Ибо он действительно симпатяга в свои сорок семь – этот Евграф Соломонович!
Мимо вас не единожды пройдут лоточники, предлагая спасти вас от неурядиц быта. И вам они не единожды покажутся неприятны. И вы намекнете об этом согласному собеседнику.
Четыре часа пути пролетят в мгновение ока. Вы их почти не заметите, очарованный случайным спутником. Иногда Евграф Соломонович проявляет чудеса очарования. Вы засидитесь до последнего – до самой последней минуты, – пока поезд не остановится, машинист не вдавит энергичным движением педаль тормоза и не откроет железные двери, объявляя усталым голосом: «Таруса».
Евграф Соломонович поторопит вас к выходу и, спрыгнув с подножки первым, даже подаст вам руку. Тем более если вы – женщина. И вы еще какое-то время постоите, обтекаемые со всех сторон толпой приехавших вместе с вами.
Вы будете уверять друг друга в уникальности вашего знакомства. И конечно же забудете обменяться телефонами.
Но это вы обнаружите гораздо после.
А пока прощание будет недолгим, но печальным. Будто вам и правда посчастливилось сопровождать домой друга. Пожмите руки.
Почему он глядит вам вслед так ласково? Что и не вам, быть может?
Быть может, он и не с вами говорил все эти четыре часа?
Впрочем, вы не ломайте над этим голову. Помните Евграфа Соломоновича. Просто помните его таким, какой он есть.
А он отвернется, стоит вам скрыться за поворотом. Он отвернется и увидит фигуру седого старика. Старик сидит на скамеечке, опираясь обеими руками на длинный стебель палки. Он не ждет своей очереди у переговорного пункта. Ему не нужно звонить в Москву.
Он ждет Евграфа Соломоновича. И он уже почувствовал на себе взгляд глаз из-под толстых линз старомодных очков. Он просто ждет, когда к нему подойдут.
И Евграф Соломонович, неуклюже расправляя помятые в дороге брюки, направится в его сторону.
Они увидят друг друга прежде, чем Евграф Соломонович бросится к старику со всех ног, потеряет портфель и неловко обхватит сидящего своими длинными руками. Старик выронит палку и тихо заплачет. Тихо заплачет Евграф Соломонович, оседая на землю. И люди, идущие мимо, станут останавливаться, пытаясь понять.
Пройдет полчаса.
Я не знаю, сколько точно пройдет времени, пока на залитой закатным солнцем просеке появятся эти двое. Они пойдут рука об руку.
Евграф Соломонович – вполоборота, медленно и весело повествуя старику о том, как он жил все эти годы. И старик, цепляясь сухими лапками за его локоть, начнет слушать эту повесть, затаив дыхание и изредка перебивая говорящего вопросами.
Им идти совсем недолго. Им идти совсем недалеко.
Огромное летнее солнце еще не успеет сесть, как они остановятся у высокой зеленой калитки. Старик помедлит и протянет руку вперед, указывая на что-то. В их бревенчатом доме на уровне третьего этажа хлопает отворенная створка окна. Последний солнечный зайчик догорает на оконном стекле, переходя в ультрамарин. Старик хочет, чтобы Евграф Соломонович увидел это. И Евграф Соломонович увидит.
Он наклонится к уху стоящего рядом и прошепчет:
– Да, папа.
Лето нашей жизни. Короткая повесть
Только ребенок может вызвать из темноты ушедшего свет, который все называют детством…
Какая-то газета
…так было, потому что так могло быть
Н. Т.
…Я была некрасивым ребенком, но мир мой был красив удивительно. Почему, быть может, я тогда ни разу и не задумалась «о том, что лаконичноязыкие англичане зовут ugly». Когда я вспоминаю детство, без труда удается увидеть снова словно еще вчера покинутые мной зеленые косогоры Фирсановки, заросшие липами, рябинами, елями, соснами и молодыми дубами, рядом с которыми так хорошо в июле искать белые грибы.
Год за годом я мысленно расцвечиваю те, далекие пейзажи: все больше и больше теплого света льется с неба, проникает сквозь форточки невысоких окон, сквозь листву деревьев, опадающую на мягкий мох и песок железнодорожной насыпи. Именно там мы иногда находили цветные стеклянные шарики, вероятно скатившиеся с проходящих мимо товарных составов, «товарняков», как их называли для краткости.
Теперь эти шарики лежат у меня дома в горшке с цветками декабриста.
Шел дождь, июль истекал, а вместе с ним истекали и отпуска моих родителей. Тогда отец и мать служили учителями, и чужие дети видели их куда чаще меня. Я же до конца августа оставалась с бабушкой в домике, нанятом на лето для полного одичания и забытья: это когда забываются все правила правописания, усвоенные за очередной класс, все правила поведения и даже непослушания. Все меняет свои привычки.
