– А как живут специалисты? – спросил Иозеф.
– Знаете, среди русских инженеров есть очень толковые. Да и среди рабочих. Вот, был такой случай. При том, что некоторые из рабочих не отличают гаечный от разводного ключа, у них удивительная сметка. Как-то раз нужно было установить в шахту большое и тяжелое оборудование. Вокруг степь, на много миль нет ни одного грузового крана. Наши инженеры не знали, как разрешить возникшую проблему. И русские рабочие предложили: засыпать шахту льдом и сверху установить оборудование. При таянии льда оборудование будет опускаться и в конце концов сядет в нужное место. Хью Купер был в полном восторге…
– Это действительно прекрасно и остроумно.
– Но есть и многое другое, отнюдь не такое прекрасное, – вздохнул Фишер. – Чисто коммунистические вещи, весьма неприятные. Скажем, члены их партии, даже только кандидаты в члены и молодые komsomouls кроме обычной зарплаты получают надбавку за лояльность. Имеют и другие специальные привилегии, скажем, их охотнее повышают. Гаже всего, что им предписано скрывать от населения ежемесячный паек из недоступных большинству товаров и продуктов.
Тут Нина крикнула снизу, что пора прекратить деловые разговоры – дамы скучают.
Холостяк Томми Фишер не был ловеласом.
Но, как любой здоровый – а Томми был по-деревенски здоров, вырос на отцовской ферме в Виржинии – сорокалетний одинокий мужчина, время от времени он нуждался в женщине.
С женами коллег, соседей и приятелей Томми никогда не спал. Конечно, не пожелай жену ближнего своего и так далее. Он предпочитал блюсти библейские заповеди – родился в протестантской семье. Но блюсти еще и потому, что терпеть не мог неприятностей. Обид, выяснения отношений и сведения счетов.
Это с одной стороны.
С другой – он не собирался жениться. То есть в Штатах у него была женщина, вдова его приятеля студенческих лет, который стал летчиком и лет пять как пропал где-то над Тихим океаном. У нее была дочка, с ней Томми нашел общий язык, милая девчушка, сейчас ей уже лет двенадцать. Кажется, Эмма его ждала, во всяком случае, с каждой почтой вместе с пачкой американских газет от прошлого месяца, он получал от нее письмо. А также носил в портмоне ее фотографию.
Это был милый, приятный и необременительный роман. Подчас он даже подумывал, не жениться ли на Эмме по возвращении из командировки в Россию. То есть не раньше, разумеется, чем через год, или через полтора – на том участке строительства, что находился в его ведении, монтаж оборудования только начался.
Все эти обстоятельства он доверительно изложил Джозефу, когда они ходили на корт, и Томми давал своему новому приятелю уроки тенниса. А также ввел в курс дела и его жену Нину. И рассказывал об Эмме не раз – во время лонгдринка и за обедом. И неизменно доставал свое портмоне и предъявлял фото.
Но Иозеф знал и еще о другой, тайной стороне жизни приятеля – строго конфиденциально, даже Нине ни слова: у того на строительстве была связь с советской девушкой, которую он смешно называл Tatiana, а когда развеселится – Taneusha.
Раз в неделю, по субботам, поздним вечером или под покровом ночи она приходила к нему в коттедж с заднего хода, а уходила до рассвета. Томми воображал, что предпринимает достаточные меры конспирации, но его секрет Нине был, конечно, известен. Как и другим американским соседям.
– Нет-нет, я не осуждаю. Он свободен и все такое… Одного не понимаю, – говорила Нина, – он же как-то расплачивается с ней: не по одной же любви все это у них происходит… Наверное, дарит какие-нибудь пустяки, духи там или чулки. Но не могу взять в толк, каким образом она ухитряется скрывать все это от товарок. Танька эта – девка, должно быть, простая, из деревенских, не сможет удержаться, непременно напялит обновки куда-нибудь в клуб на танцы. Да еще надушится…
Мужчинам столь простые соображения в голову не приходили. Но Нина как в воду смотрела: кто-то из соседок по бараку, по-видимому, позавидовал этой самой Татьяне и донес на нее. Ту арестовали прямо на рабочем месте, на глазах остальных рабочих, показательно.
Эту историю партийцы принялись раздувать. В местной многотиражной газете появился довольно скабрезный фельетон – правда, имя Томми не называлось. Рабочие, особенно работницы, были возмущены, и каждый спешил бросить свой камень. Комсомольцы проводили митинги, заглазно клеймили блудницу, запачкавшую грязным развратом их ряды. И исключили падшую девушку из своей организации. Заочно. Очно исключить не получилось бы – чекисты тут же увезли свою жертву в черном воронке с решеткой на задней дверце в Александровский отдел ОГПУ.
