– Такого никогда не было…
– Предъявить список? – ответила я. – Или сама вспомнишь?
Это были не лучшие слова в моей жизни, я это поняла тут же, сразу, а вот Ольга как бы и не поняла. Вернее, не восприняла, не оскорбилась. Так и сидела, сосредоточенно и отсутствующе, а потом тупо повторила:
– Я не знаю, что делать с Кулибиным. Понимаешь? Он из меня ушел совсем…
Я представила, как она бродит «в себе», ища фантом, образ, формулу такого материального, такого мясистого Кулибина, который сопит и кашляет рядом. Но! Какая это, оказывается, малость – тело против пустоты.
Ну вот и я снова напоролась на это мистическое слово «пустота». Какое самоигральное оно оказалось, так захватнически заняло жаждущие новой пищи умы. А тот суп оказался тяжел для брюха. И пучит, и пучит, и пучит, и шар пустоты распирает тебя до момента взрыва.
Да пошли вы все к черту, умники пустоты!
Передо мной сидит женщина, она ничего не знает про это. Она ищет тело, плоть. Она хочет жить, ей нужен мужчина… Пожалуйста! Мир наполнен ими по самую кромку, и она руками на ощупь, глазами на взгляд, ушами на слух… мечется. А Кулибин возьми и встань на дороге, растопырив руки и ноги…
– Он тебя спас, – сказала я. И вдруг испугалась. Это мое свойство – пугаться собственных придумок. Вдруг она мне скажет: «А зачем?» И мне придется выстраивать цепь доказательств, что живая жизнь лучше мертвой смерти, но я все больше и больше разучаюсь говорить о том, во что верю не до конца. Просто я точно знаю, есть ситуации, когда уход лучше присутствия. Конечно, это не Ольгин случай, тоже мне драма – аннигиляция очередного любовника. Сколько их уже было – «никогда таких»!.. Уличение же – одно из мерзейших дел на земле. Хамское дитя…
В форточку влетела мелодия. Ольга напряглась, повернула голову к окну, пальцем отбивая ритм.
– Обожаю, – сказала она, когда музыка кончилась. – Не знаю что, но в душе возникает что-то такое… Обещание счастья?
– Это группа «Армия любовников». Ты бы видела их! Они мне своим видом просто напрочь перекрыли музыку. Раньше тоже нравилось.
– Такая жизнь. Или видеть. Или слышать. Вместе не получается. Зря ты мне сказала…
– Но ты же не видела их…
– Но ты же сказала…
– Забудь…
– Все! Теперь не забуду точно.
Мы засмеялись. Я была рада, что мы «ушли от Кулибина», мое ли дело – их отношения?
– Знаешь, – сказала Ольга. – Меня все-таки растравила эта музыка. И я теперь скажу главное. Я хочу посмотреть на его сына.
Я тупая. Я не сообразила сразу, о чьем сыне идет речь. А когда сообразила, то стала еще тупее: ну зачем он ей нужен, чужой мальчик? Зачем?
Кулибин потихоньку прибирал к рукам разваливающийся Ольгин бизнес. Есть такой тип мужчин – они исключительно хороши в ремонте. Не творцы, не создатели – чинильщики. Кулибин наполнялся чувством глубокого удовлетворения, сам же смеялся над таким определением, и, если говорить совсем уж откровенно, был только один момент, который смущал его в тот период: отсутствие полной близости с Ольгой. И не то что Кулибину это было позарез, в свои пятьдесят с хвостиком он уже был не большой ходок по этому делу, и, чтоб тяготиться там плотью и маяться – нет, этого не было. Он как раз думал другое: вдруг это надо Ольге? Он вполне может без, а вдруг она не может? Тогда их отношения могут прекратиться в любой момент, если кто-то другой… И Кулибин оглядывался окрест, всматривался… Но горизонт был пуст… А тут случилось седьмое ноября, бывший праздник, ему позвонили товарищи, с которыми он без Ольги проводил эти дни. Он сказал, что жена нездорова, так что простите меня, дружбаны. Дружбаны отсохли тут же, но потом позвонила Вера Николаевна.
– Вера! Ну ты даешь! Ольга едва-едва ходит, а я побегу, да? Так, по-твоему?
Вера засмеялась и сказала, что все бы так едва ходили, видела она ее на улице. И вообще, он, Кулибин, не человек, а сволочь, так как предатель всего что ни есть на свете… Вера всхлипнула и положила трубку. Кулибину стало неловко и даже вспотели подмышки, но он взял себя в руки и сказал себе, дураку, что никаких претензий к нему у этой женщины быть не должно. Это благодаря ему она живет теперь в Москве. И ее не сквозит в электричках. Он дал ей все, что мог, но больше для нее у него ничего не осталось. Все, что было отмерено, именно для нее кончилось. Эта мысль о мере заняла Кулибина, и он сказал вечером Ольге осторожно так: думал, мол, и пришел к выводу, что чувство к ней, Ольге, у него без меры, он это понял на днях. Кулибин подошел к ней и обнял, а Ольга возьми и скажи:
– Я как раз о другом. Я тебе, конечно, благодарна и все такое, но, если бы ты вернулся к своей жене… – Она именно так и сказала! Именно так! И далее. Он облегчил бы ей, Ольге, жизнь своим уходом.
