За ужином я обратил внимание на то, что роли окончательно переменились. Вплоть до Карабаха заправлял Джафар, иногда делясь своими полномочиями с Якобашвили. В Степанакерте они уравнялись с Самвелом. А в Шуше распоряжался классик. Он сурово требовал, чтоб каждый положил себе толма, попробовал тжвжик из печени, а шустовский коньяк? а? ты пил еще такой коньяк? Нигде! В конце стола сидел печальный дудукист, и, раскачиваясь, как заклинатель, выдувал из куцей трубочки тоску. Джафар полузакрыл глаза, изображая вежливую грусть; Якобашвили напряженно улыбался; известный песенник Юсиф, в сине-белом костюме, дорогих коричневых ботинках, простукивал волнообразный ритм.
Вдруг вбежал взволнованный служитель:
– Вайме! Что скажу! Что скажу!
Но сказать ничего не успел. Двери раскрылись, взметнулись салфетки, разбился бокал. И вошел совершенно счастливый Юмаев. Его широкая физиономия светилась; глаза блестели не гриппозно, а восторженно. Из-за его безразмерной спины выглядывала женщина, небольшого роста, черненькая. А в женщину уткнулся носом мальчик. Тоже черненький и очень хрупкий.
Джафар вскочил. Распространив приятную улыбку по лицу, он мягко выплыл навстречу.
– Добро пожаловать, товарищи. Рады вас видеть. Но что же вы так…
– Это она? – перебил его Самвел, и властный Джафар замолчал.
– Она, – кивнул Юмаев.
– Как зовут?
– Нунэ, – прошелестела женщина.
– Хорошо, – одобрил Самвел, изо всех сил напирая на «ррр», и добавил что-то по-армянски; Нунэ опустила голову. – А это он? – Самвел показал на мальчика.
Тот еще плотнее вжался в маму.
– Он.
– Как зовут?
– Вардан, – ответил Юмаев не слишком уверенно и на всякий случай посмотрел на женщину; та еле заметно кивнула.
– Че! – похвалил его Самвел. – Вардан! Молодец. Тогда проходи и рассказывай. Будешь тжвжик?
– Самвел-джан, спасибо, мы только что из-за стола.
– Какого стола? Где взял стол? Стол у нее?
– У нее, у нее.
– В Карабахе? Ты же была сиротой? в Сумгаите?
– Здесь мамин троюродный дядя, – оправдываясь, отвечала женщина. – Я у него живу.
Юмаев рассказывал гладко; видно, уже обкатал на шушинской родне. Если выбросить щемящие подробности и сократить литературный антураж, который меня раздражал, в сухом остатке было вот что. Он согласился полететь в Баку не просто так, а чтоб исправить главную ошибку жизни. (О, этот пафос советских поэтов…) То есть отыскать Нунэ и попросить прощения. Не для того, чтобы строить семью, – у нее наверняка другая жизнь, какой-нибудь ревнивый армянин и дети мал мала, – но десять лет назад он поступил не по-людски. Надо ошибку исправить.
Разумеется, Юмаев исчезать не собирался; никакого детектива, сплошной лирический роман. Думал, отработает поездку, а потом задержится в Баку. Зайдет в редакцию «Бакинского рабочего», авось в отделе кадров сохранилась запись. А если нет, то в адресном столе.
Но в тот затянувшийся вечер он до закрытия «Наргиз» сидел на парапете, вспоминал, и вдруг на него накатило – как накатывало раньше перед срывом. И знаешь, что нельзя, что катастрофа, а нальешь. Через сутки просыпаешься от страха. Холодно. Тебя колотит. Наливаешь снова…
– Вы же трезвый был? – спросил Джафар, и на всякий случай оглянулся на Самвела.
– Я не про то, – поморщился Юмаев. – Не про выпивку.
– А про что?
– Как про что? Про любовь, – пошутил Шаполинский.
Самвел взглянул гадливо; Шаполинский съежился.
В ту ночь он колобродил до утра. Возвращался к той армянской церкви, куда Нунэ его водила много раз – и где они втыкали свечи в горячий песок. Слушал неспешное море. (В этом месте я с трудом сдержался, чтобы не хихикнуть: великовозрастный балбес слушал неспешное море!) В шесть пошел искать горсправку. В восемь получил ответ на бланке: гр. Погосян Н. А. с ребенком м. п., 1978 г. р., 20.11.1981 г. выбыли из г. Баку в г. Сумгаит респ. подчинения Азерб. ССР. Ребенком? Семьдесят восьмого? То есть у него есть сын? Нунэ не сказала ему? Почему?
Он побежал назад, в гостиницу; нас нет. Как в тумане, собрал свои вещи, сдал номер, сел в такси – и помчал в Сумгаит.
– А почему вы записку не оставил? В союз писателей не позвонил? – спросил обиженный Джафар.
– А черт его знает, – смутился Юмаев. – Так вышло.
– Что значит вышло?
– Ну вот то. Не знаю, почему не сообщил. Вы всегда подчиняетесь логике?
– Да.
– А я – нет.
