– Допрыгался? И что теперь твой проект? Кончилась концепция? Хотел миру «фак» показать, и где ты теперь? Лежишь сейчас среди млекопитающих. Справа – обезьяна. За спиною – парнокопытный. А ты кто? Хотел быть как Человек-собака? Вот ты и стал собакой! Лежи теперь, скули, как ободранный бездомный пес.
Думаешь, ты еще в преисподней? Нет, ты не в чистилище. Ты уже в аду. Что, тоскливо? А чего ты хотел? При жизни в белый мир, в рай попасть? Славу, деньги, почет получить? Получил? И на что ты рассчитывал? В чистилище ты до этого жил. Твой серый убогий мир и был преисподней. Но ты ж против серости взбунтовался, войну ей объявил. А она этого не прощает. Вот она тебя в черный мир, в ад, и опустила.
Глупо? Бессмысленно все получилось? Да, серость тоже бессмысленна. Только ты ж решил своей концепцией эту бессмысленность серого до полного абсурда довести! Так сказать, в квадрат ее возвести! Понял теперь, что не с твоими мозгами к бессмысленности в квадрате приближаться! Один ее вид разорвет их на мелкие части! Место таких, как ты, – сидеть в бессмысленности первого уровня. Обложиться газетами, телевизорами, бабами, политикой, дрянью всякой, чтоб любым способом мысль про смысл вообще удавить! А ты кем себя возомнил? Сверхчеловеком? К бессмысленности высших уровней устремился! Все, кто до тебя этот путь проходил, либо Наполеоном в психушке кончал, либо Наполеоном становился, но все равно плохо заканчивал. Даже Ницше гимн Сверхчеловеку спел, за край бездны заглянул, а все одно в дурдоме задвинулся.
– Не слушай их! Теперь отступить – вот где бессмысленность! Бессмысленность даже не в квадрате, а в кубе! Ответь серости! Разнеси к черту ее гребаный мир!
– А что же ты теперь можешь? Рельсовую войну объявить? Посевную с битвой за урожай разлучить? Мост между ними подорвать?
– Да хоть бы и мост! У тебя два больших шкафа прямо под опорой стоят!
– Идиот! Где ты потом ночевать будешь? Спи лучше! А то договоришься.
– Что, не спится? Сосчитай до ста.
– Zwei und zwanzig, drei und zwanzig, vier und zwanzig, fünf und zwanzig, sechs und zwanzig…
Андрэ повернулся на другой бок и попробовал цифрами хоть ненадолго изгнать из своей головы эти беспощадные мысли.
– Zwei und dreissig, drei und dreissig, vier und dreissig, fünf und dreissig…
– …а она, сука, ментов вызывать! Я говорю ей, – ну, подожди, бля! Выйду, ноги выдерну! Жаба!
– Дай-ка воды хлебнуть!
Андрэ открыл глаза. За окном уже рассвело. Через открытую форточку виднелся кусок красной кирпичной стены. Обезьян с парнокопытным сидели на кроватях друг против друга и о чем-то беседовали.
– Буль-будь-будь… А-а-а! Хорошо пошла!
– А у меня вот, на хуй, недавно был случай – напился я спиртяги чистой. Утром пошел, на хуй, в ванную воды попить. Голову под кран сунул, хлебнул, а она, на хуй, на старые дрожжи мне в голову как ебанет! И я в ванну мордой пиздрык! А там матка белье замочила! И я тону, на хуй, задыхаюсь, а подняться не могу! Так бы копыта, в пизду, и откинул! Хорошо, что матка рядом на кухне была! Прибежала и за ноги вытянула! Во, бля, какая история!
Внезапно дверь в палату открылась, и на пороге появился незнакомый человек в белом халате. Окинув всех взглядом, он кивнул Андрэ головой:
– Вставай! Пошли!
Когда через час выдали вещи, Андрэ с облегчением вздохнул – Шелом лежал среди них. Водрузив его на голову, он вышел на улицу и увидел, что наступила зима. С тяжелого серого неба на землю падали большие белые хлопья первого ноябрьского снега.
Андрэ вдруг почувствовал необъяснимую легкость. Не было больше проекта, не было больше искусства, не было больше концепции, кураторов, критиков, желания славы. Начиналось что-то другое, гораздо более важное…
Вернувшись в бомбоубежище, он вынес из него все подчистую, аккуратно подмел мастерскую, запер дверь и, повесив на гвоздь перед входом ключи, исчез…
Через пару дней, когда Мария Прокопьевна зашла в мастерскую, она увидела в большой пустой комнате одиноко стоящего соломенного человека. С его шеи свисала табличка, на которой по-немецки было написано: Achtung! Miniren!
Собравшийся сразу ЧК – чрезвычайный консилиум, состоявший из ректора Бориса Фадеича, пожарника Петра Евлампиевича, долговязого Швабры, Марии Прокопьевны и дворника Гавврылова, – долго совещался, что с этим делать, но все же решил саперов не вызывать.
