– Hey, – сказал Годрик. – Listen. Hey! Pay attention, old hag. Whence this talk? Whereof speaketh thee? How didst thou know my name?
Певунья открыла глаза и вполне осмысленно посмотрела на Годрика.
– Who art thou? – спросила она.
– I’m Godric, – сказал он. – I’m a baron’s manservant. A gentleman’s gentleman, so to speak. Which is neither here nor there, since it is thy own identity, rather than mine, that presents a measure of interest at this juncture; and thine knowing me before I had a chance to introduce myself is most intriguing too.
– I know thee not, – сказала Певунья. – Begone, Godric. Leave this place. Leave town. Thou hardly belongeth here. Away with thee, Godric!
– It would be great if thou couldst cease behaving like a raving lunatic, – сказал Годрик. – I might be able to help thee. Knoweth thou who thou art?
– Of course.
– Mind telling me?
– I am an oracle.
– Indeed. Well. I’m an oracle too. What are the odds, two oracles meeting like this. Anyway, I’m delighted to meet a colleague so far from home. Hast thou a name, oracle?
– Tis quite useless.
– What is?
– The sarcasm. It won’t get thee very far.
– Was I being sarcastic? Force of habit, I reckon. My apologies. Mind explaining to me the meaning of thine earlier soliloquy, especially the part in which thou mentioned my name?
– It shall come to pass.
– Who is that King Henry thou mentioned? And King Richard? I’m sure I’ve never heard of them. Neither of them comes across as very benevolent, either. Who are they?
– I know not.
– What’s a crusader?
– I know not.
Вернулась молочница, неся в руках сложенные вчетверо простыни.
– Ты чего это к ней подсел? – спросила она подозрительно. – А ну, вставай. Негоже так тебе сидеть. Дай я ей хоть грудь прикрою.
– Интересные грунки она говорит.
– Мало ли что. Бедная ты моя, бедная.
Певунья мутно посмотрела на молочницу и снова закрыла глаза.
– When in the Course of human events, – сказала Певунья, – it becomes necessary for one people to dissolve the political bands which have connected them with another, and to assume among the powers of the earth, the separate and equal station to which the Laws of Nature and of Nature’s God entitle them, a decent respect to the opinions of mankind requires that they should declare the causes which impel them to the separation.
– Да уж ладно, – сказала молочница. – Сейчас я тебя подвину немного, ты не бойся.
Удивительно, но, продолжая говорить, Певунья вроде бы поняла, что именно собирается делать молочница, и даже посодействовала ей, сама передвинувшись в дальний угол ложа. Молочница сняла простыню и покрывало и бросила их на пол.
– Помоги, – сказала она Годрику.
– We hold these truths to be self-evident, – сказала Певунья, – Тhat all men are created equal, that they are endowed by their Creator with certain unalienable rights…
Годрик помог молочнице, а затем, снова присев на край ложа, сказал, —
– Listen. I have no idea what thou meaneth. How didst thou know my name? Just humor me.
– Something closer to home, perhaps.
– Shit … What?
– Attend to what I tell thee, Godric, – сказала Певунья. – The little one, wiser and more depraved than her years on this earth would suggest, the foul-mouthed shrimp plying her ignominious trade along or near the Stout Spinners, hath witnessed a vile act committed in the murk of night.
– Great, – Годрик пожал плечами. – «In the murk of night» – that’s awesome. Thou shouldst have been a minstrel.
– Tell thy master.
– What dost thou want me to tell him?
– What art thee, dull of mind? – с возмущением сказала Певунья. – Tell him that the little one, wiser and more depraved than her age would suggest, the foul-mouthed shrimp who plies her ignominious trade…
– Yeah, right, so, what am I supposed to…
– … along or near the Stout Spinners, has seen the vile act committed in the murk of night.
– Ты понимаешь, что она говорит! – сообразила наконец молочница.
– Невелика наука, – сказал Годрик. – В Скотланде все так говорят, немного в нос. Там у них вереск в горах растет и холод собачий всегда, поэтому все в нос говорят.
