Надо сказать сразу, что на воспитание детей бабушка и мама смотрели по-разному, и все загибы и завихрения бабушкиного воспитания мама всеми силами старалась исправлять, что всегда кончалось скандальчиками, большими и малыми, и всегда на французском языке, чтобы дети не знали, о чем идет речь. Но детское сердце, не понимая смысла слов, всегда безошибочно угадывало, на чью сторону ему встать. Я всегда был на стороне мамы и открыто выражал свою неприязнь к бабушке, которую мы, дети, звали Бабунек. Серафим же всегда держал сторону Бабунька и искал за ее подолом пристанища и любви, которую и получал с избытком, что с раннего детства разобщило нас на долгие-долгие годы.
Смотря сейчас с высоты прожитых мною лет на свое детство, на прожитые в Дивееве одиннадцать лет, я вижу, как много они сложили в мою душу неповторимо-прекрасного, слепив основной костяк, который не смогла сломать вся последовавшая за детством мрачная преисподняя с ее падениями, грехами и пороками. Мама свято выполняла последний завет отца: «Держи детей ближе к добру и Церкви». А церкви были рядом, и добро лилось в наши детские души широкой рекой от окружающих нас людей, от храма, в который нас сперва носили на руках и в котором подносили к Чаше регулярно, раз в неделю. С Причастием вбирали мы в себя с младенчества благодатную силу добра и веры, в последующей жизни так необходимую мне, в минуты страшных падений давшую силы хоть на четвереньки, но встать.
Сейчас, когда я окунаюсь в воспоминания своего детства, душа моя наполняется радостью и благодарением Богу за все то, что я видел и получил, родившись у стен Дивеевского монастыря. Время, бездна и преисподняя не смогли стереть, вытравить из памяти сердца ни Саровской пустыни, в которой мы часто бывали то с мамой, то с бабушкой, – с ее соборами, мощами преподобного, торжественными службами, монастырским пеньем, мерцанием лампад у раки; ни дальней и ближней пустыньки, куда ходили мы пешком, а над нашими головами, как органы, гудели и пели свою таинственную песнь могучие сосны саровских лесов. Моему детскому взору был знаком каждый поворот дороги, каждый камушек, каждое бревнышко дальней и ближней пустыньки. Житие преподобного Серафима я с детства знал наизусть, и сейчас, в трудную минуту жизни, я обращаюсь к нему как к кому-то очень близкому и родному: «Помоги мне, ведь ты мой земляк, помоги, трудно мне, трудно, батюшка!»
По дороге в дальнюю пустыньку под шатровым навесом с куполком на вершине и деревянным срубом – источник. Это то самое место, где явилась Божия Матерь преподобному, и от удара Ее жезла потек источник. Все купаются в ледяной воде, мощной струей обжигающей тебя всего, но, когда ты выходишь из-под нее, тебя обдают и охватывают необычайное тепло и в то же время легкость во всем теле. А вот камень – огромный, гранитный, шершавый: на нем преподобный Серафим провел тысячу дней и тысячу ночей «Амалика мысленнаго побеждая, и Господеви поя: Аллилуиа!»[5]. Какое множество больших и маленьких осколков этого камня уносили с собой как святыню во все концы России православные люди! Кто клал его в графин с водой и пил эту воду с верой, кто ставил эти камушки в киоты, к иконам, кто вделывал их в образ батюшки, в оправе или просто так, в зависимости от усердия и средств. Дивеевские иконописцы на камушках по левкасу писали преподобного или идущего с топориком и котомкой, или молящегося на большом камне, или просто его лик.
После кончины преподобного Серафима Саровский монастырь, зная глубочайшее почитание батюшки сестрами Дивеевской обители и все предсказания преподобного о ней, передал обители много святынь, связанных с жизнью батюшки. Так, в Дивеево была перенесена чудотворная икона «Умиление» («Невеста Неневестная»), перед которой «на молитве коленопреклонен святую душу… в руце Божии предал еси»[6]. Эта чудотворная икона всегда стояла слева у самой солеи, зимой – в теплом Тихвинском храме, летом – в соборе.
Чудесный лик Божией Матери я помню с самого раннего детства. К счастью, все бури и грозы этих страшных десятилетий не коснулись его, и Она, покровительница, избравшая сию обитель «в четвертый земной свой жребий», ждет времени, чтоб занять свое место в Дивеевской Лавре[7] – так назвал Дивеевский монастырь в своих предсказаниях о нем батюшка. В монастырь из Сарова были переданы вещи преподобного: его белый балахон, сотканный изо льна с пятнами его крови, пролитой им, когда его избивали разбойники, его мантия, клобук, бахилы, вериги, четки, рукавицы – всего не перечислить. Справа, у начала Канавки, была построена копия дальней пустыньки, в которой все эти святыни были собраны с благоговением и любовью. Ближних пустынек преподобный выстроил своими руками две. Первая, наиболее ветхая, была перевезена в Дивеево. Из нее в Преображенском храме на монастырском кладбище был создан алтарь, и я очень хорошо помню эти белые бревнышки, вокруг которых можно было проходить. А помню я их потому, что когда мне исполнилось шесть лет, а брату семь, для нас сшили маленькие стихари, и мы, с гордостью нося их, стали не зрителями служб, а их участниками.
