Секретарша разговаривала по телефону. Я прислушалась: обсуждался фасон кофточек. Это не могло не радовать: хоть что-то в этом странном заведении соответствовало ожидаемым стандартам. Дождавшись, пока Вера Пална закончит разговор, я встала в дверях каморки. Увидев меня, она вздрогнула и схватилась за сердце.
– Ох, как ты меня напугала! Что ты тут делаешь?
– Как это? – удивилась я.
Она покачала головой с тем выражением, какое напускают на себя, когда видят безнадежно больного или полного идиота.
– Ты стол выбрала?
– Выбрала, – кивнула я. – И что мне теперь делать?
– Да мне-то почем знать? – фыркнула Вера Пална. – Я на телефоне. У начальства спрашивай.
– Грачев ушел, – вздохнула я. – Кабинет заперт.
– Ушел? – Вера Пална отрицательно покачала головой. – К Васе.
Я помолчала, обдумывая смысл этого краткого загадочного сообщения. Если имелось в виду, что завлаб не ушел, то почему «к Васе»? Так ведь не говорят: «Не ушел к Васе»… А если ушел, то кто такой этот Вася?
Вера Пална протянула руку к телефону.
– Почему к Васе? – поспешно спросила я.
Секретарша вытаращила на меня густо подведенные глаза.
– Чего?
– Ну, ты сказала, что он ушел к Васе…
Вера Пална вдруг прикрыла рот ладонью, хрюкнула разок-другой и зашлась в истерическом смехе. Я терпеливо ждала, пока она отсмеется и вылезет из-под стола.
– К Васе… – повторила секретарша, утирая выступившие слезы. – Ну, ты даешь, Сашенька. Давно я так не ржала. Какой там Аркадий Райкин… К Васе… Не «к Васе», а «квасит»! Квасит твой Грачев, поняла? Похмеляется с утречка, вот дверь-то и запер. Фу-у…
Зазвонил телефон, Вера Пална схватила трубку.
– Алло! Нет, Грачев на совещании. Троепольский? Троепольский поехал в Институт. Передать что-нибудь? Хорошо, записываю…
Я вернулась на свое рабочее место.
К двенадцати стали подтягиваться сотрудники. Пришел солидный дядечка лет сорока, представившийся Димушкой. Наполнив комнату запахом дорогих французских духов, пришла пожилая женщина, элегантно одетая, с хорошей улыбкой. Ее следовало называть Зиночкой. Да-да, странности не кончались: чью-то в высшей степени интеллигентную бабушку здесь звали Зиночкой, солидного сорокалетнего мужчину – Димушкой, а едва выпорхнувшую из школьного класса пэтэушного вида деваху – Верой Павловной… Пришел и упомянутый ею Троепольский: низенький бородач с круглым лицом, волосатыми короткопалыми руками и масляными глазками неисправимого ловеласа. Знакомясь, он долго держал мою руку в ладонях, пожимал и так, и эдак, подмигивал, улыбался и вообще кокетничал, как мог.
– Троепольский, – сказал он, умильно посматривая на меня снизу вверх и ухитряясь при этом ощупать взглядом всю мою фигуру от коленок до плеч. – Троепольский, Сашенька, знаменитейшая фамилия…
– Да, у меня собаку Бимой зовут, – кивнула я.
Бородач разразился приятным смехом.
– Ах, нет, не то! Вы имеете в виду писателя, написавшего «Белый Бим Черное ухо»? Это просто однофамилец. А мой дедушка был довольно известным дипломатом, чрезвычайным и полномочным послом… Неужели не слышали? Троепольский. Нет? Ну, ничего, вот поедем ко мне на дачу в Зеленогорск, я покажу вам фотографии. Со Сталиным, с Черчиллем, с Литвиновым… У вас вообще-то какие планы?
– В каком смысле?
Он снова рассмеялся:
– Ну, не на вечер, конечно. Хотя, возможно, дойдет и до этого… Какие у вас планы на практику? Грачев вас уже озадачил?
– Н-нет…
Троепольский всплеснул руками:
– Ай-я-яй! Такую красавицу и не озадачить! Подождите…
Он мелкой рысцой побежал к кабинету Грачева.
– Сашенька, берегитесь, – улыбнулась Зиночка. – У внука чрезвычайного посла все женщины красавицы.
– Ага, – мрачно подтвердил Димушка. – Всех тут перетрахал. Присутствующие не в счет.
– Фу, Димушка, – сморщилась Зиночка. – Как вам не стыдно… Что за жаргон? В конце концов, тут молодая девушка. Сашенька еще подумает о нас черт знает что.
– И будет совершенно права, – кивнул Димушка, доставая из стола шахматную доску. – Ну, где этот Троепольский?
Троепольский вернулся спустя несколько минут. Круглое лицо его сияло.
