– Вот видишь? Все сразу встало на свои места. Вежливость – в ней сила! И ведь не составляет труда быть вежливым, а сколько плохого в мире происходит из-за того, что кто-то поленился и не выказал должного почтения в нужный момент. Не так ли, бедный друг мой?
– Так, – сказал Бова. – Именно.
– Ну вот видишь. А лавицу ты эту выброси. Новую купи или построй. Не продашь ли ты мне огурцов, добрый человек? Три дюжины.
– Продам.
– Отсчитай, будь добр. Здравствуй, добрая женщина. Ты сегодня необыкновенна хороша, и в волосах твоих, что из-под повойника видны, блеск солнечный.
– То я с маслом перестаралась, – сказала, смущаясь, молочница.
– Я вижу, молоко свое ты уж продала почти все. Осталось сапов на десять. Бойко торгуешь, милая!
– День хороший.
– На вот, налей мне кружку, и вот тебе десять сапов.
– Я сдачи дам.
– Сдачи не нужно. Вот тебе, добрый человек, за огурцы. Хорошее молоко. Сама доила?
– Сама.
– Это первое дело. Тот, кто продает, а сам не доит, у того молоко киснет быстро, и жуки в нем заводятся.
– Нож мне можно … назад? – вежливо спросил Бова.
– Зачем тебе нож? Не умеешь ты с ножом обращаться, одно негодяйство, – сказал Годрик. – Давай сюда огурцы. Благодарю. Ну, добрая и прекрасная женщина, мои тебе почтение и радость встречи. До свидания.
Поклонившись с бриттской суровой сдержанностью, Годрик направился к выходу из торга.
– Что это ты с ним … глазки ему строила? – зло спросил Бова.
– Я не строила.
– Вот обещал тебя взять на состязания нынче. А вот и не возьму теперь, – сказал Бова, наказывая молочницу.
– Это почему еще?
– А потому.
– Ах вот как! – сказала молочница, повышая голос.
– Да уж. Не взыщи.
– Ну тогда ты подлец и есть, Бова-огуречник. А я вот с ним пойду. С обходительным.
– С кем это?
– А вот который только что здесь был.
Щеки Бовы стали похожи на переспелые яблоки.
– Вот этого я и ждал. Вот и иди! – закричал Бова. – Иди с этим гадом. Хотела ковша? Вот тебе ковш!
– Он не ковш.
– «Не ковш»! Ха! Иди, иди с ковшом.
– Вот и пойду.
– Иди.
В сердцах молочница пнула лавицу Бовы. Часть лавицы, находящаяся в ремонте, тут же развалилась, а с нею и вся лавица. Два бочонка с огурцами опрокинулись, огурцы раскатились по земле. Бова с размаху ляпнул молочницу по щеке.
– Ага! – закричала она. – Ты драться? Ах ты рожа арсельная! Вот уж думала я в мыслях своих – простить ли тебя? А теперь ни за что не прощу! Последнюю ступеню ты, Бова-огуречник, превысил! Последнюю каплю долгожданного терпения выпарил из сердца моего благостного!
– Что ты орешь, хорла, – закричал Бова. – Ты вот не ори! Вон ты смотри куда огурцы мои отсеменились. Вон немец, вражье семя, на два уже наступил, и все из-за тебя!
Молочница кинула в него кружкой, забрала дневную выручку, ухватила молочную скринду и покатила ее зло перед собой, крича, «С дороги, аспиды! С дороги, кровопийцы!»
Годрика удалось ей догнать за пол-аржи от торга. Запыхавшись, утирая лицо, пытаясь умиленно и кокетливо улыбаться, стесняясь, молочница закричала, —
– Добрый человек! Не спеши!
Годрик, жуя огурец, обернулся на новгородские ее призывные крики.
– А, это ты, добрая женщина, – сказал он.
– Да, я, – радостно сказала молочница, спеша к нему и толкая скринду. – Я и есть, кому ж и быть еще. Я тебя хотела поблагодарить, да и пригласить тебя к себе, попотчевать разновсяким. У меня сегодня много чего припасено.
Годрик с сомнением оглядел ее с головы до ног.
– Опять стегуны, небось? – спросил он с отвращением. – Ну и еда у вас здесь. Хозяин мой, тот лопает все подряд, ему все равно, а у меня живот нежный.
– Не только стегуны. Есть еще хвербасина.
– Это что же такое? Не слышал.
– Ну да? Ты шутишь.
– Совершенно не шучу. Хвербасина?
– Не может быть, чтобы кто-то не ведал, что такое хвербасина.
Привычный к путешествиям Годрик хорошо знал эту склонность, свойственную поселянам, считать, что остальной мир мало чем отличается от их палисадника.
– Что ж, – сказал он. – Хвербасина так хвербасина. Время есть. Веди! – и тут же предложил, – Давай я твою скринду буду толкать.
Молочница даже опешила от такой обходительности, совсем не свойственной ее сословию. Пораженно смотрела она, как Годрик толкает скринду. Но потом спохватилась и принялась болтать. О том, какие некоторые заезжие бывают обходительные. О том, что нынче трудно найти хорошего мужа. О том, что подруга ее Певунья третий день лежит без памяти, и только выговаривает непонятные слова.
