– За успешный исход нашего общего дела! Чтоб до комы не дошло.
– Чтобы не дошло, – согласился я, и мы, глубоко выдохнув, опрокинули стаканы.
– Теперь по второй! Между первой и второй перерывчик никакой, – задорно сказал Коновалов и снова наполнил стаканы.
– А за что теперь пьём? За кому пили, давай за женщин! Чтобы они мне ещё пригодились, – предложил я.
– Очень своевременный тост. Женщины – это наше всё. Вот если бы не ты… Но я на тебя не в обиде, Танька подождёт, ей в черепно-мозговом ещё месяц париться.
– Слушай, а может, ну её, операцию эту, может, проспиртованный организм дотянет до утра? Жалко дурацким фурункулом такую встречу портить. А так, пригласим твою черепно-мозговую и откоротаем с кайфом время до утра. Что ни говори, а присутствие женщины украшает, особенно когда выпьешь.
– Да, не могу не согласиться, украшает. Но всё ж давай я тебя маленько резану, для отчётности. А если вдруг получится, замотаю тебе голову бинтами, дыру для глотания прорежу и продолжим.
– Мне раздеваться?
– Не Танька небось, одетый ложись, – заржал Коновалов и взял в руку скальпель.
– Ты хоть стерилизни его для порядку, у меня тогда шанс появится.
Коновалов положил скальпель и пинцеты с рваными краями в стерилизатор.
– Пока стерилизуется, ещё примем, – сказал он и разлил спирт…
В окно настойчиво колотили. Коновалов нехотя поставил стакан и вскоре вернулся с санитаром скорой.
– Бухаете? И я с вами приму, а то внутри холодно. – Санитар взял с полки стаканчик и налил из бутыли:
– Выпьем за бренность земного пути, за то, чтобы, пройдя этот путь, мы смогли достойно уйти в мир вечный.
– Это вы прекратите, я ещё в этом мире не всё исходил! И вообще, заканчиваем пить, а то и вправду уйду навсегда. – Я посмотрел в уже ничего не выражающие глаза Коновалова и опрокинул стакан.
– Коновалов чем больше пьёт, тем лучше оперирует, он же ученик Рукосуева, – успокоил санитар и тоже опрокинул.
– Начнём, – сказал Коновалов. – А ты, Серёг, ассистировать будешь. Привязывай его ремнями к поручням, чтобы не вырвался, когда рассудком поплывёт.
Я лёг на кровать, наспех застланную несвежей простынёй. Серёга с садистским остервенением привязал мои руки к поручням.
– Теперь не вскочит, – удовлетворённо сказал Коновалов, поднося к моей ноздре наспех простерилизованный скальпель.
Боль пробила электрическим разрядом, вжала в никелированное ложе, заскрежетала зубной эмалью. Поплыли лица Серёги и Коновалова, но сознание не отключалось.
– Всё, – сказал Коновалов.
«Умер, – пронеслось в моём измученном болью мозгу. – Умер, и чёрт с ним. Какая, в сущности, разница – сейчас или через несколько десятилетий?»
Ангел в халате, скрывающем крылья, голосом Коновалова курлыкал:
– Полноздри отхватил! Но ты не серчай, новая вырастет. Главное, что в кому не впал!
– Не искушай меня Коноваловым, ангел, я мёртв. А может, ты дьявол в халате? Сгинь! – и я прочертил указательным пальцем в воздухе знак «Z».
– Ты ему мозг, случаем, не повредил? – забеспокоился перевозчик.
Коновалов внимательно посмотрел на лезвие скальпеля:
– Да вроде нет, не допил просто, надо добавить, – и снова разлил на троих…
Это последнее, что я запомнил из той ночи. Сознание, и так задержавшееся дольше положенного, наконец оставило меня.
Пришёл я в себя только утром. Никелированную койку кто-то раскачивал. Я провёл ладонью по краю кровати, но не наткнулся ни на руку в перчатке, ни на когтистую шерстяную лапу.
– Перестаньте качаться и перевернитесь на спину, прооперированный! Да, вы – с фурункулом! – приказал незнакомый женский голос.
– Я не хочу, мне на животе привычней, – возразил я, не открывая глаз.
– Вас сам Рукосуев хочет осмотреть, – сообщил голос.
«Где-то я слышал эту фамилию – Рукосуев. Кажется, от Коновалова. Светило медицины, оперирует, даже когда на ногах не стоит».
В знак уважения к светилу хирургии я перевернулся на спину и открыл глаза. В мою руку была аккуратно вставлена иголка, через неё в вену втекала жидкость из прозрачного пластикового мешка.
«Коновалов бы в вену не попал», – подумал я и повернулся к медсестре:
– Это не вы, случаем, в меня иголку воткнули?
– Да, я прикреплена к вашей палате, делаю уколы, слежу, чтобы вдруг не… – Она осеклась и посмотрела на койку справа.
– И что, мрут? – спросил я.
– Я не хочу об этом сейчас, 777-й, – нахмурилась девушка.
