– И что мне теперь делать, чтоб тебе было «хорошо» и не было «плохо», я тебя спрашиваю?! Не езди! Сиди дома! Что я тебе могу ещё сказать? Ну, так и что было дальше? Тебя там тошнило и… и что?
– И я не могла обратно ехать домой на том же автобусе и меня домой привёз… привёз один врач!
– Ка-а-акой такой «врач»?! – мама снова стала оживляться. Затихший было интерес к Аделаидиному путешествию вспыхнул с новой силой. Возникла тема для воспитательной работы. – Откуда взялся там «врач»?! Тоже с вами на слёте был?! Что ты со мной делаешь, а?! Уходила из дому – довела меня, я чуть не умерла, еле отдышалась! Пришла – снова мне сейчас плохо станет! Ты специально это делаешь, я не понимаю?! Испытываешь моё терпение? Что, он там был один такой «врач» и не могли вызвать «скорую»?!
– Откуда в лесу «скорая»?
– А откуда в лесу врачи?! – мама опять встала со стула и приблизилась к Аделаиде. – Ты подло врёшь! Я тебя знаю – что ни скажешь, то соврёшь! Ты с ним в машине в лес поехала! Ты сидела у него в машине, я тебя спрашиваю?! Сидела?! И он тебе за это шарф подарил! Ах, ты уличная!
– Да плохо мне стало там, понимаешь?! – Аделаида уже сама кричала во весь голос. – У меня начались твои проклятые «тра-ля-ли»! Это знакомый Лилии Шалвовны, нашего завуча, и она попросила человека меня отвезти в больницу! Я в больницу не поехала! Я её боюсь, боюсь эту больницу, понимаешь – бо-юсь!!! Шарф надо вернуть! Он мне его одолжил, не дарил, потому что я замёрзла!
– Да? Так если тебе было так «плохо», как ты говоришь, почему он тебя сам не отвёз в больницу?
– Одну?! Да-а-а?! – Аделаида вдруг сама поняла, какой ужас мог бы выйти из её прибытия в больницу, и почему Владимир Иванович не настаивал… Она вспомнила, что когда в Турции после землетрясения под завалами находили женщин, то спасатели-мужчины не смели к ним прикасаться, чтоб вытащить из-под обломков. Они только раскапывали и потом звали членов их семей, или женщин-спасателей, чтоб они «прикасались к женщине», поднимали этих пострадавших и клали на носилки.
– Что тут такого?! – мама внезапно сменила фронт наступления. – Лилия Шалвовна его, говоришь, знает! Миллион людей лежат в больнице одни – и ничего! Позвонила бы оттуда, или я или папа бы пришли.
– В гинекологию?!
– Ну, ладно, ладно, – разочаровавшись в разговоре, перевела тему мама – и он теперь знает, где ты живёшь? Значит, все соседи видели, что ты выходила из его машины? Он тебя до дома подвозил, или чуть дальше остановил?
– Чуть дальше.
– Сколько ему лет? Он молодой?
– Мама! У него трое детей!
– Воо-о-о! Вот именно таких и надо бояться, у которых по трое детей! – Мама снова мыслила привычным образом. – Глупая ты, глупая! Я спрошу у Лилии Шалвовны, что это за знакомые такие? Конечно, увидел в лесу молодую, красивую школьницу, совсем юную, и подвезти захотел! Кто бы не захотел?
Аделаида готова была умереть. Голова раскалывалась, голос мамы звенел в ушах и приносил неимоверные и физические и моральный муки.
«Она, наверное, надо мной издевается, – или действительно ничего не желает ни знать, ни видеть, ни понимать! Меньше всего по отношению ко мне подходят слова „юная школьница“! Я, когда не видно лица, больше похожа на многодетную мамашу, причём опять беременную. Это же невозможно, чтоб нормальный человек не понимал, как мне плохо, и вместо того, чтоб помочь, все его мысли были не „опозорила“ ли я семью»?
– Он тебя в машине трогал?! – Мама сделала агрессивно-испуганное лицо, как если б её кто-то собирался насиловать, а она бы этого сама хотела.