А лето длилось всегда и неизменно три месяца, от последнего звонка в школьном вестибюле до звонка первого.
Кончался второй по счету месяц каникул – июль. Я сидела на ступеньках крыльца в бело-голубой юбке, перешитой из китайского платья, трещавшего по швам на моем здоровевшем отдыхающем теле. Я сидела и думала, что вполне могла бы оказаться прекрасной одинокой принцессой, которая о чем-то грустит и кого-то ждет из лесной глуши: поднимала голову и видела лес, начинавшийся сразу за огромной поляной наших неспешных прогулок. Лес – таинственный, густой и старый, – по моим представлениям, тянулся довольно далеко. Когда мы один раз добрались до Крюкова, следующей после нашей железнодорожной станции, улицы, люди, их дома, а в особенности черный с проседью непромешанной муки и соды «Столичный» хлеб, купленный в местном булочном киоске (ведь наш кругляш кстати кончился, а в свой, фирсановский, магазин идти было не ближе, чем сюда), – особенно этот хлеб показался мне тогда чем-то сверхъестественным. Шестеро (сколько-сколько нас там было?) вышли из просеки и словно попали в иной мир. Как выяснилось потом, от дома нас отделяло не более трех км пешего пути. Длина обычного маршрута от дома до теперешней моей работы, туда-обратно. Однако три км в ту пору казались расстоянием чудовищным, просто какой-то географической аномалией.
Часто, стоило посмотреть на высокие еловые верхушки, в которых бушевал ветер, сшибая мелкие липкие от смолы шишки, уже глаз оторвать невозможно и долго-долго следишь, пока не опустится ночная мгла или тебя не уложат спать. Я все время думала, как это должно быть страшно: оказаться в полной темноте среди деревьев, в той стороне, где возле железнодорожной насыпи разросся орешник и где приветливые машинисты часто отвечали мне гудком на взмах руки – мы ходили «провожать поезда».
Очень мне хотелось бы вот так побояться, попасть в эти деревья, в темноту. Я очень любила лес и вечера, которые мне позволяли провести в наблюдении за ним. По моим представлениям, там должен был кто-то жить. Потому что везде, в каждом месте, кто-то живет – я не представляла себе и малой части мира необитаемой. Было доподлинно известно: там есть белки и даже зайцы. Как удалось выяснить впоследствии, имелись также ящерицы, но весьма далеко, и за ними нужно было идти специально, если уж так хотелось на них посмотреть. Собираться – брать полиэтиленовый пакет от сдобных булок, отмытый и просушенный на солнце; панамку и запасной глаз очков – следствия перенесенного двоичного гриппа. И – ждать у бревна, когда ящерицы наконец соизволят выползти.
А если беременную поймаешь, удача будет.
По большей части в том лесу жили мои собственные фантазии: то там бродил несчастный отчего-то (конечно, от невозможности встретиться со мной) лесной принц. Порой я убеждала себя, что вижу его грустные глаза в переплетении далеких ветвей. Иногда там мог поселиться сказочный подземный народец (при ближайшем рассмотрении оказывавшийся кротами), лабиринты которого мы безжалостно разрывали повсюду, где только могли найти, чего категорически не понимали наши бабушки, но в определенный момент этого помешательства заражались от нас и с неменьшим энтузиазмом ходили в лес на раскопки, перекликаясь, как будто на скачках: «Вон-вон побежал! Держи его, так-растак!!!»
Могли в лесу найтись и вполне прозаические русалки, которых мы ценили не особо высоко, считая их уже чем-то самим собой разумеющимся. Были люди с рогами оленя, кентавры, греческие герои с чудными фруктовыми именами Тесей-Персей-Ясон, которых я, взяв из рассказанной бабушкой легенды, сначала поселила в городской кладовке, а потом везде и всюду возила с собой в потертом рюкзаке памяти, помещая при каждом удобном случае в «питательную среду».
Наш лес подходил им идеально.
Помню, как долго и безрезультатно искали мы в лесу какого-то Саркула – искали, чтобы изничтожить. Причем этот Саркул был не чем иным, как репейником в цвету, – мы, благополучно исколовшись, сорвали и злобно истоптали безобидное растение. Он считался заклятым врагом другого «фантома» Друкула – Царя-Дерева о Двух Стволах, выходивших из одного корня и имевших некое подобие рта (трещины, возможно, затеса от топора), куда мы, дабы уберечь его от какой-то напасти, клали землянику.