– А когда? Может, когда все уснут? – я посмотрел на ровные ноги девушки в белых лакированных туфлях. – Кстати, почему 777-й?
– Вам Коновалов номер написал, видите? – и она показала пальчиком на тыльную сторону моей правой руки, где шариковой ручкой были выдавлены три семёрки.
– Алкоголик он, Коновалов этот, и учитель коноваловский тоже. Как его… Руковдуев, Вруковсуев? – проворчал я.
– Не Вруковсуев, а Рукосуев, он выдающийся хирург, оперирует, даже когда…
– Знаю – даже когда на ногах не стоит. Мне Коновалов рассказал, думал, не выживу. Но теперь этот факт станет достоянием широкой общественности. А почему он не стоит на ногах, у него что, церебральный паралич?
– Нет, просто он так устаёт, что… что не стоит на ногах, – сказала сестра, сдерживая улыбку.
– А вы тоже с ним?
– Что – тоже?
– Не стоите?
– Шутки у вас больные, – девушка застегнула верхнюю пуговицу халатика. – А вот и Рукосуев.
Я повернул голову в марле и увидел его, невысокого человека лет пятидесяти. Он подошел к койке:
– Вас Коновалов чуть не потерял.
– Как это? Я не иголка, чтобы меня терять!
– Это жаргон у нас такой. Если умирает оперируемый, то его после операции не находят живым, понимаете?
– Доходчиво объясняешь, зовут-то тебя как? – спросил я, пытаясь подсунуть Рукосуеву руку для пожатия.
– Люда, вы что ему с глюкозой вводите – люминал или фенобарбитал? – нахмурился тот.
– Что вы, Владимир Семёнович, только глюкозу!
Может, это он от боли неадекватный? Или с рождения….
– Выходит, Вовка ты, Вован. А я – Саня, давай знакомиться, – и я повторно выставил из-под одеяла правую руку с всунутой в неё иглой.
– Да, меня зовут Владимиром, Владимиром Семёновичем. Но руку я вам жать не буду. И не из брезгливости или неуважения, просто у вас игла из вены выпасть может.
Рукосуев проворно снял с моей головы небрежно накрученные Коноваловым бинты:
– Алкоголик, ничего по-человечески сделать не может.
– Это вы про Коновалова? – встрял я в беседу. – Мне тоже показалось, что он был неаккуратен – скальпель не простерилизовал, пытался тупым краем фурункул вскрыть. Как вы справедливо заметили, это удивительно, что он меня не потерял.
– Да замолчите же вы наконец, – раздражённо сказал Рукосуев и повернулся к сестре: – Завтра утром повторная операция. А сейчас уколы пенициллина, семь раз в день. – Он размашистым шагом пошёл к двери, за ним мелко засеменила Люда.
– Даже не попрощался, – недовольно проворчал я.
– Да они всегда так, никакого уважения к пациентам, – поддержал сосед по капельнице, полноватый мужчина с помятым временем лицом. – А ты где служил?
– Нигде, у меня в универе военная кафедра была, выдали офицерские корочки, и всё.
– Так ты жизни настоящей не видел! Вот я когда прапором, время было – золотой век. А тебе, выходит, и вспомнить нечего. Зарплату-то хоть хорошую платят?
– Гроши, но мне на кусок колбаски, хлебушка ломоть и стакан портвешка хватает.
– Не грусти, давай знакомиться, – сосед приветливо качнул капельницей. – Я Мудрецов Виктор, можно Витя. А ты, я слышал, Саша? Моего капитана тоже Сашей звали. Знаешь, как мы с ним на пару к дояркам в увольнительную ходили? На них как на перине, и молоко парное. А у тебя как с этим, Сань?
Жизнь пока не опускала меня на пахнущую молоком и навозом дородную женщину, и я честно признался:
– Да студентки по большей части. Была, правда, одна с фабрики кондитерской, конфеты носила с орехами, а так… даже вспомнить нечего.
– Не расстраивайся, будут ещё и у тебя настоящие. А интеллигентки эти, они носом только вертеть мастерицы, а сделать мужика счастливым не умеют.
– Да, надо идти в народ. Вот отключат от капельницы, оживу и… поеду в совхоз, – пообещал я.
– И правильно, – поддержал Мудрецов, – в совхозе – жизнь.
– Мальчики, на бочок все быстренько, – весело сказала новая медсестричка с безликим лицом, – трусики, раз-два, приспустили.
Мудрецов подобострастно задрожал исколотыми ягодицами:
– Наташенька, может, вы меня в правую, а то я на левом боку уже спать не могу.
– Можно и в правую, – согласилась Наташа и вонзила в Мудрецова шприц.
Я повернулся на живот и уснул. Похоже, Люда всё-таки добавила в капельницу фенобарбитал. Во сне мне явился Рукосуев, окровавленной рукой заносящий грязный скальпель над моим телом: «Глупости болтает, хамовит, называет неуважительно – без отчества, зарежу!». – «Нет… не убивай, жить хочу…» – закричал я… и проснулся.
