Лицо бесстыжего гостя рассиялось:
– Было бы замечательно, Мария Романовна!
Изочка отметила это льстивое «замечательно» вместо «здоровски» и то, что он знает мамино отчество. Наверное, специально у соседей спросил… А хитрец пообещал колоть дрова, топить печь и носить воду! Болтал с Марией бойко и весело, словно они знали друг друга сто лет.
Негодующая и обескураженная полным к ней равнодушием матери, Изочка втихомолку выскользнула из-за стола и выскочила в коридор. Решила подстеречь Гришку на выходе и сказать ему все, что о нем думает. А потом надо чем-нибудь стукнуть больно. Отомстить!
Изочка схватила тети-Матренину чугунную сковороду и спряталась за дверью «всехной» кухни.
Мария окликнула, выглянув в коридор. Никто не отозвался.
– К подружкам ушла, – пожала плечами Мария.
Не понять, кому так громко сообщила: то ли Гришке, то ли дочери из каких-нибудь воспитательных соображений…
Из комнаты послышался смех. Мстительница заплакала за дверью и не укараулила подлого гостя. Он удалился беспрепятственно.
Позже она приметила его рыжие вихры в школьной толпе на параде. Гришка радостно замахал ей рукой, будто давно не виделись, и закричал издалека:
– А я вот на парад пришел!
– Ну и дурак, – тихо сказала Изочка.
Сама не ожидала, что улыбнется в ответ.
Гришка стал бывать у них почти каждый день. Мария поражалась его безграмотности. Он говорил «хотишь» вместо «хочешь», склонял «пальто» и «кино», считал лабораторию «раболаторией», а ножницы вещью женского рода. Его «колидоры», «тубареты», «туды» и «сюды» приводили Марию в плохо скрытый ужас и страшно веселили Изочку. Но невежда старался изо всех сил. Заучивал наизусть десятки правил, писал под диктовку, решал примеры, краснея от усилий, и мелкие веснушки на носу сливались в одну большую. Усердный ученик глаз не сводил с Марии и умнел на удивление быстро, словно прежде мозг его дремал, а теперь проснулся и с нерастраченной энергией принялся за работу.
За спиной домашней учительницы Изочка показывала подлизе язык и корчила рожи. Гришка не реагировал. Роли переменились: теперь она его задирала, а он терпел. Иногда ей казалось, что коварный мальчишка втерся в доверие к маме с целью как-нибудь незаметно втиснуться к ним, сделаться частью их маленькой семьи – недостающей мужской половиной…
Куча раскиданных дров во дворе на пятачке Готлибов волшебным образом сложилась в ровную поленницу. Вода в бочке общей кухни не переводилась, и на ящике возле теплой комнатной «голландки» всегда стояло полное ведро.
А самое невыносимое – Гришка без всякого понуждения взял над Изочкой строгое шефство. Следил, чтобы она к приходу Марии прибиралась в комнате, не промочила ноги, не выбегала из школы на перемене без кофты в прохладную погоду… Он отчитывался перед посторонней мамой за отлучки из дома ее дочери-непоседы!
Мария относилась к Гришкиному подхалимажу с обидной Изочке благосклонностью. Вела себя так, будто не прочь завести, кроме дочери, сына… Или даже вместо нее!
К потаенной Изочкиной досаде, больная рука заживала слишком быстро. Ох, как же чесался язык сказать, кто был виноват! И каково было разочарование, когда обнаружилось, что Мария все знает! Гришка успел повиниться. Вцепился в чужую маму клещом:
– Да, Мария Романовна, конечно, Мария Романовна!
До этого она редко читала вслух, а из-за Гришки начались сплошные читальные вечера. Мария обожала Чехова и знала наизусть целые монологи из его пьес. Изочка любила слова Нины Заречной из грустной комедии «Чайка»: «…в нашем деле – все равно, играем мы на сцене или пишем – главное не слава, не блеск, не то, о чем я мечтала, а уменье терпеть. Умей нести свой крест и веруй. Я верую, и мне не так больно, и когда я думаю о своем призвании, то не боюсь жизни…»
Изочка тоже не боялась жизни и несла крест знания о тени – тайне взрослого страха.
Гришке больше нравилось, когда Мария рассказывала истории о неведомых городах. Оттолкнувшись однажды от краткого экскурса по Литве, она переключилась на Любек. Вспомнила легенду о том, как при вражеской осаде городской крепости пекари остались без муки и решили приготовить хлеб из того, что было, – из миндаля и сахара. Смолов эти остатки в муку, пекари случайно изобрели рецепт неповторимого лакомства – марципана.