В монастыре в 1925 году жили полу на покое, полу в ссылке два владыки: епископ Серафим (Звездинский)[8] и архиепископ Зиновий[9]. Кроме того, в Дивееве постоянно проездом в Саров и на обратном пути подолгу гостили разные владыки, поэтому в храмах нередко шли архиерейские службы с массой приезжих батюшек. Я уже говорил, что за несколько лет до закрытия Сарова туда текли реки богомольцев, среди которых множество духовенства, и огромная часть из них до отказа заполняла наш большой, словно для этого и предназначенный дом. Каких только не было в нем столпов веры и благочестия! Все они или большая часть из них, кто не успел умереть своей смертью, погибли в сталинских лагерях: кто расстрелян, кто замучен, кто утоплен в канализационных ямах, как архиепископ Василий и многие другие. Надо отдать справедливость бабушкиному гостеприимству. Вспоминается мне, что в нашем доме остановился владыка Серафим еще до его ссылки в Дивеево. Маме нужно было куда-то отлучиться. Она попросту попросила владыку присмотреть за нами. Вернувшись, мама застает такую картину: я сижу на коленях у владыки, разглаживаю его белую как снег бороду и спрашиваю его:
– Ну а дальше, дальше небось уже забыл?
– Что тут делается? – с удивлением спросила она. Владыка, смеясь, отвечает:
– Да тут Алеша меня учит «Отче наш», я его плохо знаю, вот он и учит меня его читать наизусть.
Впоследствии, когда владыка поселился в Дивееве, он избрал меня в свои помощники: очевидно, мои уроки сыграли свою роль. Первую свою исповедь, когда мне минуло семь лет, я принес ему. О как бы я хотел принести ему сейчас исповедь за всю свою многогрешную жизнь в ее приближающемся конце! Но нет владыки, как и многих. Глядя на его портрет, висящий на стене сейчас передо мной, и рассматривая памятную медаль, отлитую во Франции в память тысячелетия Крещения Руси, на обратной стороне которой сонм угодников Божиих с надписью под ними: «Святые новомученики Российские, молите Бога о нас», – вижу я доброе, светлое лицо владыки.
Епископ Серафим (Звездинский)
Второе января, день его Ангела, торжественная служба в Тихвинском храме монастыря: он – на кафедре, я – рядом с посохом, он – в алтарь, я – с посохом у Царских врат справа. Вот он, торжественно-светлый, с двукирием и трикирием в руках, стоит на солее: Боже сил, обратися убо, и призри с Небесе и виждь и посети виноград сей, и соверши и, его же насади десница Твоя (Пс. 79: 15–16), а монастырский хор отвечает ему: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас».
Его службы были торжеством. Так, как служил владыка, я нигде больше не видел и не слышал. Это было неповторимое состояние моей ребячьей души. А после литургии – крестный ход по всей Канавке, а она длинная-предлинная. Январские морозы сковали снега, осыпали серебряным инеем ветви кладбищенских берез и лип и всю владыкину серебряную бороду; сковали дыхание хора певчих, превратив его в облака белого пара, сквозь который слышно: «От юности Христа возлюбил еси, блаженне, и тому единому…»[10] Владыка идет с посохом, я – впереди него со свечой в тяжелом бронзовом подсвечнике, руки застыли окончательно, они хоть и в перчатках, но словно прилипли к бронзе, я силком разжимаю их, и… свеча и подсвечник падают у ног владыки. Он нагибается, поднимает свечу, несет ее, а мне, улыбаясь, показывает, чтоб я дул на руки.
А однажды был маленький скандальчик. В пасхальную ночь, стоя с посохом у Царских врат, я заснул, и посох выпал у меня из рук и грохнулся рядом! Это была пасхальная ночь, а потому «простим вся воскресением, и тако возопиим: Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав! Пасха священная нам днесь показася»[11].
О Пасха моего детства! Окна нашей детской выходили в огромный сад с большой березой, управляющей в моем воображении монастырским хором, который пел то Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых (Пс. 1: 1), то Да исправится молитва моя, яко кадило пред Тобою (Пс. 140: 2). А в эту Великую Субботу стояла она в полной тишине своих могучих ветвей, «плотию уснув, яко мертв»[12], в торжественном ожидании великого таинства пасхальной ночи. Нас, детей, в этот день укладывали спать еще засветло, зашторив все окна, но можно ль заснуть? Таинственность и напряженная тишина Великой Субботы, жившая в ветвях белой березы, проникала и в наши детские души и разливалась вокруг. Она жила в сосновых бревнах, туго проконопаченных паклей, в тихом мерцании знакомой мне с детства огромной лампады у большого образа Казанской Божией Матери, висевшей на стене против кроватей. Добрый лик Богородицы, проникая в душу, рождал в ней и в моем воображении мир иной. В этом мире я, наверное, был до своего рождения, и в него я должен вернуться, в нем – мой братец Петруша вместе с херувимами и с шестикрылыми серафимами, которые беспрестанно поют в райских садах: «Свят, Свят, Свят, Господь Бог Саваоф». И белая береза вместе с ними поет и ликует в этот субботний вечер, а скоро, очень скоро «Ангел вопияше Благодатней!»[13] Можно ли заснуть в такой предпасхальный вечер? Вот почему заснул я в пасхальном стихаре у Царских врат, когда на разных языках, торжественно и очень долго читали батюшки: В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог (Ин.: 1: 1).