– А что за слова? – спросил Годрик.
– Мне и не произнесть такого втуне. Вот, доворожились. Бедная она, бедная. Лекарь говорит, что в словах тех замкнуто на замок значение.
Годрик не выдержал и засмеялся.
– По-моему, сочиняешь ты, – сказал он.
– Нет, это правда.
– Три дня лежит женщина, не пьет, не ест, говорит непонятные слова?
– Вот чтоб мне арсель разорвало! – сказала молочница. – Не веришь?
– Не очень.
– А вот я ее тебе покажу. Она как раз тут недалеко, по пути. Там никого дома нет сейчас, кроме нее, бедной. Муж ее, тиун, в детинец ушел, а служанка сбежала.
– Отчего ж сбежала?
– Испугалась. Не могла слова произносимые слышать.
– Понятно, – сказал Годрик. – Любопытно. Хочешь огурец?
– От огурцов Бовы живот болит, – сказала молочница. – Особенно если молоком запить. Да и не едят огурцы просто так. Огурцы нужно есть с чем-нибудь еще.
– Это смотря где. У нас едят.
– А где это – у вас? – изображая сильный интерес спросила молочница. – В Чернигове? Али еще где?
Только бы не в Киеве, вдруг подумала она, и действительно заинтересовалась, откуда он. А вдруг он действительно ковш? Не похоже, но вдруг?
– О! – сказал Годрик, улыбаясь с оттенком торжественности. – Есть в мире жемчужина, в серебряные волны оправленная.
– Это ведь не…
– Не?…
– Не Киев?
– Нет, Киев на реке стоит. На одной стороне реки.
– Значит, не из Киева ты, – обрадовалась она. – Из Пскова?
– Тоже нет. Но людей хороших у нас много.
– Ага, – сказала молочница. – Это завсегда хорошо.
– Чего уж лучше.
– А чего ты там не живешь?
– Погода паршивая часто, – признался Годрик. – И датчане кругом.
– Ага. А вон и дом Певуньи.
– А удобно ли заходить?
– Она моя лучшая подруга. Да и ничего не понимает она, лежит себе и слова говорит.
Дом на взгляд Годрика выглядел не то, чтобы богато, но ухоженно и чисто. Оставив скринду у крыльца, молочница толкнула входную дверь и вошла в дом. Цепная собака безучастно тявкнула один раз и тут же замолчала. Годрик последовал за молочницей.
Опочивальня, находящаяся слева от гридницы, вид имела неприбранный. Ах, да, вспомнил Годрик, служанка-то сбежала.
Бросив взгляд на ложе, он засмущался и даже отвернулся неловко. В своих перемещениях по территориям он видел много голых людей – и мужчин, и женщин. В походных условиях нагота и все, с нею связанное, включая физиологические и сексуальные нужды, воспринимается, как само собой разумеющееся, в этом нет ни стыдного, ни даже заслуживающего внимания – вольный воздух, ветер с реки, шумят деревья, путники устали, или наоборот, радуются жизни. Но в полутемной опочивальне на неопрятном ложе лежала полуприкрытая толстая женщина со слипшимися волосами – и Годрика это шокировало. А женщина, меж тем, действительно что-то говорила, не очень громко. Годрик все-таки повернулся к ней и вгляделся. Нет, она не лежала – полусидела. И грудь у нее оказалась не такой огромной, как ему сперва почудилось. Через щели в ставне проникал неяркий свет. В комнате крепко и неприятно пахло.
– Вот, видишь, говорила я тебе, – сказала молочница, зачем-то понижая голос. – И слова говорит, и глаза закрыты.
Годрик подошел ближе и прислушался к словам. Говорила Певунья тихим голосом, но очень отчетливо. Слова удивили Годрика.
– We will remove completely from their offices the kinsmen of Gerard de Athée, and in future they shall hold no offices in England, – сказала Певунья тоном, не допускающим никаких сомнений в ее правоте. – The people in question are Engelard de Cigogné, Peter, Guy, and Andrew de Chanceaux, Guy de Cigogné, Geoffrey de Martigny and his brothers, Philip Marc and his brothers, with Geoffrey his nephew, and all their followers.
– Лекарь говорит … – вполголоса начала было молочница, но Годрик остановил ее.
– Тише, – сказал он. – Не понимаю…
– Никто не понимает…
– Подожди…
– As soon as peace is restored, we will remove from the kingdom all the foreign knights, bowmen, their attendants, and the mercenaries that have come to it, to its harm, with horses and arms.
– Надо бы ей простыни поменять, – сказала молочница. – В кладовой есть простыни.
– Да. Сходи за простынями, – сказал Годрик.
– In cases, however, where a man was deprived or dispossessed of something without the lawful judgment of his equals by our father King Henry or our brother King Richard, and it remains in our hands or is held by others under our warranty, we shall have respite for the period commonly allowed to Crusaders, unless a lawsuit had been begun, or an enquiry had been made at our order, before we took the Cross as a Crusader. On our return from the Crusade, or if we abandon it, we will at once render justice in full. Greetings to thee, valiant Godric.