– А что она сейчас сказала?
– Что сказала? Что-то вроде … малыш, промышляющий позорной работой, видел порочное дело, совершенное ночью.
– Thou art a fucking moron, – сказала Певунья. – The little one be a female. Of, like, the female gender. Get it? She’s a fucking street whore, for Pete’s sake.
– Oh. A slut?
– Not a slut. A harlot.
– Oh.
– She witnessed a murderous act committed off the Stout Spinners. At night. When it was dark. Ye Brits are such numbskulls.
– Stout Spinners?
– Aye.
– Что же, что? – с любопытством спросила молочница.
– Говорит, что маленькая хорла видела что-то у … э … толстых прях?
– Улица Толстых Прях – ну, это здесь недалеко.
– То есть, такая улица на самом деле есть?
– Да, конечно. Ближе к детинцу. Да ты не придумал ли все это?
– Godric, – сказала Певунья. – Thou hast a duty to fulfill. Relate to thy master that which I have just told thee.
– Why should I?
– It be thy duty, man.
– Should I neglect to tell him, what would happen, thinketh thou?
– Thou woudst burn in hell.
Страх пробежал у Годрика по спине и выступил липким потом на лбу. Поднявшись, не отрывая глаз от глаз Певуньи, Годрик вытер лоб рукавом.
– Hurry up, fool, – сказала Певунья.
Годрик кивнул и быстро вышел из опочивальни. Гридницу он пробежал бегом. Выскочив в палисадник, он глубоко вдохнул свежий воздух, еще раз вытер лоб, вздрогнул всем телом, и пошагал к реке, где на окраине Дир по обыкновению нанял дом у одного из рыбаков.
– Ты в себя пришла, бедная, – сказала молочница. – Эй! Куда ты пошел?
– Get thee away from me, thou twit, – сказала Певунья. – We shall go on to the end, we shall fight in France, we shall fight on the seas and oceans, we shall fight with growing confidence and growing strength in the air, we shall defend our Island, whatever the cost may be, we shall fight on the beaches, we shall fight on the landing grounds, we shall fight in the fields and in the streets, we shall fight in the hills; we shall never surrender, and if, which I do not for a moment believe, this Island or a large part of it were subjugated and starving, then our Empire beyond the seas, armed and guarded by the British Fleet, would carry on the struggle, until, in God’s good time, the New World, with all its power and might, steps forth to the rescue and the liberation of the old.
– Ужас какой, – сказала молочница.
Глава девятнадцатая. Дирово посольство
Проснулся Житник на рассвете. Потянув носом свежий утренний воздух, входящий мягкими порывами в помещение через распахнутые ставни, он открыл глаза и отцепил от себя заютившееся существо женского пола, имени которого он не знал. Существо заворчало, задвигало вздернутым носом, пробормотало детским голосом чудовищное ругательство, и, закутавшись в покрывало, свернулось в клубок. Теперь, в утреннем свете, видно было, что существу вовсе не тринадцать и даже не пятнадцать лет. Как минимум восемнадцать. Возможно уличная девка утрировала остаточные детские черты, притворялась нескладным ребенком, в коммерческих целях. На свете гораздо больше людей с склонностью к извращению, чем принято думать, а люди с такой склонностью часто располагают неплохими средствами. У Житника никаких извращенных склонностей не было. Давеча он велел Горясеру привести ему деваху помоложе, вот Горясер и привел ему эту. Житник сперва возмутился было, но почти сразу понял, сколько девахе на самом деле лет.
