– А какие? – навострили мы уши.
– С чувством собственного достоинства, серьёзные и строгие. На войне вообще люди серьёзнее становятся, вся дурь мигом улетучивается, а у кого не улетучивается, тот быстро гибнет. Мы же спать боялись, страшно было заснуть, спали на ходу. В шеренге средние спят, а боковые их плечами подпирают. А современные фильмы о том времени посмотришь, там солдаты только тем и занимаются, что с современными длинноногими девицами амуры крутят. Если бы мы так воевали, немцы до Камчатки бы дошли!
Мы прыснули от смеха.
– Вы извините меня, старика, что я такие вещи говорю, но уж больно богатая фантазия у нынешних киношников. Вы сами представьте, на кого мы были похожи. У нас же и мыла не было. Кусочек мыла был на вес золота. Знаете, почему на фронте считалось плохо, если человек без единого ранения провоевал?
– Почему?
– А потому что вши нас заедали, уж простите за такую подробность. Некоторые даже умирали от антисанитарии такой. Я, когда первое ранение получил, даже рад был, что обмундирование своё снял наконец-то. Его в лазаретах сжигали сразу, потому что не отстирать было. Я помню, как медсёстры обмундирование с раненых в огонь бросали, а оно сильно трещало, потому что это гниды да блохи лопались, уж вы меня извините. Вот такие мы «красавцы» были. Далеко нам было до суперменов-то, или им – до нас. Уж какая нормальная женщина на нас позарилась бы? И потом мужик на войне очень злым и агрессивным становится. Война никого лучше не делает, и не слушайте тех, кто будет вам обратное говорить. Мы, когда в какую-нибудь деревню входили, молодые бабы в подвалы прятались от нас. Население очень запугано было: то немцы, то мы, то опять немцы, то снова мы, перестрелки, убийства, казни, пытки, выяснение, кто врагам прислуживал. Мирное население больше всего страдает при войнах.
– А как же героизм? – спросили мы со слабой надеждой. – Героическое хоть что-то было на войне?
– Да я и не знаю, что такое героизм, – искренне ответил старый солдат Михаил Васильевич. – Мы таких высоких слов не употребляли. Кто пороху не нюхал никогда, любят солдат сортировать на героических и не очень. Было в нас и малодушие, и чувство поражения, и безысходность… А вы думаете, что мы всю войну, выпятив грудь колесом, и прошли? Нет. Живой человек не может всю жизнь браво маршировать. Я вообще не согласен, что только военные войну выиграли. Мне не нравится, что у нас людей разделили на тех, кто воевал и не воевал: кому-то – льготы, а кому-то – шиш. Это людей всё больше разобщает, и общество дробит на касты какие-то. Мой отец всю войну на военном заводе проработал, он четыре года с завода вообще никуда не выходил. Нельзя было отлучаться, потому что шпионы на каждом шагу мерещились. И мать тоже в соседнем цеху работала, и они с отцом за всю войну ни разу даже не виделись! Оба старые уже были, а работали. И дети работали. Спали прямо у станков на деревянных топчанах, исхудали так, словно в концлагере побывали. А что бы фронт без такого тыла смог бы? Да ничего! Да и те люди, которые просто жили где-то далеко от фронта, какую-то мирную жизнь создавали, мне очень дороги. Почему обязательно кровь надо проливать? Надо жить долго и счастливо! Я помню, когда с ранением меня в эшелон грузили, на нас немецкая авиация налетела, а в эшелоне ещё совсем маленькие дети были. И они так по-детски обрадовались, когда самолёты увидели. Дети же не понимают, зачем взрослые так жестоко себя ведут, ради чего воюют друг с другом. Самолёт, кричат, самолёт, помаши нам крылом! А самолёт им на голову бомбы сбрасывает. До сих пор это забыть не могу. Внука в детский сад водил, когда он маленький был, так дети во все времена одни и те же – они тоже как увидят пожарный вертолёт или «кукурузник», машут ему ручонками и панамками, кричат, смеются. А мне кажется, что из него сейчас бомбы повалятся. Я плачу, а внук меня за рукав дёргает и не понимает, с чего бы это мне плакать, – засмеялся Вишневский. – Это хуже всего, когда детей война касается. Вот под Берлином против нас мальчишки немецкие воевали.
– Гитлерюгенды?
– Да, они самые. Помню, один на меня вышел в лесу, гляжу на него – пацан ещё совсем: ну как такого убить? Я у него фаустпатрон из рук выбил, да оплеух надавал, а он ревёт и глазёнки свои арийские кулаками трёт. А глаза-то такие же синие, как и у нас. Или берлинские старики в ополчение призывались, это ещё хуже было, чтобы вот так старика убить.
– А Вы видели Рейхстаг?
– Видел.
– Ой, как здорово! А что Вы там делали?
