Но я, хоть и знаком был с произведением не понаслышке, все равно его как источник вот этой трепетной фразы не определил сразу. Потому как подавила меня тогда совсем другая ассоциация.
Дело в том, что наблюдалась у меня пусть и зыбкая, но отчетливая связь со строительным миром. Был у меня старый кореш, Колька Бугров, служивший так называемым начальником стройки какого-то наполовину замороженного объекта в самом центре Москвы. Объект строили очень давно, все уже и позабыли, чего именно они там строят, и вот Колька мой оказался там самым главным, и вообще звали его там Николаем и даже как-то уважительно по отчеству, которого я, впрочем, не знал. С Колькой мы закоре-шили давно, на юге, где-нибудь в Гурзуфе за ежедневным преферансом на пляже, я тогда еще студентом был, а он тоже только прилаживался к строительной своей карьере.
Но это все не важно, это я только для того, чтобы пояснить, что не было в наших отношениях никаких элементов вертикальной субординации. Хотя с другими людьми у Кольки такие отношения имелись, так как ходили под ним штук пять прорабов, а под каждым прорабом ходили по пяти мастеров, а под каждым из них – несметная куча строителей. Я их – ни прорабов, ни мастеров – никогда, честно говоря, не видел, так как заезжал я к Коляну на стройку в основном в конце недели, да и то вечером. Потому как Колян отстроил себе на объекте некую бытовочку, в которой не стыдно было принимать иностранные посольские делегации и даже почетный караул можно было выстраивать, если бы не частая распутица, да и вообще общий бардак снаружи.
Так что почетного караула никто не выстраивал, наоборот, подтягивались мы все к той бытовочке, стараясь незаметно, стараясь не привлекать, где-нибудь в пятницу, субботу, часам к девяти, десяти вечера. Ты не знала об этом, Инесса, потому как скрывал я от тебя про бытовочку, ведь появилась она еще задолго до тебя, и закончилась значительно после.
Так как хорошо известно – всегда существовал в Москве так называемый квартирный вопрос, особенно для холостых мужчин, хотя для женатых существовал тоже, и важна была для нашей жизни уютно обставленная бытовочка в самом центре Москвы. Настолько уютная, что часто возникало у меня обоснованное подозрение, что именно из-за нее и не ладится строительство основного объекта. На что строить-то его, когда все на бытовочку ушло? Впрочем, я не роптал, да и, насколько мне известно, никто не роптал.
Сейчас-то строительный объект уже давно выстроен и украшает архитектурный ландшафт города, а вот бытовочки там уже нет. Думаю, сволок ее Колька к себе на дачу, где наконец-то, возможно, и принимает посольские иностранные делегации, и не исключено, что и почетный караул там выстраивается под медные звуки, например «Прощания славянки».
В общем, Инесса, к чему я это все? К тому, что хоть строительного дела я никогда подробно не изучал, но с иерархической строительной структурой мастер – прораб – начальник (где мастер, повторю, есть самое низшее звено) я был непосредственно знаком. И именно поэтому, когда ты прошептала едва-едва заветные слова, напомню: «Ты – мой Мастер!» – сложились у меня совсем отличные от литературной классики ассоциации. Ну, не различил я большой буквы «М» в слове «Мастер».
Ну, а как не различил, так обидно мне стало. И вот так, не переставая трудиться, подумал в сердцах: «Вот тебе на, – подумал я, – трудишься тут, трудишься, а все в мастерах ходишь. Колька вон, тот уже давно начальник с бытовкой, а я почему-то все в мастерах». И понял я, что не смогу смолчать, в другом месте и при других обстоятельствах смолчал бы, но вот сейчас, при данных обстоятельствах, – не смогу. И вырвалось у меня возражением:
– Не мастер я, – выдохнул я обратно в тебя.
И так как ты, Инесса, тогда от этих слов вся замерла, не понимая моего непредвиденного отрицания собственного же Мастерства, то я и продолжил, но уже глуше и с напором:
– Не мастер я. Я Прораб! – Вот так именно и отчеканил, выделяя каждый слог: «ПРО-РАБ»! А потом еще раз повторил для пущей убедительности, особенно ударяя на каждой звонкой согласной. А там их, кстати, четыре.
А потом случилось так, что то, к чему другие люди так долго стремятся, и если уж добились и вошли туда, то стараются сберечь и не посрамить, у нас тогда все это рассыпалось прямо на глазах. Потому что ты, Инка, стала хохотать и уже не могла больше сосредоточиться, да и я тоже не мог, сначала от все еще гложущей обиды, а потом тоже от смеха. Так мы и раскатились по дивану, по разным его застеленным концам, и долго еще не могли остановиться, да и почему надо останавливаться – праздник ведь, первое сентября. Ну а потом уже не до того было.