Рассказывая, Мария подметила, что мальчик чем-то обеспокоен. Не понимая некоторых мудреных «буржуйских» словечек, он, вероятно, чувствовал собственную ущербность. Может, даже классовое неприятие, сродни глухой зависти оборвыша, подсматривающего в окно, как барчуки играют и кружатся у освещенной свечами елки. Мария терпеливо, как бы мимоходом, объясняла сложные слова.
Детальное, с подробными отступлениями, описание Любека заняло несколько вечеров. Тревожные сомнения в сбивчивых Гришкиных мыслях стали понемногу рассеиваться. Фантазия взяла верх: лицо раскраснелось, глаза лихорадочно заблестели, он словно сам вдохнул древний воздух Рыночной площади. Вокруг него сгустились ароматы цветущих роз, запахи выдержанного в дубовых бочках любекского бордо и горького миндаля. Гришку потрясло кафе Нидереггеров с его съедобной флорой, фауной и самой сладкой на свете сказочной галереей. Он мечтал попробовать, – нет, мысленно уже ощущал вкус белого марципанового золота, в обмен на которое мышиный король согласился оставить в покое Щелкунчика. Гришка разглядывал ганзейские гербы на фасаде ратуши, диковинно разодетые толпы продавцов и покупателей, актеров и мастеров – кузнецов, гончаров, бондарей, – творящих на виду у всех необходимые, необыкновенно красивые вещи… Для человека, совсем недавно не подозревавшего ни о чем подобном, это был огромный прорыв.
Мария не упомянула о роковой лестнице и чудовищном изобретении средневекового правосудия – позорном столбе, о человеческих страданиях, что становились зрелищем и развлечением для толпы…
За историей Любека, свободного со времен унии Ганзы и потерявшего вольный статус в годы Третьего рейха, последовало путешествие по европейским столицам. Вдоль лондонской Конститюшн-хилл загорелись газовые фонари, окутывая бархатом золотистого тумана изящные линии креповых крыш, Зеленый парк и зубчатую стену Букингемского дворца… Между станциями берлинского унтергрунда с лязгом и ревом помчались по туннельным путям полные пассажиров поезда, а сверху по магистрали Курфюрстендамм покатились роскошные автомобили и двухэтажные автобусы… Ярко раскрашенные парусные лодки с санными полозьями и группы нарядных крестьян на коньках заскользили из голландских предместий по каналу Принцен-грахт на праздник святого Николааса… Сквозь утреннюю морось на острове Ситэ у правого берега Сены выступил стрельчатый фасад собора Парижской Богоматери, и где-то за университетом и Латинским кварталом вырвался из облака к небу указующий перст Эйфелевой башни…
Отец Гришки дошел с боями до города Кенигсберга, который стал советским и был назван Калининградом. Из подслушанных застольных разговоров отца с дружками сын уяснил, что зря советское руководство не позволило армии «…уничтожить в прах фашистскую Германию, а следом Европу и американцев-союзничков, все ихнее поганое гнездо».
Зарубежье существовало в разуме мальчика только как рассадник империализма и поле возможной битвы. Гришка знал о ратных подвигах и разрухе и нисколько – о красоте мира. Впервые раздвинулись перед ним мысленные границы. Перед глазами радужными красками расцвели неведомые города. Неутолимое любопытство разгоралось с каждым новым названием, напряженная работа ума и сердца зажигала глаза восторгом. Слова Марии падали в Гришкино сознание, словно зерна в девственный чернозем. Древняя, но не дряхлая, мощная и нестареющая культура Европы захватила его и заставила преклониться перед гением человеческого созидания… Гришка, конечно, не мог бы так выразиться, он и слов таких не знал. Но теперь, представляя горестные руины на месте исторических улиц, проспектов и площадей, содрогался в суеверном ужасе и незаметно стучал костяшками пальцев по ножке табурета.
В нечаянных лекциях Марии не горели инквизиторские костры. Не было крестовых походов, погромов, революций и нарушенных пактов о ненападении. По проспектам не маршировали колонны солдат, и с балконов на них не сыпались ни цветы, ни проклятия… Никто никого не ликвидировал, не мучил и не ссылал. Кровь истории, из века в век текущая по людским тропам, не лилась в этом созерцательном мире, и не было на Марииной карте флажков, обозначающих взятые города.
«Уничтожить в прах» – всплывающие в памяти слова отца больно задевали восхищенного путешественника, родившегося в мальчике вместо воина.
Глава 10
Неодолимое чувство
Разбуженная любознательность мальчика взволновала и захватила Марию. Извлекая из памяти рассказы Хаима, она стремилась воспроизвести их дословно, с его остроумными сравнениями, замечаниями, интонацией. Наблюдала, как ярко и послушно разгорается в Гришке страсть к постижению земных горизонтов – то, чего не сумела зажечь в дочери, и чувствовала вдохновение, смешанное с печалью.