– Да много чего. Мы пока до него добрались, так чего только не делали. Помню, в какой-то больнице или роддоме оборону держали. Немецкие бабы рожают, орут, а кругом стрельба такая, что оглохнуть можно. Стёкла от взрывов вылетают, потолки обваливаются, один снаряд прямо в центр палаты угодил. Мы в соседнюю палату прорвались, а там на столах такие маленькие кулёчки лежат и тоже кричат. Я не сразу и сообразил, что это дети новорожденные. На них куски штукатурки и осколки сыплются, а мы и не знаем, что делать. Вот каково детям так жизнь начинать, когда вокруг взрослые такое творят, так с ума сходят? Я какого-то младенца окровавленного схватил, бегал с ним, бегал, думал, как его спасти, а потом смотрю, он уже мёртвый. Я думаю, что тогда и увидел настоящее лицо войны…
– А у Рейхстага-то Вы что делали? – тупо попытались мы повернуть нашего ветерана к героическому сюжету.
Самое ужасное, что в тот момент нам было совсем не жалко этих новорожденных младенцев, детей наших врагов, которые заставили так страдать нашу Родину. Страшно хотелось мести за Хатынь, за Смоленск, за Ленинград.
– Да что там можно было делать? Плакал я. Все плакали. Никто поверить не мог, что эта чёртова война наконец-то закончилась. Я даже удивился, что не разучился плакать за войну. Думал про себя, что уж ничего меня до слёз не прошибёт, а тут рыдал как дитя. Но это хорошо.
– Что хорошо? Плакать?! – удивились мы.
– Да. Не в том смысле, когда человек хнычет на каждом шагу без повода, а когда понимает, что умеет чувствовать, сопереживать. Это значит, что душа его не зачерствела окончательно, что она ещё всё-таки живая, оказывается. Я-то думал, что сердце у меня высохло за войну от ненависти и ничего уже не воспринимает, а оказалось, что оно чувствует всё, – задумчиво сказал Вишневский, но тогда мы его совсем не поняли.
Мы помолчали, а Платон потянулся и вышел на улицу через окно, как и положено истинному коту.
– Ну, что мне ещё вам рассказать? – улыбнулся Михаил Васильевич. – Чувствую, что не получится у вас героический рассказ с моих слов. Давайте, я вам лучше про волка расскажу.
– Про какого волка?
– Про такого, который в лесу живёт. Было это близко отсюда: мы тогда отступали. И прижали нас к самому лесу. Был бой, потом всё стихло. Я и ещё два солдата пошли осмотреться на местности, что да как. Вдруг видим: волчонок маленький скулит над мамкой своей и братьями: видимо во время обстрела в волчье логово граната попала. Все погибли, а один волчонок остался. Тыкается носом в бок мёртвой матери и скулит. И так мне его жалко стало, даже не ожидал от себя такой жалости. Думаю, людей каждый день убиваем, а жалости никакой не чувствуем, да и они к нам тоже. А тут какой-то махонький кутёнок – и такая жалость. Что, говорю, и ты пострадал от войны проклятой. Взял его за пазуху, да так и ходил с ним несколько дней. Он к людям присмотрелся, подрос и стал повсюду за нами ходить. А зима была морозная. Во время войны зимы вообще, как никогда морозные были, словно сама природа против войны восстала, чтобы таким холодом остудить горячие головы людей. Словно хотела выморозить немцев из нашей страны, как из одежды паразитов вымораживают. Немцы-то ужасно от морозов страдали, хотя у них питание и обмундирование лучше нашего были. Мы как языка ни возьмём, он первым делом причитать начинал, как, мол, у вас в России холодно-то, какие же они дураки, что сюда сунулись. А мы говорим, что и сами не знаем, чего им не сиделось в своей тёплой Германии… А волчонок жил с нами в блиндаже. Он уж и не волчонок был, а настоящим волком стал. Крупный, красивый такой зверь. И однажды заснули мы все: усталость сказалась, потому что несколько месяцев уже нормально не спали. А, как потом выяснилось, к нам немцы подкрались.
– Ой! – сказали мы.
– И волк начал рычать, нас за руки-ноги хватать, чтобы мы проснулись. Мы-то проснулись, но понять ничего не можем. А волк мечется по блиндажу, скулит тихо так. Смекнули мы, что-то неладно, на всякий случай к бою приготовились. Осторожненько вышли, немцы не успели нас окружить. Уж не помню, сколько тогда наших погибло, но отбились мы. Я спохватился, что волк пропал куда-то. Звал его, звал, а он тявкает где-то поблизости. Пошёл на его голос, а он прижал к дереву немца какого-то и страшно рычит на него. Тот не жив, не мёртв от страха, даже автомат свой выронил. Вот так наш волк языка взял. Я потом думал, что же это за война была, что даже звери в ней участие приняли?..
