Катя никогда не хулиганила, не капризничала, не обижала. Она просто шла рядом. И отыскивала для него солнечные лужицы на свежем, только что проклюнувшемся газоне. Карта солнечных мест постоянно менялась – день ото дня. И поэтому придя в парк в понедельник, во вторник они уже возвращались в совсем другое место. Парк, как в сказке, менял направление своих дорожек, подставляя то один, то другой бок солнцу.
Поначалу они приходили выжигать фигурки на дереве. Но чем больше они выжигали, тем меньше им нравилось выжигать. Да. Первую неделю-две дело спорилось. Но потом интереснее стало просто ходить вдвоем и говорить. Катя рассказывала здорово. Коля слушал ее – гораздо больше любил слушать, чем перебивать. И она не обижалась. Даже наоборот. Только однажды спросила, почему он молчит. Коля тогда пожал плечами и улыбнулся. Больше она не спрашивала.
Тогда, в один из вечеров, когда они сидели на скамейке парка и ели Колины бутерброды, Катя рассказала, что ее папа много пьет. Коля сначала не понял. Но дожевав «Докторскую», вспомнил, как в прошлом году попробовал лизнуть водки из папиной рюмки, а отец заметил и строго сказал, что не хочет растить запойного сына. Тут все встало на свои места. Коля посочувствовал. Но Катя сказала, что не за сочувствием об этом ему говорит. А затем, чтобы он не обижался, что никогда не попадет к ней в гости. Так и сказала: никогда не попадешь ко мне в гости. Коля, честно говоря, и не рассчитывал. Но вдруг, когда она об этом сказала, очень захотел узнать, как и где она живет. И на следующий день и еще несколько дней спустя они встречались какими-то неловкими друг с другом. Точно один другого обидел. А спроси чем – страшно удивились бы и не разъяснили.
Прошел май. Начинался июнь. Лупа для выжигания лежала на дне ящика Колиного письменного стола. А Катя в один вечер пришла совсем грустной.
* * *
– На следующей неделе, во вторник, мы уезжаем.
Коля болтал ногами и наблюдал, как в разные стороны разлетались потревоженный тени.
– А когда вернетесь? – спросил он, даже не поворачивая головы.
– Я не знаю. Наверное… никогда. – Катя обхватила себя руками и стала смотреть куда-то вправо, туда, где гуляли молодые мамы с огромными и красивыми детскими колясками. Было слышно, как они смеются.
– А почему? – Коля перестал раскачиваться и сидел теперь смирно. Катино лицо от него было скрыто.
– Мы поедем к папе домой. – Она вздохнула и села в профиль. – Там у него работа. И я там смогу учиться в школе.
Коля не знал, что здесь она в школу не ходила. По его представлениям, все дети его возраста в любом уголке земного шара ходили в школу, ненавидели учителей и теряли библиотечные учебники почем зря.
– А где ты живешь?
Катя повернулась к нему.
– В Ташкенте. Такой большой-большой город. Там очень тепло. Весь год тепло.
– А зимой?
– И зимой…
– А…
– Мы поедем на поезде.
– А твой Ташкент далеко от Москвы?
– Думаю, да. Но я не знаю. – Она сморщила лоб и посмотрела куда-то в небо. – Понимаешь, я всегда возвращалась туда. Я никогда отсюда не уезжала.
– В смысле так, чтобы скучать, да?
– Ну да. В этом смысле.
– Я буду писать тебе… – Коля вдруг вспомнил, как иногда это обещали друг другу люди в кино, – обязательно. Два раза в неделю.
Катя улыбнулась и едва заметно покачала головой.
– Ты не веришь мне, что ли?
– Ну, чтобы два раза…
– Ты просто смеешься, вот и все. – Коля сделал вид, что обиделся, а сам краем глаза продолжал следить за девочкой.
Катя подтянула бант на косичке:
– Я однажды писала бабушке. Когда она была еще живая. Я писала ей про все: как живу, учусь, с кем дружу. Но она не отвечала мне. А потом я узнала, что каждая почта приклеивает свои марки. И без этих особенных марок письма никогда не доходят. – Катя внимательно посмотрела на Колю: – Вдруг нужных марок не найдется?
– Глупая какая, – теперь уже Коля покачал головой, – я приду, спрошу и приклею, какие нужно. И все.
– Ну тогда ладно.
Они помолчали, о чем-то думая каждый.
– Знаешь, – он спрыгнул со скамейки, на которой до того сидели с ногами, – я, когда вырасту, напишу о тебе книгу. Да-да.
– А зачем? Я же ничего такого не сделала. И, возможно, никогда не сделаю.
– А я все равно напишу. Вот честное слово. Я даю тебе честное слово.
– Я буду рада. Правда.
Катя тоже спрыгнула, помедлила несколько секунд возле скамейки и зашагала по направлению к убегающему за склон солнечному лучу.