– Ты – моя жена, – сказал Кулибин, реагируя лишь на одно. Ремонтник, он чинил строение неправильных слов.
– Посмотри свой паспорт, – засмеялась Ольга.
– Да при чем тут это! – закричал Кулибин. Мир рушился, валился на голову, еще чуть, и треснет башка к чертовой матери. Женщина рядом чуть-чуть раздвоилась, даже слегка растроилась. Кулибин сжал ладонями виски, потому что понял: умереть на таких словах он не имеет права. Потому как это величайшая несправедливость, какую можно себе вообразить. И надо сказать, что так сильна была его обида, что она развернулась в Кулибине гневом, а гнев, как известно, энергия мощная, сердце колотилось, три Ольги соединились в одну, и этой одной он влепил такую оплеуху, что женщина закачалась и рухнула, но не тут-то было ей упасть. Кулибин же и подхватил ее, и уложил на диван, и принес холодное полотенце на щеку и еще одно – на грудь. Гнев не ушел, а отступил и колыхался черным телом, давая дорогу чувствам другого порядка. Когда же все примочки в первоначальном смысле этого слова были сделаны, гнев отпихнул суетящееся милосердие и стащил с Ольги шелковые французские штанишки, дабы она наконец поняла, кто он, зачем пришел и почему останется. Тут и навсегда.
– Ты сволочь! – кричала потом Ольга. – Я засажу тебя. Сейчас вызову милицию и заявлю об изнасиловании.
– Первый раз, что ли? – смеялся удовлетворенный Кулибин. – С тобой только так и надо. Ну? Иди звони!
Ольга разглядывала в зеркале вспухшую щеку, которая завтра определенно объявится фингалом. Значит, несколько дней на улицу – ни-ни… Странно, но она больше не думала о Кулибине. Более того, у нее не было на него злости или чего покруче… Она думала о себе. О неизменности некоей своей сути, которая ей самой непонятна. Потому что ничего общего с той шестнадцатилетней дурочкой она как бы не имела. Ту дурочку можно было взять и отвести одним мановением куда угодно. Она же, Ольга, сто лет другая. Ее нельзя взять силой, с ней нельзя поступать, не считаясь с ее интересами. Она сама кого хочешь изнасилует, если это будет надо ей… Если этого ей захочется. Оказалось, ее можно… С ней можно… Это открытие просто сбивало с ног. Значит, где-то там внутри сидит в ней дура, и неглубоко сидит, если даже Кулибин увидел и смел с лица земли. Даже он! Мироздание трещало и покачивалось. Мироздание дало течь…
Ольга
Ольга злилась.
Конечно, мужчины устроили препаскудный мир, но они сделали все то, что позволили им женщины. Так считала Ольга. Женщины вполне подельницы во всей мировой гнуси. Всякий мужчина бывает голый и всякий ложится с голой женщиной. И если она принимает его после того, как он разбомбил Грозный или умучил ребенка, то, значит, она виновата в той же степени. Она приняла его голого после всех безобразий, а значит, сыграла с ним в унисон. А надо взять вину на себя. Чтоб голой с кем попадя не ложиться.
Господи, что за множественное число! Ты одна. И это тебя насилуют с какой-то непонятной периодичностью, и это ты – независимо от времени на дворе – ведешь себя всегда одинаково. Ты не выдала первого – того комсомольского работника, ты смолчала и о Кулибине. Вот и не суди гололежащую. У каждой из них была своя правда ли, неправда… Своя дурь… Свой страх… И ничем не обоснованная надежда, что однажды ударишься мордой о землю и обернешься царевной.
Великая русская мечта.
Удариться – в ней ключевое слово.
Кулибин же съездил к Вере Николаевне и привез зимние вещи.
То, что потом Ольга все-таки пошла «посмотреть мальчика», было не любопытством, не сердечным порывом, это было признаком ее растерянности. Хотя, может быть, я истончаю чувства гораздо более грубые. Ведь хочешь не хочешь, начинаешь – о, я писала уже об этом! – себя ставить на чужое место и на этом не своем месте начинаешь вещать свои слова. То есть роешь замечательную яму разделения в полной уверенности, что строишь мост.
Ольга спросила, что просит меня купить мой десятилетний внук, что такого эдакого. Я сказала про компьютерные игры.
– Нет, – ответила она, – это не то…
Какую «картину подарка» нарисовала себе Ольга, я не знаю. Но она купила – Господи, прости ее, дуру, видеокамеру. Если учесть, что после болезни она весьма и весьма поиздержалась, если учесть, что попытки Кулибина наладить дело еще не дали результатов, если учесть, что его заработок уходил в три дня, если учесть, что именно в этот момент в «работорговле» зятя наступила некоторая заминка и Манька ей сказала: «Хорошо, что ты отдала нам деньги, мама… Я уже отвыкла жить на рубли…»