«Нет! Эта пытка никогда не кончится! Какое сегодня число, чтоб запомнить?! День рождения Ленина-22 апреля! Да я бы этот день и так никогда не забыла! Да, лучше б я сейчас с ним рядом в стеклянном гробу и лежала!»
– Мама! Ты про что?
– Ну-у-у, – мама плавно перевела взгляд на шкаф, – я имею в виду, ну, там, делал вид, что фонедоскопом слушает, пуговицы тебе на груди расстегнул, или живот там смотрит, юбку поднял… щупал… или ещё что-нибудь? Откуда я знаю, как это делают?!
«Не знаешь, зато, поди, полжизни бы отдала, чтоб узнать!» – Аделаида готова была не только самой лечь в гроб к Ленину, а ещё и огреть чем-нибудь маму по голове, чтоб она тоже к ним присоединилась.
Аделаида, закусив костяшки пальцев, отрицательно помотала головой.
– И ничего не говорил, не рассказывал?
– Очё-ё-ём!
– Не ори! Подумаешь! Боюсь я тебя! Оо-о-й, как страшно! Дура ты дура! Дурой родилась, дурой сдохнешь! Тогда зачем он тебя подвозил, скажи пожалуйста?! Кто кого просто так подвозит?! Он хотел узнать, где ты живёшь! Понимаешь?! Значит, ему это было надо! Ты меня в могилу сведёшь! Вставай, иди, жри! Потом поговорю с Лилией Шалвовной, посмотрим, чем это всё закончится! Сволочь ты, Аделаида! Позавчера педсовет был, я так там разнервничалась, так разнервничалась, думала, один выходной отдохну, отдышусь. Какой там! Больше никогда, никуда одна не поедешь! Сидишь себе дома, и сиди! Ох, как сердце опять закололо… Вот опять приступ начинается… Вызывай, сволочь, «скорую», пока я не умерла. Вызывай, может, ещё успеют…
Вечером Лилия Шалвовна позвонила сама. Мама, несмотря на то, что этот «врач» знакомый именно Лилии Шалвовны, не кричала на неё, а разговаривала на редкость культурно, и даже не держалась за сердце правой рукой и не делала громких, глубоких вдохов, какие делала, когда хотела показать, что «дыхания нету». Завуч удовлетворила мамино любопытство, это было ясно, потому что мама к этому вопросу больше не возвращалась. Только сказала:
Шарф этот вонючий не забудь отнести! Фуф! Вся квартира от него табаком провоняла!
Значит так: я ухожу ко второму уроку, тебе ставлю вот здесь на табуретке боржом с молоком. Начинай пить прямо сейчас, а то потом остынет. Пусть немного горло обжигает, это хорошо, чтоб микробы погибли. Папа сегодня в две смены. Я к двум уже вернусь. Всё. Лучше поспи. Смотри, не вздумай включить телевизор, пока вылечатся, ещё неделю читать не сможешь, совсем выйдешь из колеи и останешься за бортом! Потом в колею или войдёшь, или не войдёшь, догонишь, или нет – не известно. Все над тобой будут смеяться и говорить: а-а-а! Это – та самая Аделаида, которая так легко скатилась на «четвёрки», потом на «тройки» и теперь на «двойки»! Всё, я побежала. Встань, закрой дверь!
У них в доме была огромная амбарная задвижка. Чтоб каждый раз не запираться изнутри на ключ, вся семья пользовалась именно задвижкой. Зрелище было, конечно, не очень эстетичное, но надёжно!
