Глава 10
Неодолимое чувство
Разбуженная любознательность мальчика взволновала и захватила Марию. Извлекая из памяти рассказы Хаима, она стремилась воспроизвести их дословно, с его остроумными сравнениями, замечаниями, интонацией. Наблюдала, как ярко и послушно разгорается в Гришке страсть к постижению земных горизонтов – то, чего не сумела зажечь в дочери, и чувствовала вдохновение, смешанное с печалью.
Изочка тоже испытывала смешанные эмоции: гордилась матерью, сумевшей вызвать в Гришке такой восторг, и одновременно злилась, что он слишком много времени проводит у них в гостях. К тому же Изочку в путешествия никто не приглашал. Она оставалась дома, мыла посуду, и чашки бренчали чуть громче… Все эти далекие страны казались ей неуютными, как неуютным кажется все чужое и поэтому чуждое. Для нее, склонной к открытию неизвестных миров в знакомом краю, гораздо привлекательнее были хоженые тропы, а на большой мир за пределами своего края Изочка смотрела с вежливой отстраненностью.
Мария с удивлением обнаружила, что в дочке, с ее семитскими чертами лица и синими славянскими глазами, живет человек, крепко влюбленный в Север. Негибкая, неотступная и ревнивая, эта любовь не терпела посягательства на свои права, не позволяя Изочке уделить хоть толику внимания чему-то другому. Рассказы о Литве Изочка как будто слушала внимательно и с удовольствием, но не выказывала желания там побывать. Нетрудно было догадаться, что Литва интересна ей только как место, где когда-то жили родители.
Марию пугала эта не по возрасту глубокая, какая-то языческая привязанность к якутской природе, как будто впитанная с молоком Майис. Прочнее стальных слоев на изделиях Степана пристыли к детскому сердцу аласы у березовых рощ, песчаные берега Лены, шаман-дерево на перепутье, бог знает что еще… Однако и сама Мария, русская по происхождению и воспитанию, сознавала, что ее чувства к трем литовским городам также кажутся кому-то странными.
Машенька Митрохина родилась на мемельской, то есть клайпедской земле. Там покоились ее родители. В Клайпеде она встретила любимого человека и прожила лучшие годы. Она дорожила памятью и о Вильнюсе – Вильно, городе, где училась. Русское общество и церковь, вопреки любым экспансиям, всегда оберегали в Вильно русский православный дух. Наверняка исхитрились сберечь и теперь, в безбожное советское время. Что же касается Каунаса…
Литва была не просто родиной. В Литве вместе с сыном осталась часть сердца Марии.
Она часто перечитывала письма Перельмана. За музыканта похлопотал народный артист Кипрас Петраускас, депутат Верховного Совета, и с Гарри сняли последнее ограничение – он вернулся домой. Когда-то Мария с Хаимом, Сарой и старым Ицхаком ходили в оперу слушать Петраускаса…
В письме Гарри с присущей ему восторженностью восклицал: «…если бы ты знала, как сильно изменился Каунас! И – не изменился! А как возрождается и растет твоя Клайпеда, ты ахнешь! Но все же, Мария, лучше приезжайте с Изочкой в Каунас, я думаю, скоро всем позволят вернуться. Тут никого не удивила первая запись в моей трудовой книжке: «Принят на промысел в качестве ловца рыбы». Никто не спрашивает о ссылке. Незапятнанное имя мне полностью возвращено. Думаю, без особого труда найдем и тебе работу. На родине неприятные воспоминания уходят»…
Ни слова о судьбе семейства Готлибов и отце Алексии. А ведь обещал разузнать… Такое молчание не сулило ничего хорошего.
Холодом обдавало при воспоминании о ядовитой ухмылке майора Васи. Мария не сомневалась – эта встреча не была случайной. Комиссию из центра уже не ждали, следствие проводил местный суд. Кто-то написал жалобу в Москву о волоките с документами спецпереселенцев, и реабилитация значительно ускорилась. В города Сибири и на Урал уехали многие, а дело Марии Готлиб как будто окончательно застопорилось… Не Вася ли строит козни?
Может, записаться на прием к начальнику, который занимается делами департантов? Ах, нет. Как бы хуже не вышло. На вид этот человек интеллигентный, но кто знает…
Мария пыталась взять себя в руки. Нельзя поддаваться унынию. «Дело» просмотрят недели через две. Спустя месяц, три месяца… стоп! Не дольше. Не должно быть дольше!
