– Вы зовете ее Эльба, – сказал он. – Вы и немцы. В тот август вы тоже были вместе с немцами, против нас.
Белая краска на танках была такой свежей, что Сатеку казалось, будто она светится. Потом выяснилось, что русские и немцы отметили так свои машины, чтобы отличать врагов от своих – ведь чешская армия имела на вооружении такие же танки. Но это потом, а тогда, в первый день вторжения мало кто понимал, что происходит. Думали, маневры. Но ближе к полудню все уже знали. Люди плакали. Дед Сатека сказал, что уже видел здесь немецкие танки тридцать лет тому назад. Он не верил, что его внуку приходится тоже смотреть на это. В середине дня, когда танки и грузовики уже прошли, их сменили цистерны с горючим, и кто-то бросил бутылку с зажигательной смесью. Началась стрельба, но, слава Богу, никого не убили. На памяти Сатека это был единственный случай сопротивления.
– Такие уж чехи, – усмехнулся он. – Бравые солдаты Швейки. Не любим войну. Когда враг вторгается, мы только шире расставляем ноги. Но это не значит, что мы любим изнасилование. Просто не любим боли.
Четыре года спустя Сатек приехал в Прагу, чтобы учиться в Карловом университете, на философском. Это факультет был в то время жутко популярен из-за студента Яна Палаха, который сжег себя на Вацлавской площади в знак протеста против вторжения. Молодежь относилась к Яну, как к герою; ходили на его могилу, пели песни, митинговали. Потом властям это надоело, и они решили перезахоронить Палаха – отправить его гроб подальше от Праги, в провинцию. Сатек тогда был на втором курсе – откуда его и выперли немедленно после того, как он подписал петицию против перезахоронения. Пять лет он проваландался на разных халтурах – водил грузовик, работал на стройке, в гараже… И все время пытался восстановиться в университете. Получилось только в семьдесят восьмом, да и то не на философский, а на лингвистику…
– И всё? – спросила я, когда он закончил свой рассказ. – Я так и не поняла, зачем ты согласился на этот интеротряд.
Сатек пожал плечами:
– Наверно, чтобы на вас посмотреть. Понять, кто в меня вторгался.
– Ну, если уже быть совсем точными, то, скорее, ты тут вторгаешься в меня… – усмехнулась я. – Разве не так?
Сатек молчал, никак не реагируя на мои слова.
– И вот, посмотрел.
– Ну и?
– От вас нужно держаться подальше, – серьезно проговорил он. – Рабы любят топтать. Топтать себя. Топтать других рабов. Топтать свободных. Главное – топтать. Вы такие.
Я прикинула, стоит мне обижаться или нет, и решила, что нет, не стоит. Нам предстояли еще две ночи и полтора дня, так что не было никакого смысла портить себе этот праздник. В конце концов, я сама вызвала его на откровенность своими расспросами.
– Что-то не похоже, что ты держишься подальше от меня… – сказала я, запуская пятерню в его шевелюру. – Наоборот, прижимаешься всем телом. Хотя и не всегда, что, честно говоря, разочаровывает.
Он улыбнулся и обнял меня.
– Ты другая, Александра. Ты не раб. Ты свободная, не похожая на них. Не знаю, почему. Наверно, потому, что ты убиваешь…
– И тебя это не пугает? Не отталкивает от меня?
– А что, я выгляжу, будто пугает? – прошептал Сатек, щекоча мне губы своим дыханием. – Будто отталкивает?
И действительно, то, что последовало затем, могло рассеять любые сомнения касательно ответа на этот вопрос…
В дальнейшем мы старались избегать серьезных разговоров. Зачем? Речь – источник недоразумений между… – между кем и кем? В самом деле, кем мы приходились друг другу?
Любовниками? Нет, это слово не подходило – ведь в нем присутствовал запретный корень, который мы договорились не произносить.
Друзьями? Нет – настоящих друзей связывают общие интересы и общее дело, а не самозабвенное траханье на необитаемом острове. И уж, конечно, история четырнадцатилетней давности никак не могла способствовать какой бы то ни было дружбе между нами. Назовем вещи своими именами: Сатек ненавидел мою страну и не скрывал этого.
Чужими? Скорее всего, так. Мы встретились совершенно случайно и должны были навсегда расстаться уже через три… два… один день. Я не имела ни малейшего понятия о Чехии. Сатек видел в русских насильников и оккупантов, а в русской культуре – менталитет агрессивных рабов. Он говорил на моем языке с ошибками – я не знала его языка вовсе. Чужие, конечно, чужие… Но разве чужие могут вжиматься друг в друга животами с таким неистовым и несомненным желанием слиться воедино?
