Я был на похоронах лишь однажды. Мне было не больше одиннадцати лет. Умер мой школьный учитель по рисованию. Он говорил мне, что, если я буду стараться, из меня выйдет прекрасный художник. Он был не единственным, кто мне это говорил, но только ему я верил. Я пришел на похороны, чтобы поверить в смерть, которой до этих пор я ни разу не встречал. Стоя одиноким ребенком среди сосредоточенных взрослых поз и тоскующих лиц, я долго рассматривал белое лицо в гробу, покрытом цветами. Я знал, что это тело не имеет никакого отношения к человеку, которого я знал.
Едва дотянувшись рукой, я положил поверх мёртвого тела свои красные розы и уступил слезам, безвольно покатившимся из глаз. Это были эгоистичные слезы. Конечно, мне было жаль художника, я не мог представить, что его больше не существует, – детям всегда бывает трудно понять смерть, – но больше всего я жалел о том, что больше он не скажет, что из меня выйдет прекрасный художник.
Одним словом, я жалел себя. Я сожалел о своих упущенных возможностях. Я уверовал в свои эгоистичные слезы уже на похоронах, и мне было стыдно за них, так откровенно текущих по щекам. Казалось, они оставляют грязные следы на коже. Я пытался заставить себя не плакать, но не мог. Мне казалось, что все истинно скорбящие должны молчать.
Я не верил в силу слов на похоронах. Я не верил в искренность говорящих, многие, стоя у гроба, говорили лишь о себе, когда нужно было забыть себя. Мне порой казалось, что говорящие произносят посмертные монологи сами себе. «Я встретил его, когда поехал на Родину…» «Я тогда улыбнулся и сказал, что…» «Я только начинал карьеру, когда он…» И так далее, далее, далее. Мне хотелось встать посреди этого траурного круга, рядом с тихим гробом и прокричать: «Заткнитесь вы, все!»
Казалось, я был единственным, кто понимал, что человек покинул это тело. Я не мог понять, зачем же тогда все обступили его со всех сторон. Я не мог понять, зачем здесь я, и с нетерпением ждал возможности уйти: у меня затекли ноги от долгого неподвижного стояния. Я смутно понимал, что уйти было бы неуважительно, но оставаться там – всё равно, что разговаривать посреди пустой комнаты с человеком, который только что вышел, закрыв за собой дверь. Театр абсурда. Печальный спектакль.
С тех пор я никогда не был на похоронах. С тех пор я убежден, что все скорбящие молчат.
Страница 68
Кто такой Меньер
Я всегда думал о смерти во время приступов головокружения, – таким шатким становилось всё вокруг. Когда это случилось снова, был вечер, и зыбкие тучи парили над чертой горизонта. Подоконник сразу показался хрупким, он осыпался, как песок сыпется в пропасть с крутого обрыва, и ноги вязнут в песке, и оступаются, и тело уже летит навстречу невидимому дну.
Болезнь Меньера слишком часто давала о себе знать после весенней аварии, – врач сказал, что это из-за травмы позвоночника. Но мне вообще-то было всё равно, по какой причине всё видимое то и дел кружится перед глазами, как странная, хаотично движущаяся карусель. Эта болезнь вошла в мою жизнь непоправимым пороком восприятия, видимость терялась, стиралась, осыпалась неверным, надобрывным песком.
Всё внешнее ничего не стоит, – думал я, пытаясь подавить тошноту, оседая на пол во время очередного прилива головокружения. Силясь удержать равновесие, я упирался руками в стены, – бесполезно, шатко, – нужно лечь на пол. В окне порхали птицы, легкими взмахами побеждая воздух, но я знал, что они мрут, как бабочки, – каждый день я видел под ногами мёртвых галок и голубей. И люди тоже – как бабочки, их только прячут под землю, как кротов или земляных червей, кладут славное, высеченное из камня надгробие, – и оставляют гнить, тут же забыв о бренном теле, думая о какой-то там душе. Тело – прах, пусть его сожрут черви. Немного странная традиция.
Но кто такой Меньер? Ветви деревьев сгибались от ветра за раскрытым окном, но я не слышал шума листвы, – где же таблетки? – я стукнул ладонью по полу, но звука снова не было, только жжение кожи, как тогда, в детстве, когда я упал на дорогу. Где же таблетки? – я не мог вспомнить…
Я посетил столько городов, я везде говорил с людьми, но говорили со мной только печальные или самодовольные. Неужели же тщеславие – основа близости? Несчастные думают, что они страдают глубже, сильнее других. Самодовольные думают, что они живут всех успешнее. И те, и другие презирают друг друга. Но и те, и другие хотят излиться в мир, поделиться своим опытом, – они с радостью хватаются за возможность это сделать. Вот и всё. Я говорил с ними, чтобы забыть себя. Эгоистично, только и всего.