Потому что потом время, выделенное на утехи, закончилось, и наступало время, выделенное на ежедневный интеллектуальный труд. Не знаю, конечно, точно, но не исключено, что ты, Инесса, поначалу заподозрила во мне человека легкомысленного и, может быть, к тому же безалаберного, возможно, именно эти легковесные качества даже и привлекли тебя ко мне поначалу. Ведь что-то же привлекло, если верить твоим тогдашним заверениям, которым я верил и верю до сих пор, так как… а чего это мне им не верить? – никто ведь тебя за язык не тянул.
Да, возможно, ты и думала так, наблюдая за мной со стороны, – встает поздно, завтракает медленно, газетку утреннюю просматривает не спеша, а из душа-то, из душа-то вообще не дождешься – в общем, не торопит начало активного трудового будня.
Но если ты так и думала, то только сгоряча, потому как разубедил я тебя вскоре, делом разубедил, и зауважала ты меня сильнее прежнего. А все потому, что парень я был упорный и целей поставленных на полдороги не бросал. И было у меня так по расписанию – два часа интеллектуального труда каждый день, без отгулов, выходных и бюллетеней, невзирая на природные катаклизмы, революционные праздники и прочее похмелье. Так что не зря ты меня зауважала в результате.
Короче, сел я на кухоньке за беленьким маленьким столиком, разложив на нем частично исписанные, а частично незаполненные листки и тетрадки, оставив тебя, Инесса, в комнате, предоставив тебя журналам всяким иллюстрированным, ну и собственным твоим приятным мыслям, конечно.
Вот ты думаешь, Инесса, что диссертацию писать трудно, а это неправильно – диссертацию писать легко, когда знаешь, про что. Но я не знал, и потому трудно мне было. А кому бы не было, когда девушка твоя, вожделенная, ожидает в соседней комнате, доступная вся, раскрытая, и ты знаешь, что только дверь отворить и…
Но нельзя было об этом думать, отвлекала такая дума. И потому сжимал я свои виски и зажимал уши, чтобы высвободить башку от неотвязной мысли: что вон там, в комнатке, девушка твоя, вожделенная, ожидает, доступная вся… «Но нет, – повторял я себе, – нельзя ведь об этом, надо о другом».
И что ты думаешь, Инесса, не зря мы в школе про Павку Корчагина проходили. Потому как пересилил я себя, преодолел, и взорвалась во мне научная мысль, а как взорвалась, так и потекла мутным, бурлящим потоком. И стал я быстро записывать ее, мысль, чтобы не упустить, чтобы закрепить ее на бумаге.
Сколько так продолжалось – не помню; творческий процесс, он ведь схож с любовным, а в последнем засекают время лишь педанты да догматики. Но они не нам чета. Ведь мы с тобой, Инка, педантами какими-нибудь никогда не были, ведь никаких рекордов мы тогда зафиксировать не пытались, и потому бессмысленно нам оно было, точное, официальное время.
В общем, разгорячился я, наброски даже стал делать в тетрадке, даже и не заметил, когда ты ко мне на кухню зашла. В конце концов, сколько можно одной в комнате с журналами и с мыслями собственными? Скучно одной в комнате.
– Ну, – спросила ты устало и тоже села за столик, рядом. – Долго тебе еще?
Другой бы распознал в твоих словах скуку и даже налет обиды за проведенные в одиночестве минуты. Но не я. Так как я был увлечен: глаза мои горели, щеки пылали, я ведь говорю, творческий процесс – он не хуже многих других приятных процессов. Впрочем, те, кто им занимаются, и так знают, а тем, кто не занимался никогда, – поди докажи таким. Не докажешь.
– Я тут такое придумал, Инка, – не ответил я на твой вопрос. – Хочешь, расскажу?
Я видел, как расширились твои глаза, как подалась ты вся вперед, потому как неверно думать, что женщина любит только за физическую близость. За духовную близость женщина любит тоже. И это очень полезно, профилактически полезно делить с ней свое сокровенное духовное, ну, пока оно не надоест ей, конечно. Но тебе, Инка, тогда мое духовное еще не надоело, и потому потянулась ты ко мне через весь кухонный столик.
– А я пойму? – спросила ты меня с едва сдерживаемым волнением.
– Поймешь, поймешь, – поддержал я тебя, хотя в душе, если честно, до конца уверен не был.
Все-таки для изощренной творческой мысли завсегда подготовка требуется. Сложно может оказаться не натренированной на то девушке неожиданную мысль воспринимать, особенно не свою. Но я рискнул и потому выдержал длительную паузу, опустив глаза к исчерканной тетрадке, настраиваясь как бы. А потом начал так:
