артур; потом был обед; все собрались, пили сок, чай, кофе, смеялись, курили, хвалили; мыли посуду; потом опять библиотека, Дэмьен, какой же он был чудесный – как белые розы; огромная охапка; снежная; горы, полные облаков; морская пена; перламутр раковины; на середине разговора об Энгре постучался Йорик; коричневый свитер-кенгуруха, облегающий, с капюшоном, большим карманом на животе для обеих рук, и рукава как митенки; классный свитер; и темно-красные вельветовые штаны, и темно-красные кеды – горячий шоколад с малиновым ликером; «расселись, теоретизируете? Фома Аквинский с Альбертом Великим… в часовню, и по-бырому… репетировать… гимны к Великому посту»; в часовне были не все – не было Ричи, не было Изерли, не было Дилана; но все остальные пришли, уже опытные – с кофе в термосах, бутербродами; Грин сидел за органом; и играл что-то нежное, завораживающее; музыкальная шкатулка Дэйви Джонса; сердце пирата; ага, я угадал, обрадовался Тео, сейчас Йорик возьмет линейку; но Йорик был не злой; он просто матерился или хохотал, прыгая по скамейкам; Тео обнаружил в себе вполне пристойный голос – вот что значит петь в душе Coldplay «Viva La Vida» и One Rebublic «Apologize»; ноты он читать умел; Грин показал ему, как распеваться; это было здорово; трудно, непривычно; горло саднило, как руки после первого дня работы в саду; но зато в конце, в награду, Йорик спел им один старинный гимн – за все мучения – без музыки, закрыв глаза; роскошный, барочный, изысканный; и голос его был как червленая парча; гимну под стать; он пел, сжав руки в коричневых митенках на груди, как застенчивая девочка, читающая стихи; и это было невероятно – как из него такого тонкого, как трубочка для коктейлей, шел такой густой, богатый, переливающийся, сильный звук – огромный и величественный, как Нотр-Дам де Пари; он был такой юный, такой красивый, Йорик, и казалось, что он сейчас взлетит, и небо откроется ему во всем своем янтаре; и когда он умолк, никто не захлопал; никто даже не шевелился, пока последняя нота таяла в тишине, будто от дыхания лед на стекле окна автобуса. Йорик открыл глаза, улыбнулся, и Тео пришел в себя; ущипнул себя за руку; это всё правда, он в Братстве Розы, а не умер.