В Сумгаите повторилась та же самая история: запрос, ожидание, справка: гр. Погосян Н. М. выбыла в г. Шуша… На третий день он отыскал Нунэ; они объяснились, и вот…
Все зашумели, стали поздравлять Юмаева; Якобашвили с молчаливого согласия Самвела произнес восхитительный тост, а Лола почему-то вспыхнула и вышла. Я подумал и решил последовать за нею. Юмаев вызывал у меня какое-то гадливое чувство. Ну что это такое, в самом деле! То приезжает, то пропадает, то через десять лет решает извиниться, то вдруг накатило, понимаешь… Мужику за пятьдесят – да сколько ж можно!
Лола ждала за дверью. Обняла, прижалась, попросила:
– Слушай, а давай напьемся? До соплей? Чем-нибудь народным, местным? И закусим чем попало? А?
В этом что-то было. После всех надоевших застолий разложить закусочку на камне, опрокинуть красинького с беленьким… Я забежал в поселковую лавку; здесь на полках были только спички, макароны, соль, бычки в томате и портвейн «Агдам». Пришлось ограничиться им. Заодно я купил открывашку и советские граненые стаканы, шедевр конструктивистского дизайна.
«Агдам» был безобразно сладким – как если б пенки от дешевого варенья залили спиртовым раствором. Но в голову он бил прямой наводкой. Лола быстро захмелела, начала рассказывать про мужа, я так и не сумел понять, про бывшего или настоящего, про его безнадежную тупость, про то, что Костик обожает папу, а тому на него наплевать, а свекровь подзуживает Костика – папа хороший, а мама плохая… В общем, рядовая женская история. Никаких поэтических штучек. В конце концов мы сами не заметили, как оказались в душном номере, и все случилось.
Я проснулся на рассвете. Было холодно. Лола разметалась по кровати. Я стеснялся на нее смотреть.
С утра мы посетили все положенные достопримечательности, привели себя в порядок перед завершающим застольем – и к вечеру опять сошлись за гостевым столом. Юмаев ласково приобнимал жену; мальчик односложно отвечал на все вопросы: да, нет, не знаю, не я. Зато Лола говорила без умолку, смеялась русалочьим смехом и эротически закидывала голову, как будто это к ней, а не к Нунэ вернулось счастье.
В середине банкета внесли запеченную рыбу. Рыба лежала на блюде вповалку, жирная, каждая на два, на три кило. Самвел оживился:
– Ваймэ, почти настоящий ишхан! – Он потыкал пальцем в бок безразмерной форели, похвально поцокал. – Где разводишь, брат?
– В саргсанском водохранилище, – доложил директор ресторана.
– Молодец.
Юмаев жадно положил форель перед собой и стал ее ощипывать, как курицу: быстро выдернул плавники, в одно касание извлек хребет, разобрал на части голову и смачно высосал глаза.
– Рыбак? – уважительно поинтересовался классик.
Тот увлеченно кивнул; ему не хотелось отрываться от сочного тела. Деревянной лопаткой он отделил розоватую мякоть, положил на тарелку Вардану. Мальчик опустил глаза. Мать погладила его по голове: ешь, ешь, не стесняйся. Вардан отложил неудобную вилку, стал страстно поедать форель – повторяя отцовские жесты, хлюпая, чавкая и наслаждаясь.
– Курицу, рыбу и женщину – пробуй руками, – с набитым ртом засмеялся Юмаев.
И закашлялся. Якобашвили постучал ему по спине, но Юмаеву легче не стало. Он засипел, стал фиолетово-синим; уперся ладонями в стол, навалился всем своим обширным телом и натужно затягивал в легкие воздух.
– Э, так не надо, ээ, корочку глотай, на! – посоветовал ему хозяин и отщипнул подсохший кусок лаваша. – Не жуй, так бери, в горло толкай, ам-ам.
Из глаз Юмаева брызнули крупные слезы – такие бывают у клоунов, когда они сдавливают тюбик глицерина. Нунэ не знала, что ей делать – и от этого незнания оцепенела. А мальчик в страхе отшатнулся и сидел с набитым ртом, боясь жевать.
Юмаев попытался залезть себе в горло рукой – как большой домашний пес пытается когтями выдрать кость, вонзившуюся в зубы.
– Врача, врача! – кричал испуганный Джафар. – Все отходим, не мешаем. Товарищи, товарищи, спокойно! Якобашвили, уводи людей! Да врача же, черт тебя дери!
Хоронить Юмаева решили в Сумгаите, где у Нунэ имелся маленький кладбищенский участок за номером тысяча триста четыре: там лежало все ее семейство, мама, папа, брат и тетка, много лет назад погибшие на переезде. И сама она была намерена вернуться в Сумгаит; Вардан подрос, пора ему учиться вместе с городскими. Устроить погребение московского поэта оказалось делом непростым. По тогдашним похоронным правилам человек ложился в землю по прописке; если нету штампа в паспорте с пометой «Сумгаит» – извольте отправляться восвояси. Но Джафар совершил настоящее чудо; ночью поднял главного редактора «Бакинского рабочего», тот дозвонился до куратора в ЦК, по цепочке вышли на Москву, и под утро аппарат Алиева передал распоряжение верховного начальства: считать Юмаева бакинским журналистом.