Витауте прислала письмо из Тюмени. Хорошо они там устроились. Гедре, правда, прибаливает, и отец попивает, а все равно хорошо и к родине ближе…
Вита передала Нийоле адрес Марии, и та написала из Ангарска. Дождались из лагеря старшего Гринюса, втроем с Юозасом работают на заводе, Алоис поступил в Иркутский университет…
Нийоле звала в Ангарск. Город молодой, спокойный, у больших предприятий свои общежития. Наверное, надо попроситься туда на жительство, все-таки Гринюсы – близкие люди. А потом они когда-нибудь все вместе вернутся в Литву…
Грозная мощь Балтийского моря покорит Изочку. Дочь полюбит патриархальность Клайпеды, ощутит и поймет двойственность столично-провинциального Каунаса, проникнется лирическим спокойствием Вильнюса. В ней пробудится – не может не пробудиться! – чувство настоящей родины. Ведь главное не в том, где сохраняется исконное и родное, а в том, как оно сохраняется.
Едва открылся судоходный сезон, Изочка приневолила Гришку встречать с нею пароходы. Она не говорила, почему ей это необходимо. А он и не спрашивал. Посчитал, что девчонку, как его, влечет все, что связано со странствиями. Гришке нравилось подробно рассматривать речные корабли и следить за расторопной работой матросов. Но вскоре в Изочке, кроме упоения манящей жизнью причала, проявился необъяснимый интерес – к цыганам, и мальчик занервничал. Дай волю, часами бы пялилась на них с прибрежного косогора. Порывистые темнокожие люди с воплями и внезапными песнями ставили на прикол пестрые шатры у берега.
Гришка ворчал:
– Журавленок! Что ты вылупилась на цыган, что в них нашла?
– Не нашла, – вздыхала она, не отрывая от табора туманного взора. – Не приехали… Не зови меня так! Ну! Не зови, сказала!
Гришка игнорировал требование. Он называл Изочку Журавленком, когда был уверен, что никто посторонний не слышит.
– О ком ты? Кто не приехал?
Она не отвечала.
Отчаянно скупясь, Гришка выделял на девчачью причуду двадцать минут драгоценного времени. День он теперь рассчитывал по часам: столько – для дома, столько – на подготовку к пересдаче, библиотеку, кой-какие дела и снова на дом. Изрядно промучился со строптивицей и в конце концов освободил ее из-под опеки, пока сам сидел в читальном зале. Благо библиотека находилась недалеко от места, облюбованного цыганами. Спохватываясь, бегал к каланче, забирался повыше по перекрытиям и тревожно высматривал на косогоре синее пятнышко Изочкиного сарафана. Могла улететь птица, ищи потом ветра в поле…
В книжное святилище мальчишку погнала жажда знаний, вдруг пышным цветом расцветшая в нем после безоблачных лет невежества и слепоты. Диву давался он прежнему безделью. Библиотечная «читалка» обогатила Гришкино воображение фотографическими видами городов Советского Союза. Мария Романовна ничего о них не рассказывала.
Домой большие красочные альбомы не выдавали, и он взял пугающе толстый том без картинок, с массой сбитого в длинные главы мелкого шрифта. Книга была сильно потрепанная, значит, интересная, к тому же с интригующим названием: «Фенимор Купер. Красный корсар».
Светленькая библиотекарша со славным лицом и нездешним именем Алегра Милиевна обращалась ко всем читателям, независимо от возраста, на «вы».
– Самое подходящее чтение для вас, молодой человек, – сказала она одобрительно.
Непривычная вежливость произвела на Гришку оглушительное впечатление, и он моментально решил соответствовать и вести себя подобающе. В ту же ночь «молодой человек» перенесся из кухонного чулана-темнушки, где обычно спал, в таинственные просторы морей.
Сначала мальчику было трудно пробиться к содержанию сквозь незнакомые слова, названия, эпиграфы и сноски. Чуть позже он перестал о них спотыкаться и заскользил по течению сюжета на всех парусах.
Гришка читал, пока под утро не сжег вторую свечу. Ночные часы дальнего плавания не утолили его любопытства. Вот тогда-то он и начал жалеть время, погубленное никчемной беготней по улицам. Мария не подозревала, что, раскрыв одну дверь с сокровищами, отправит ненасытного путешественника на поиски многих и многих кладов. С первого же, еще только книжного рейса магия вечной борьбы корабля и неукротимой стихии больше не покидала Григория Емельянова.
Труд разума и воображения оказался пленительнее всех вместе взятых уличных игр. Словно пчела к нектару, пристрастился Гришка к чтению. Необъятная вселенная наполнилась такими захватывающими приключениями, что сердце заходилось от ощущения разнообразия и огромности мира. В смелых речах героев будущий моряк с гордой радостью узнавал мысли, сходные со своими. Он и думать забыл о пролетарском смятении, постигшем его во время рассказа о «марципановом» Любеке. Недоступный праздник жизни беспечных богачей, случайно замеченный в чужом окне, уже никогда не привлек бы сурового морского волка. Он готов был плыть через годы и воды, пока хватит сил бороздить океан и вдыхать розу ветров.