* * *
– Он уходит! Поторопись! – крикнула она оставшемуся позади Коле.
Коля оглянулся назад, точно там и правда был кто-то ему знакомый. Но нет. Лишь те же самые молодые женщины катали детей в колясках и переговаривались о чем-то. А высоко над головой две маленькие белые бабочки, играя, догоняли и снова теряли друг друга.
– И они больше никогда-никогда не встретились?
– Больше никогда-никогда.
Артем отложил последний листок рукописи и ласково – как никогда прежде – посмотрел на Сашку. Девочка сидела на диване, поджав колени почти под самый подбородок и недовольно хмурясь. Было слышно, как она разочарованно сопит. Артем все так же смотрел, не моргая.
– Ну почему? Я не понимаю.
Сашка спрыгнула с дивана, подошла к окну и оперлась ладонями на подоконник, вытягиваясь на цыпочках и лбом касаясь холодного стекла. Она знала, что лоб обязательно прилипнет и оставит замысловатый рисунок на окне. Ей очень нравилось, когда выходило похожим на картинку и про нее можно было сказать: смотрите! Видите, идет человек по дороге и путь ему преграждает ива?.. или что-нибудь в этом роде.
Сашка целовала зеркала.
– Мы ведь уже боялись. И нам уже было грустно вместе с ними. Мы поверили, что они потеряли друг друга… – Она посмотрела на потолок, потом опять в окно. – Ну, пускай они теперь возьмут и встретятся.
– Когда же они успеют? – Артем откинулся на спину и заложил руки за голову.
Он тоже смотрел в потолок какое-то время. Сашка в недоумении отступила от подоконника и проговорила с неизвестной Артему интонацией. Здесь были одновременно и убежденность в собственной правоте, и удивление тому, что он, Артем, эту правоту не понимает и, видимо, не разделяет.
– Когда книга закончится. Когда же еще?
Если бы вы – если бы, скажем, вам было совсем нечего делать в большом городе Москве одним теплым июльским вечером, – вы бы вполне могли отстоять длинную очередь на *** вокзале, купить билет на поезд, который отходит ровно в 18.15 и, удобно усевшись на деревянную скамью поближе к окну (напротив какой-нибудь влюбленной парочки), ехать в писательский поселок Тарусу. Вы могли бы читать. Вы могли бы просто смотреть в окно, угадывая краем глаза то погромыхивающий мимо пейзаж, то собственное отражение.
Вы могли бы быть цветаеведом.
Вы могли бы им не быть.
Вы могли бы отправиться в это путешествие с одной целью – повидать старого институтского друга, который годам к пятидесяти выбился-таки в писатели и пожинает летний дачный лавр в подобающем ему отныне месте.
Вы могли бы наконец просто ехать в этом поезде в 18.15 одним теплым июльским вечером.
И тогда – будь вы помимо всего прочего любопытным человеком – вы непременно заметили бы сидящего в соседнем ряду мужчину. На вид ему никак не дашь больше сорока семи. Большие старомодные очки в роговой оправе – такие когда-то носил Лев Кассиль – скрывали зеленые глаза. Характерный нос выдавал в нем человека еще более характерного темперамента. А розовая рубашка и аккуратный кожаный портфель уж обязательно заинтриговали бы вас.
Кто путешествует налегке летом в сторону Тарусы, одеваясь, будто тебе двадцать, а не сорок семь?
И вы бы захотели – очень бы захотели – познакомиться со своим соседом. Чему тихо улыбается этот немолодой человек, стеснительно прикрывая рот правой ладонью?
И вы бы сели рядом. Он недоверчиво кивнет в ответ на ваше приветствие и, когда вы представитесь первым, скажет вам свои имя, отчество и фамилию. Он скажет вам:
– Меня зовут Евграф Соломонович Дектор.
И улыбнется как древнеримский авгур.
Потому что он считает, что его имя, отчество и фамилия говорят о многом. Любому человеку.
И вы поедете дальше – под мирный стук колес рассказывая ему историю своего счастливого/несчастного брака/развода, слушая его иронические замечания ничем не обязанного никому человека и всячески ему симпатизируя.
Ибо он действительно симпатяга в свои сорок семь – этот Евграф Соломонович!
Мимо вас не единожды пройдут лоточники, предлагая спасти вас от неурядиц быта. И вам они не единожды покажутся неприятны. И вы намекнете об этом согласному собеседнику.
Четыре часа пути пролетят в мгновение ока. Вы их почти не заметите, очарованный случайным спутником. Иногда Евграф Соломонович проявляет чудеса очарования. Вы засидитесь до последнего – до самой последней минуты, – пока поезд не остановится, машинист не вдавит энергичным движением педаль тормоза и не откроет железные двери, объявляя усталым голосом: «Таруса».
