– Лиза, в субботу мы в честь защиты банкет устраиваем, приходи. Мария Ивановна побудет с Танюшей, а ты приходи, – сказала мне Татьяна Сергеевна на прощание.
Вы молчали, будто бы не слышали, о чем говорит Татьяна Сергеевна. Я взглянула на вас – вы отвели взгляд. Так мы простились.
Татьяна Сергеевна всегда очень следила за собой, а в то время она стала еще строже, еще взыскательнее. Выглядела всегда так, будто бы шла в театр.
– Мы же теперь на виду у всего города, – говорила она мне, когда я замечала на ней новое дорогое платье. Волосы у нее поседели, и мне очень нравились эти белые нити в ее смоляных локонах, но она их тщательно красила.
– Не могу же я такой показаться Николаю Артемовичу! – с ужасом, который она даже не скрывала от меня, говорила Татьяна Сергеевна. Но крашеные волосы все равно оставались крашеными. Они не молодили ее, а делали старше, неестественнее. А так, с седыми прядями, она была прекрасна и женственна. Но она боялась показаться тебе такой, она не хотела, чтобы даже потеря сына изменила ее облик. Она хотела для тебя быть молодой и привлекательной и уродовала себя. Я всегда замечала, что Татьяна Сергеевна не была с тобой простой и естественной, как с Алешей, с Татьянкой, даже как со мной. С тобой она как-то всегда была внутренне начеку, всегда была подтянута, остроумна, весела, а у меня было такое чувство, словно она в твоем присутствии надевала туфли, которые ей очень жали ноги: она боялась лишний шаг ступить, лишнее слово сказать… Как, наверное, ей это было тяжело, ведь она любила тебя! Она никогда не чувствовала себя в своем доме хозяйкой. Неприкаянно, неуютно ей жилось с тобой!
К тебе нельзя привыкнуть. Во всяком случае я за всю жизнь так и не привыкла. Мне кажется, то же самое было с Татьяной Сергеевной. Я, например, даже представить себе не могла, что с тобой можно поговорить о простых житейских вещах, ну, скажем, о том, что мне никогда не хватает денег, чтобы дожить до зарплаты, не занимая, что трудно мне одной растить дочку, учиться, работать и т. д., и т. п. Я даже не представляю, как бы могла заговорить с тобой на подобную тему, хотя я знала, что сам ты очень экономен и не стесняешься опускаться до таких «мелочей», как два раза в месяц – 4-го и 19-го – аккуратно класть деньги на сберкнижку. Ты очень бережно обращался с вещами, принадлежащими тебе. Создавалось такое впечатление, что твой костюм, обувь, сорочки не пачкаются, не стареют. На тебе все выглядело новым, с иголочки, хотя ты очень подолгу носил свои вещи. Когда ты заказывал пальто или костюм, когда менял в комнате мебель и расплачивался за это «своими» деньгами из тех, которые лежали на книжке, то входил во все мелочи, детально все обсуждая, советуясь с Татьяной Сергеевной, со мной, с соседями. Нас же ты приучил не говорить с тобой на эту «низменную» тему. Требуя за собой максимального ухода, ты принимал все заботы о себе как должное, так, как будто бы доставлял удовольствие тем, кому позволял о себе заботиться. Но когда дело касалось других, ты как-то умел поставить себя выше всего этого земного, чтоб тебе никто не докучал, не требовал помощи, что ли.
Ненавижу, презираю, брезгую людьми, которые забывают отдавать долги. Скупой мужчина – отвратительное зрелище. Но, зная о твоей скупости, я все-таки любила тебя, очень любила, доказывая себе, что это у тебя просто милое чудачество большой, незаурядной натуры. Я отвлекаюсь, прости! Мама уговаривала меня идти к вам на банкет:
– Тортов там будет! А ты любишь сладкое, да и развлечешься… Хватит тебе все плакать да плакать, и откуда только у тебя слезы берутся!
Я открыла шкаф и стала перебирать свои платья. Они все были старыми, порыжевшими.
– Одень мое, – серьезно предложила мама. У нее было одно шерстяное платье, которое ей покупал еще отец. – Одень. Я ведь его совсем почти и не носила, совсем же новое. Шерсть как масло, истинная красота, а что широко, то ушьем.
Я не стала с мамой спорить, говорить, что в ее смешном и старомодном платье я выглядела бы на вашем вечере пугалом.
Я закрыла шкаф и села за учебники. Потом вскочила, как ужаленная: у меня лежал отрез на платье – подарок однокурсниц, когда родилась Татьянка. Не раздумывая, я покроила себе платье, благо входил тогда в моду немудреный фасон – японка. Мама деятельно мне во всем помогала. Татьянка, словно чувствуя, что нам не до нее, спала и спала. Всю ночь на субботу я шила себе платье, а мама нянчилась с выспавшейся днем Татьянкой. Я шила, мерила, порола, опять шила и опять порола. Мне так хотелось сшить красивое платье!