Безбрежный потолок пенился волнами над моей головой, радужные круги расплывались поверх белизны. Я пытался вспомнить, где лежат таблетки, но руки только беспомощно шарили по полу, бессильные вписать тело в систему пространственных координат. Я ощущал опору только телом, тактильным чувством, и вжимался в пол, – бесполезно, шатко.
Где же врачи? Где заботливая рука, что мягким перебором пальцев по клавишам телефона вызвала бы скорую помощь? Никого, я выбрал сам – никого. Ходить по лезвию, балансировать на грани, – я сам выбрал это и, стиснув зубы, молчаливо ждал, когда кончится приступ. За окном закричали птицы, – и я услышал их. Это был печальный голос чайки.
Из последних сил, по инерции, я покорял синий горизонт, оставляя позади всё больше километров. Вновь и вновь перебирая воспоминания, я утопал в деталях, томился подробностями, заставляя себя вновь и вновь переживать каждую мелочь.
«И если тебе будет грустно, вспоминай». Эти слова я нашёл на обрывке открытки без даты и подписи. Дальше было написано что-то ещё, но теперь я мог прочесть лишь неоконченную строку. Вспоминай. Если тебе будет грустно. Мне бесконечно грустно. Утром я открываю глаза и вижу, как сквозь складки штор льется солнечный свет.
Вспоминай. Далекий тёплый день, превратившийся в черный бархат ночи, а потом в утро, неуютное и прохладное, щелчком дверного замка оборвавшее время. И если тебе будет грустно, вспоминай. Я помню голоса птиц, звучащие с верхушек деревьев. Ветер шелестел глянцевой листвой. Случайный луч, то и дело пробивающийся между мягкими тучами, высвечивал контуры знакомого профиля. Воспоминания о прикосновениях ветра к коже возникают в голове с нечеткостью полузабытого сна.
Сегодня я шёл вдоль витрин и краем глаза замечал ноги хорошо обутых манекенов, которые никогда не запачкают своих ботинок. Мимо летели листья, голоса птиц были где-то далеко в мертвом море памяти, которое бросало меня на прибрежные камни с безрассудной жесткостью.
Память трещит по швам, солнце превращает образы прошлого в кристаллы морской соли. Мне остается только скомканный солнечный день, рваный пульс ощущений, прерывающийся пустотами беспамятства, фотографическая точность случайных моментов, в то время как иные из них выпали потерявшимся навсегда пазлом. Длинная ночь сжалась в секунду, вобравшую в себя все образы и смыслы, и пожирающая саму себя с жадностью голодного хищника.
Я помню холодные пасмурные тени другого дня и мелкий дождь, врастающий в лицо предчувствием скорой грозы. Я помню последнюю пеструю осеннюю бабочку, которая за долю секунды пересекла квадрат окна по неровной диагонали. Я помню мертвого голубя, распластавшего смятые крылья на мокром асфальте, где я вел обратный отсчет шагов до той, которая желала мне воспоминаний. Потому что моё мертвое море не позволило мне забыть угловатые буквы знакомого почерка и, однажды выбросив часть написанной фразы, я продолжаю помнить её целиком. И если тебе будет грустно, вспоминай о том, как весело нам было.
Эту строку написала мне Алла, в открытке, которую подарила на день рождения, я пригласил её туда неведомо зачем. И я вспоминаю, вспоминаю и вспоминаю, как мы смеялись под снегом, как говорили, сидя на камне рядом с железной дорогой. И на моем лице – ни тени улыбки.
Страница 70
Герой счастливого финала
Я совсем утратил зрение, всё, что происходило вокруг, не касалось меня. Я жил в своих измерениях, замкнувшись в циферблате остановившихся часов, в измотанном головокружениями мире плавающих перспектив.
Лишь смутно, в полусне сознания, я различал день и ночь, растягивал долгие часы в поисках выхода из бездеятельной, ленивой жизни, в которую погрузил себя сам. Очередным утром, влетевшим в приоткрытое окно запахом гари с подожженных полей, я не мог поверить, что проснулся в малознакомой комнате с выцветшими голубовато-серыми обоями. Я проснулся не там, где только что был во сне, в пустой комнате не было тех, с кем я разговаривал ночи напролет, не произнося ни звука, погрузившись в мягкую бездну подушки.
В детстве я любил читать злые сказки братьев Гримм. Я хорошо помнил того абсурдного героя, который убил своего коня, чтобы накормить двух голодных воронят. Но никогда я не допускал возможности, что у братьев Гримм есть имена. Позже я узнал, что их зовут Якоб и Вильгельм, но эти реальные люди так и не смогли совпасть с безымянными братьями, обитавшими в моем воображении. Однажды я испуганно отшатнулся, увидев свою бабушку, сидящую перед зеркалом. Её распущенные волосы спадали до пояса, серебристые, с редкими чёрными прядями. До этого они всегда были собраны в маленький седой пучок, и я несколько секунд не мог понять, кто скрывается за этими пышными волосами.