В первый раз в жизни у Аделаиды столько дней не падала температура. Она всё помнила до мельчайших подробностей, но как-то издалека и не всерьёз, как будто в кинотеатре показали очень страшный фильм, даже страшнее, чем «Миллион лет до нашей эры» с гигантскими черепахами и динозаврами, а теперь сеанс закончился и можно идти домой. И вот она дома, со своей температурой, боржомом с молоком и невыученными уроками. Мама ушла. Сразу стало очень тихо и неприятно. Аделаида очень редко оставалась дома одна. Она прислушивалась к незнакомым звукам, и ей было странно, что она их раньше не замечала. Она никогда даже не думала, что часы в прихожей могут так оглушительно тикать, что холодильник включается так громко и неожиданно. А в соседней комнате, как в далёком детстве, кто-то ходит, и половицы под ним скрипят и стонут. Столько лет прошло, как она отрезала себе «немножечко материалов» на платья куклам из маминого узла, спрятанного на дне шкафа, а всё словно было вчера: и тряпочки на дне коробки из-под китайского термоса, и перекошенное от злости мамино лицо, и кизиловая палка для взбивания шерсти.
«Нее-ет, – решила она, – на этот раз в шкаф я не полезу! Мне до сих пор папа очень жизнерадостно напоминает: „А помныш как ти мамини атрезы парэзала?“ Папе теперь это смешно, Аделаиде до тошноты мерзко. Правильно, нечего лезть в шкаф, если я туда просто не помещусь! Но почему-то страшно… очень страшно… Как будто кто-то рядом в спину дышит. И шевелится. Может, мне встать и походить по квартире? И всё равно страшно… Ходить тоже страшно. Может, что-нибудь съесть?» – но есть не хотелось совсем.
Она села. Голова была пустая, как круглая коробка от торта, под которую она раньше мечтала поймать воробья. При мысли о торте её затошнило. Особенно эти сладкие маргариновые розочки – бр-р-р! Подошла к зеркалу. Странно… лицо стало как будто уже и длиннее… Кожа какого-то землистого цвета… Растрёпанное толстое, зелёное пугало… Как странно – родиться один раз и всю жизнь видеть в зеркале одну и ту же картину! Дурацкая байковая ночнушка почти до пят. Она в ней похожа на бегемота в чехле. Ничего! Надо привыкать! Этот Владимир Иванович, он вроде посоветовал обратиться к врачу и что-то там женское обследовать… Как противно! Как мерзко и гадко звучит слово «женское»! Бывает человеческое – это почки, лёгкие, зубы, – и «женское». Даже в разговорах, когда говорили про женские болезни, никогда не произносили вслух её название, как в открытую говорили, например, «воспаление лёгких», «грипп», а произносили едким шёпотом: «Не знаю! Что-то там по-женски!». Неприличное, грязное и постыдное… Так что он говорил? Доктор из морга. Вроде как у неё какие-то проблемы, и вроде как если их вылечить, то вроде как она похудеет. Ну то, что этой самой маминой «тра-ля-ли» не бывает по нескольку месяцев, это, конечно, замечательно. Ведь при одном воспоминании о боли и тряпках, которые надо замачивать, а потом стирать, можно рвать собственным кровавым ливером неделю. Но, а вдруг правда, что если что-то там подлечить, то не будет усов и такой волосни на руках? Какая тут связь – волосы на руках и вес? Или он что-то путает? Он же сам сказал, что не гинеколог, а хирург. Ну, и откуда он про женщин знает? Странный, очень странный этот Владимир Иванович! Разговаривает не так, как все, вид у него тоже… Вот интересно: почему всем стыдно, а ему не стыдно? Почему он даже не пытался заигрывать? Конечно, он старый, у него волосы на висках седые, однако всё равно: у нас в Городе даже самые старики рассматривали девочек с головы до ног раздевающим взглядом, задерживаясь на груди, начинали топтаться на месте, противно и часто дышать, рассматривали всегда и везде, совсем не стеснялись, что кто-то ещё заметит, как они смотрят на девочек… Владимир Иванович не смотрел. Он даже разговаривает по-другому. У него совсем нет акцента! Ведь те, кто родился и вырос в Городе, даже русские, совершенно не знающие национального языка, говорили «акая» и вместо «ы» произносили «и»: «машина», «пачэму?», «каторий?». Они все гордились тем, что неправильно говорят, некоторые даже старались ещё сильней коверкать язык. Может, Владимир Иванович нездешний? Тогда откуда? Что он тут делает?