В соседнем помещении Житника ждала бочка с холодной водой. В воде плавали гнилые листья и какая-то еще разная дрянь. Житник поморщился, отодвинул дрянь ладонью, ополоснул лицо, протер тело в тех местах, где оно этого требовало, и облачился в чистую рубаху. Водосборники в детинце не чистили со времен отъезда Ярослава – с прошлого лета. Странно – вроде бы Ярослав никому никогда не приказывал их чистить, а вот поди ж ты, при нем чистые были. Дело было, наверное, в том, что к потомку легендарного Рюрика, который, Рюрик, существовал ли, нет ли – неизвестно – холопы испытывали почти религиозные чувства. А Житник, будь он хоть тыщу раз посадник Константин, по общепринятому мнению – сын Добрыни, который, тоже по общепринятому мнению, происходил из этих самых холопьев, а со своими чего ж церемониться, к чему своим-то угождать.
Надо бы, подумал Житник, какого-нибудь холопа закопать живым в землю прилюдно. Да и вообще пора нагнать страху на всю эту новгородскую шушеру.
Он ведь так и сделал прошедшей зимой. Шесть недель ратники его хватали шумящих недовольных, изменников всамделишных и не очень, спьенов окрестных боляр. Некоторых судили, иных казнили без суда, иногда при народе. Но в какой-то момент Житник почувствовал, что перегнул палку, что дальше нельзя, да и поздно спохватился. Страх начал сменяться отчаянием, а отчаяние возмущением. Еще три-четыре дня, и дрожащие мелкой дрожью и бледнеющие от малейшего шума новгородцы сообразили бы, что терять больше нечего, и сожгли бы детинец вместе со всеми, кто там находился и отдавал приказы. Прибытие Ярослава с наемниками очень тогда помогло – внимание народное переключилось на новый источник бедствий. Теперь, спустя всего несколько месяцев, о зимних кровавых делах уже никто не вспоминал, кроме родственников погибших – все были заняты ненавистью к варангам. А водосборники тем временем засорялись. Единственными людьми, извлекающими из этого положения выгоду, были водовозы.
Житник выбрал средних размеров сверд и некоторое время провел в упражнениях, перекидывая оружие из руки в руку, делая повороты и выпады.
Все-таки есть в цивилизации что-то порочное, подумал он. Лет двести назад люди бы только смеялись, скажи им, что можно продавать воду. Вон сколько воды – полный Волхов. Но выросли потребности, частично потеряно понимание природы, люди стали селиться дальше от Волхова, а за водой к реке таскаться стало лень, и появились сперва колодцы. Стали потреблять больше воды – чаще мыться, чаще стирать, а к Волхову идти опять же лень, искали выход, и вдруг посадник Владимир, большой эстет, нашел, что нет ничего чище и слаще воды дождевой, и придумал эти самые водосборники. То есть, придумали за него, он только выразил пожелание. Какие-то италийцы придумали, вроде бы (в бытие свое посадником Владимир своим не доверял, считая их тупыми, да и вообще недолюбливал Новгородский Славланд, и считал только Русь равной Константинополю и Риму, а остальные славянские земли – землями второго сорта). Ненавижу ковшей, подумал Житник. Придумали, стало быть, водосборники, и с тех пор каждый зажиточный новгородец считает долгом своим святым пристроить водосборник к своему дому. И настолько все пристрастились, что, к примеру, в засушливое лето водовозам платят большие суммы, и мотаются они к Волхову и обратно, приставляют специальные полозья к водосборнику, заталкивают бочку наверх, опорожняют, спускаются, закатывают следующую бочку, и так далее. При этом сами водосборники нуждаются в постоянном уходе. Десятки плотников, смолильщиков, столяров занимаются обслуживанием водосборников в зажиточных домах, а те новгородцы, что победнее, жалуются на недостаток средств и невозможность содержать достойный водосборник – содержат кустарные. Зимой, в морозы, домовладельцы следят, чтобы в водосборниках не собирался снег, перекрывают их холстиной, поскольку лед, образующийся от легкой оттепели и последующего мороза, приводит водосборник в полную негодность. Некоторые водосборники выстилают жестью, которую нужно все время менять, чтобы вода не отдавала ржавчиной. В соседнем Пскове обходятся без всяких водосборников – и ничего, живут себе, хотя у псковитян есть свои причуды, свои цивилизованные порочные привычки.