Американцы жили настолько изолированно, что Томми обо всем узнал лишь, когда в очередную назначенную субботу она не пришла на свидание. И был совершенно потрясен и раздавлен.
– I’m an idiot! It’s my fault![23] – только и твердил он со слезами на глазах.
Оказалось, Томми действительно предлагал ей доллары, советских денег у него не было, но та со страхом отказалась. Тогда Томми стал делать ей подарки: среди прочего, и впрямь, фигурировали и чулки, и духи. И еще копеечная и некрасивая оренбургская белая шаль, из которой нещадно лез прилипчивый пух, – эту самую шаль она сама у него попросила.
– Господи! Бедная, бедная девочка, попала в лапы этих людоедов! – говорила Нина. Ей было невыносимо жаль дурочку. – Эх вы, Томми, разменяли бы у меня свои доллары, я ведь советская гражданка. И доллары мне держать можно, как жене… Ах, что теперь говорить! Но можно ведь хоть что-то попытаться сделать? – вопрошала она мужа.
– Конечно, конечно, я попытаюсь навести справки, – бормотал Иозеф, понимая, что ничего сделать нельзя. – Как была ее фамилия, Томми? – спросил он, невольно употребив прошедшее время.
– Я не знаю, – сказал Томми, – она называла меня просто Том. А я ее просто…
И он опять разрыдался.
Том Фишер расторг контракт с фирмой, заплатив солидную неустойку. И уже осенью отбыл в США…
Как только он получил на руки пароходный билет, он обрел прежнюю жизнерадостность. О пропавшей девушке он не говорил. И при нем никто ее не вспоминал. Томми опять говорил только о своей Эмме, пил свой бурбон со льдом и, раскрасневшись, опять показывал фотокарточку американской суженой. Нина назвала его бесчувственным плейбоем, бонвиваном и, наконец, развратной скотиной. И стала донельзя холодна с ним.
– Это у него защитное, чтобы не свихнуться. Психологическая реакция, – не слишком убедительно защищал приятеля Иозеф. – Он очень напуган, его можно понять. Но, поверь, у него доброе сердце. Вспомни, как он расплакался при нас…
– Фашисты тоже бывают сентиментальны. А эта твоя мужская солидарность – просто противна. Не менее смешна, чем круговая женская порука суфражисток, над которыми ты так всегда потешался…
На прощальную вечеринку, что решил устроить Томми, Нина идти наотрез отказалась.
Узнав, что она не придет, Томми объявил, что это будет мальчишник, stag party[24], веселился он.
В результате принимал участие в отходной и провожал его один Иозеф.
– У русских отходной, – сказал зачем-то Иозеф, чокаясь с отъезжантом бокалом сталинского вина, – называется еще и поминальная молитва…
– Но согласись, невозможно жить в этой ужасной варварской стране. Это, наконец, просто опасно.
Томми опять засмеялся – вовсе не к месту. Кажется, он начисто забыл, как еще совсем недавно восхищался русскими.
– А мы – мы ведь скоро увидимся, Джозеф? Ты ведь американец, ты тоже здесь долго не протянешь и тоже вернешься в Штаты?
– Конечно, – соглашался Иозеф. – Само собой разумеется…
И сам в это почти верил.
От автора: пояснения и уточнения1) Трудно сказать, осознанно ли рассказчик почти дословно цитирует строки из стихотворения Михаила Кузмина 1919 года Ангел благовествующий.
2) Идея общего спасения всегда и везде предполагала всеобщее преображение. Тоталитарные режимы в СССР начинали с рельефа, водного баланса, выведения сортов невиданно плодоносных растений, освоения бесплодных земель, мечтали повернуть реки, изменить климат и разбить на Марсе яблоневый сад. Но, прежде всего, тоталитаризм начинал с человека, природу которого предстояло переделать. Так, уже к концу 20-х словосочетание новый советский человек затерлось. Важно и еще одно: наряду с культом вождя провозглашался близкий конец истории: в начале 60-х было официально объявлено, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме. А коммунизм – высшая стадия, и коли так, за ней история обрывается. При этом важна атмосфера вечного праздника: и станут будни трудовые веселым праздником для нас, пели в СССР. При нынешнем режиме, во многом копирующем советский, по числу нерабочих праздничных дней Россия занимает первое место в мире.