Платье получилось очень удачным. Когда рано утром я его мерила, то даже не утерпела, разбудила только что уснувшую маму. Мама даже не обиделась, что я ее разбудила: платье получилось на славу, оно преображало меня. Как же было не радоваться матери! Все женщины, независимо от возраста, забывают в таком случае и о сне, и о еде. Вам, мужчинам, этого не понять.
На дежурстве я тебя не видела. Только раз в конце коридора показалась твоя тень. Пересилив себя, я пошла тебе навстречу, но ты зашел в кабинет своего заместителя и пропал там. Мне надоело ждать, я решила идти домой, уже был четвертый час, а дежурство мое окончилось в два. Я оделась, вышла во двор и неожиданно столкнулась с тобой. Ты тоже шел домой, нам было по пути. Несколько минут мы шли, неловко молча. Потом вы стали рассказывать о сложной операции, которую только что делали, и увлеклись. А я ждала одного – вашего приглашения на вечер. Но вы так за всю дорогу о нем и не вспомнили. Возле моего дома вы приподняли фуражку, раскланялись и ушли, так и не пригласив меня на вечер. Может быть, вы и вправду забыли о нем, может быть, хотя мало вероятно: по-моему, вы всегда помнили хорошо все, что касалось вас самих.
Дома в шифоньере на рогульке висело мое новое отглаженное платье. Когда мама успела? Татьянка плакала, надрывалась, а она гладила. Ей так хотелось, чтобы я повеселилась. Вечером мама так на меня смотрела, что я не могла ее обидеть и начала одеваться.
– Ты же просто красавица, Лизка! – ворчала повеселевшая мама. – Хватит тебе слезы точить! Живое – живым, а мертвых нам с тобой уже не поднять. В твои годы девки еще в невестах ходят, а ты уже вдовой намыкалась.
Мама с Татьянкой на руках вышла провожать меня на улицу. Нарядная, я подошла к вашему дому. У подъезда стояло несколько машин, на шторах ярко освещенных окон двигались тени танцующих пар.
Я вдруг представила себе, как вы смотрите на меня отсутствующим взглядом, словно на пустое место, и задохнулась. «Нет, я не пойду туда! Если бы я была там нужна, он бы не забыл, не забыл меня позвать», – говорила я себе, уходя от вашего дома.
Я долго кружила по улицам. «А вдруг за мной посылали, меня разыскивают, а я прячусь по темным переулкам? У них ведь машины, а съездить к нам и обратно можно за пятнадцать минут. Конечно же, за мной посылали! Скорей, скорее добраться домой и узнать». Я побежала на остановку такси. Через несколько минут я была уже дома.
«Вы меня подождите, я сейчас», – сказала я шоферу. Мама и Татьянка спали. Я тихо села на диван, пытаясь по воздуху в комнате, по запахам в комнате определить, присылали ли вы за мной или нет.
– Мама, мама, – позвала я тихонько, – за мной никто не приходил?
– Ты уже дома? Я не слыхала, как ты пришла. А кто за тобой должен был прийти? Никто не приходил. А кто должен был прийти? Ну как, весело было? – допытывалась мама.
– Да, очень, спи, я сейчас, – и я выбежала на улицу, села в такси и поехала снова в центр города. Я долго стояла на противоположной стороне улицы и все смотрела, смотрела на ваш дом, ждала. Чего я ждала? Ты не выглянул в окно, не сошел ко мне на улицу, а я все бродила и бродила около вашего дома. Слава богу, что у меня хватило гордости не подняться к вам. Тогда, как казалось мне, я поставила последний крест на наших с тобой отношениях. «Все, – говорила я себе. – Все! Жизнь окончена, кончена жизнь!»
В те дни мы с вами почти не виделись, а если и виделись, то после каждой такой встречи я горько плакала. Нет, не любви мне было нужно вашей – простого, дружеского участия, человеческих, теплых слов. Но вам было не до меня: вы готовились в заграничную командировку. Я совсем перестала к вам ходить. Изредка заходила Татьяна Сергеевна. Вы – никогда.
Я окончила институт и уехала в тот аул, где работала в войну сестрой. Здоровье мамы не позволяло ей жить в горах, и они с Татьянкой жили в городе. Иногда и я приезжала в город. Каждый свой приезд я шла к вам, к вашему дому, посмотреть на ваши окна. Но подняться к вам не находила в себе сил. Увидеть ваш безразличный взгляд, когда я день и ночь думала только о вас и об Алеше, об Алеше и о вас, было выше моих сил. Меня буквально обглодала тоска, она доводила меня до исступления. Жизнь потеряла для меня вкус, цвет, запах – все было мрачно-серым, даже на улыбку Татьянки не было у меня сил ответить улыбкой.
– Ты не живая, ты же мертвая! – сокрушалась мама.