Фадеич сразу предположил, что эта дурацкая шутка – подарок им от долбанутого зятя Марии Прокопьевны ко дню Октябрьской революции. Но если вызвать саперов, шум поднимется на весь город. Придется остановить занятия, эвакуировать студентов, и уж точно это происшествие не пройдет незамеченным в Минске. Пришлют в университет какую-нибудь идиотскую комиссию, начнут разбирательство, станут искать крамолу во всем учреждении, скажут, что он пригрел бэнээфовских отморозков в подвале, надают по шапке, влепят строгий выговор с занесением в личное дело, а то и вовсе снимут с должности и отправят заведовать свинофермой. Поэтому, резюмировал Фадеич, мусор, то бишь солому, из избы выносить не будем, саперов не вызываем, а разминируем сами.
Швабра с ректором полностью согласился, добавив, что и он получит пистон в задницу за то, что вся его агентурная сеть не смогла разглядеть вражеский элемент в подведомственном заведении. Пошептавшись еще, они решили отправить на разминирование дворника как самого малоценного из членов ЧК. Но Гавврылов вдруг взбунтовался и заявил, что за такую нищенскую зарплату он жизнью рисковать не будет. Мол, плевать он хотел на эту бомбу, а если его уволят, то такая работа – собачье дерьмо с асфальта подметать – везде найдется. И, посмотрев на Фадеича, гавкнул ему в рыло, что отправлять на разминирование надо того, у кого зарплата жирнее. На это Фадеич возразил: «Не время покидать штурвал корабля в такой ответственный момент». И вообще, мол, зарплата у него не большая – еле сводит концы с концами, и уже второй год коттедж под Могилевом достроить не может, а вдобавок ему еще приходиться платить за учебу дочери в Лондоне.
На что Швабра возразил, что разминирование не входит в круг его обязанностей в университете, а заниматься этим делом должен завхоз. В ответ Мария Прокопьевна, замахав руками, закричала, что ликвидация бомб есть прямейшая задача МЧС – Министерства по чрезвычайным ситуациям, а единственный человек, который здесь его представляет, – Петр Евлампиевич, пожарник. Евлампиевич по природной доброте и глупости ничего возразить на это не смог, а только достал носовой платок и начал вытирать обильный пот, проступивший на лысине. Потом почему-то вспомнил, что у Белочки больная ножка, и, вообще, он без шлема в подвал не войдет.
К счастью, у Бориса Фадеича имелся под рукой прекрасный реквизит его студенческого театра, и, быстренько сгоняв в университет, он вскоре вернулся с немецкой каской в руках и расписным жостовским подносом, которым для надежности прикрыли брюхо Евлампиевича. Трижды перекрестив, его втолкнули в бомбоубежище и на всякий случай прикрыли за ним дверь.
Когда Петр Евлампиевич вошел в комнату, то поначалу, не притрагиваясь ни к чему, долго рассматривал соломенного человека, пытаясь найти в его трухлявом теле следы проводков или каких-нибудь опасных механизмов. Затем, ничего не обнаружив, он взял длинный металлический шомпол и начал осторожно протыкать чучело в разных местах. Где-то шомпол протыкал человека навылет, но где-то упирался во что-то твердое. Что это было – бомба или деревянный каркас, Евлампиевич понять никак не мог.
Очень долго он мучился с шомполом, вонзал прутик в солому, обливался потом, пока в нем что-то не надломилось, нервы не выдержали напряжения, и, схватив соломенного человека в охапку, с криками: – А-а-а-а-а!!! Бля-я-я-я!!! Ложись!!! – Евлампиевич вылетел из бомбоубежища. Поджидавшие под дверью, члены ЧК, застигнутые этим маневром врасплох, кинулись наутек. Бежавший быстрее всех Эдуард Валерьянович первый укрылся за баками с мусором. Уже разучившийся бегать Фадеич, пытаясь угнаться за Шваброй, споткнулся, зацепившись за куст, упал и завопил благим матом.
Пожарник же, пролетев с чучелом по двору, забежал за угол и рухнул на землю, накрыв опасность всем телом. Прошла секунда, две, три, но взрыва не произошло. Прошла еще минута, но Евлампиевич, словно в параличе, продолжал лежать на соломенном чучеле. Из оцепенения его вывела Мария Прокопьевна. Появившись из-за угла, она строго произнесла:
– Вы идиот! Вы сломали ногу Борису Фадеичу!
Поднявшись, Евлампиевич бросил на землю поднос и, неожиданно став в позу, с вызовом прокричал:
– Я, извините, не идиот! Я художник! А вы, Мария Прокопьевна, вы… – Евлампиевич подбирал нужное слово, – вы… бесчеловечная… вы… Вы сами говно! Я больше не желаю вас знать! Я ухожу!
Студенты, привлеченные криками, прильнув к окнам, с интересом наблюдали странную сцену: пожарник в немецкой каске, размахивая руками, что-то доказывал Марии Прокопьевне. Швабра возился с сидевшим на земле ректором. А в дальнем углу двора пылал соломенный человек, возле которого деловито сновал дворник Гавврылов. Когда чучело догорело, он поковырялся в остатках носком сапога, достал метлу, старательно сгреб в совок угольки и выкинул их в мусорный бак.