У нас не было ответов на эти вопросы. Мы не считали, сколько времени нам осталось: иногда нам казалось, что беспокоиться нет причин и впереди еще годы; иногда нами овладевала лихорадочная спешка, как будто нас должны были оторвать друг от друга через несколько минут. Сладость халвы и поцелуев сменялась в наших ртах кислым привкусом вина и разлуки, горечью отчаяния и зеленых маслин. Когда спустя двое суток все тот же экскурсионный «Икарус» высадил на наш необитаемый остров шумную толпу пришельцев, мы были и готовы, и не готовы к этому – как к смерти, про которую точно известно, что она обязательно придет, но неизвестно когда. В итоге, мы и расстались без церемонии расставания – без прощальных поцелуев, долгих мелодраматических взглядов и взмахов платочка: просто отошли друг от друга на шаг, на десять, на километр, на тысячу, смешались с толпой, растворились молекулами в общем огромном море.
На следующий день чехов и немцев увозили в аэропорт.
– Что, не выйдешь проводить? – удивленно спросила Ольга. – Даже в окошко не посмотришь? Ну, ты даешь, подруга. Прямо железный Феликс.
Я только пожала плечами. Зачем выходить, на что смотреть? Его все равно уже не было здесь, со мной. Если кто и был, то Лоська.
О нем я совсем не думала все эти дни. То есть совсем. Поэтому я даже немного растерялась, когда он возник передо мной с этим своим видом потерявшегося козленка. Когда козлята совсем беспомощны, им недостаточна руководящая роль стада. Нужен еще и второй поводырь – индивидуальный. У сосунков это, как правило, мамаша, но когда козленок мужает и его место у сиськи занимают младшие братья, приходится подыскивать иного вождя и защитника. В случае Лоськи такой необходимости не было: его мамахен выражала безусловную готовность держать его возле своего вымени до скончания времен. Зачем же он тянется ко мне, за третьей уздой? Для страховки?
Это был самый последний день, двадцать седьмое число. После завтрака, уже увязав рюкзаки, отряд слонялся по коридорам в ожидании автобуса. Мы с Ольгой Костыревой курили у торцевого окна. Она уже совсем оправилась от недавних переживаний, шутила, похохатывала, строила новые планы. Мне бы так. Видимо, в этой жизни мало иметь крылья – они еще и должны быть жирными. Такие жирные-прежирные крылья, чтобы беда скатывалась, как с гуся вода. Фу, какой отврат… Я затягивалась сигаретой и вполуха слушала, как моя красавица-подруга хлопает своими жирными крыльями.
Тут-то он и подошел, слегка покачиваясь на тонких плюшевых ножках.
– Саня…
– Здорово, Константин, – приветствовала я своего бывшего-пребывшего. – Как живется-можется?
– Нормально…
– Молодец, – одобрила я и отвернулась к окну, поскольку тамошний вид был не в пример интересней.
– Саня…
– А, ты еще здесь? – не оборачиваясь, проговорила я. – Иди себе, Константин, иди. Похоже, автобус подают.
– Саня, надо поговорить. Оля, извини, пожалуйста…
– Ладно, так уж и быть…
Ольга неохотно загасила окурок и оставила нас вдвоем. Я продолжала разглядывать улицу, крытые шифером крыши домов, вишневые и абрикосовые деревья на тротуарах. Пожалуй, это будет вспоминаться хорошо.
– Саня… – снова проблеял Лоська и замолчал.
– Слушай, парень, – сказала я, резко повернувшись к нему и скорчив самую свирепую рожу. – Ты вот что. Либо говори, чего ты там хотел, либо гуляй отсюда. Не люблю, когда мне дышат в затылок.
Лоська жалобно смотрел на меня. Если бы он мог не дышать вовсе, то, без сомнения, так бы и поступил. Но он не мог и потому просил меня извинить за эту непозволительную вольность.
– Я хотел спросить: у тебя с этим чехом серьезно?
Я возмущенно фыркнула:
– Тебе не кажется, что это слишком личный вопрос? Ты-то тут при чем?
– При том, – произнес Лоська с несвойственной ему твердостью. – Очень даже при том. Пожалуйста, выходи за меня замуж.
Сентябрь проскочил в какой-то дурной бессмысленной суете. Учебные курсы закончились, а преддипломная практика все никак не начиналась. Нас то призывали на явно излишние лекции и собеседования, то гоняли на овощебазы, то отправляли на однодневные авралы в пригородных колхозах.
По городу гуляла осень – пока еще молоденькая, золотисто-рыжая, по-детски радующаяся собственной пестроте. Вода в каналах постепенно мрачнела, готовясь к листопаду, к мелким уколам занудного октябрьского дождя, к мокрому противному снегу ноября, к ледяным декабрьским коростам. В начале сентября, в празднике щедрого многоцветья эти ее приготовления казались не более чем больным предчувствием, необоснованным пессимизмом, мнительной ипохондрией природы. Но вода не вступала в споры. Да и зачем? Ведь она ничего не придумывала сама, а всего лишь честно отражала то, что заваривалось в меланхолически потупившемся питерском небе. Кому не нравится, пусть обращается туда, к Всевышнему.