– Сашенька, решено! Отныне вы в моей группе! Будете заниматься персептроном. Слыхали о таком звере? Нет? Ни о ком-то вы не слыхали – ни о после Троепольском, ни о персептроне… И чему только в нынешних институтах учат? Шучу, шучу… Не слыхали – и не беда, расскажем. Только не сейчас, потом, потом. Сейчас надо срочно отметить ваше вступление в замечательный коллектив «грачевцев». Или, как мы его называем с недавнего времени, «758-й сон Веры Палны». Ха-ха-ха… Секундочку…
– Троепольский, расставлено, – сказал Димушка, указывая на шахматы.
– Что ты, Димуля, как можно?! Такой повод, такой повод!
С этими словами Троепольский полез в портфель, вытащил оттуда бутылку портвейна и победным жестом водрузил ее на стол.
– Празднуем! Вера Пална!.. Вера Пална!..
– А!? – донеслось из коридора.
– Вера Пална! Тащи стаканы! Гуляем! Есть повод!..
Так началась моя преддипломная практика.
В последующие дни я уже более-менее знала, чего ожидать, а вскоре и вовсе приспособилась не хуже постоянного сотрудника. Слово «сотрудник» предполагает совместный труд, но о каком-либо труде в «почтовом ящике» № 758 говорить не приходилось. Здесь удерживались лишь те, кто умел жить, не трудясь вовсе. Впрочем, местный циник Димушка на полном серьезе уверял меня, что точно то же самое происходит, за редкими исключениями, повсюду от Бреста до Камчатки. Разница только в режиме содержания.
Вообще-то лаборатория была создана для того, чтобы заниматься нейронными сетями и дублировать работу американцев по созданию персептрона – вычислительной машины, способной обучаться по образцу человеческого мозга. Когда это решение принималось, многие в мире считали, что персептронам принадлежит будущее. Главным идеологом и творцом первой такой машины был некий Фрэнк Розенблат из какого-то американского университета. Но практически через год после того, как в Ленинграде был сколочен «почтовый ящик» № 758, Розенблат совершенно случайно погиб – аккурат в день своего рождения. Бедняге исполнилось всего сорок три. Случайно погиб… Ага. Расскажите кому-нибудь другому про такие случайности. Я слишком хорошо знаю, как именно они случаются…
По словам Троепольского, со смертью Розенблата постепенно захирела и его идея. Американцы переключились на другие направления, а наш 758-й номер остался. Как выяснилось, смастерить даже самый ненужный ящик во много раз легче, чем потом его разобрать.
– Фрэнк утонул в семьдесят первом, – сказал Троепольский. – Утонул, или утопился, или был утоплен… – потом ходили разные слухи. А сейчас у нас что? Сейчас у нас восемьдесят второй. Вот и считай. Одиннадцать лет интенсивного переливания пустоты из наперстка в наперсток.
Он водрузил на мой стол толстую пачку машинописных переводов статей из американских журналов.
– Вот, Сашенька. Хочешь – читай. Не хочешь – не читай. Все просто.
Этим я и занималась на своей преддипломной практике. Хотела – читала. Не хотела – не читала. Все просто.
В принципе, полтора десятка «грачевцев» могли бы приходить на работу всего два раза в месяц – за авансом и получкой. Но, по-видимому, всё же существовала некая граница, через которую нельзя было переступать. «Борзей – борзей, но не перебарзивай», – говорил Димушка. Этот негласный кодекс соблюдался неукоснительно. Каждый сотрудник непременно появлялся в Мариинском проезде хотя бы на полчаса, хотя бы под конец рабочего дня. Полное отсутствие допускалось, но должно было обязательно подкрепляться больничным или командировкой.
Что они делали в своем полуподвале, как проводили время? Трепались, обменивались книжками и рецептами, составляли календарные планы – столь же фиктивные, как и последующие календарные отчеты. Димушка и Троепольский гоняли блиц в шахматы – страстно, с воплями и шумом. Начинали они обычно мирно, даже задумчиво, приговаривая каждый свою фирменную фразу.
– А мы не бздим с Трезоркой на границе… – оптимистически замечал Троепольский, берясь за пешку.
– По-о-о-ловцы… много половцев… – тихо отвечал Димушка, хищным взглядом обозревая доску.
Затем темп убыстрялся. Трезорка и половцы уступали место более эмоциональным восклицаниям:
– Потрогал – женись!..
– Да что ж ты делаешь, гад?!
– Той же рукой!.. Той же рукой!!
– Рус, сдавайся!..
– Русские не сдаются!.. – гордо отвечал Димушка Либерман.
Последняя минута партии протекала под невообразимый треск: оба соперника что есть силы лупили по кнопкам старых деревянных часов, а шахматные солдаты летали по комнате, как японские самураи в фильме Куросавы. Наконец раздавалось торжествующее «Ну-у-у?!» победителя и смущенное «Да, тут я маханул…» побежденного.
– Проигравший расставляет!
