Но что-то сдвинулось. В колыхании бедер появилась плавность, жеманное виляние. Днем, забросив постылую варку и стирку, слонялась по отмороженным улицам, с усмешкой превосходства поглядывая на проходящих женщин, – с жадным вниманием заглядывала в мужские лица.
Вечером набрала номер капитана. Ровные гудки. Шумно дышала в трубку.
Набирала снова и снова, откладывала аппарат, бросалась к окну, выходящему в пустынный колодец двора, отшатывалась и вновь тянулась к телефону.
Позвонила вокзальной Маше, которую с шумом выгнала неделю назад. Маша жила у разных мужчин – она знакомилась с ними на танцах в Пушкинском парке. Лето выдалось обильным. Знакомцы угощали пивом, делились воблой и брали в койку, но к зиме все стало подсыхать. Воспоминанием о богатом лете оставался хорошенький мобильный телефон, найденный на берегу. Мужчины попрятались, как грибы.
Около месяца Маша жила у одной шалавы, как есть бедолаги, пока не подвернулся Петрович со знакомой дылдой. Дылдой она прозвала Маргариту, за глаза, конечно, а в глаза – Ритусиком. У Ритусика в центре города было как в кино. Вокруг огни, празднично одетые люди, «мерседесы». Можно надеяться на что-то приличное. Какие ее годы. А что морда красная, так это же от холодов, а так, подмажется, отоспится – и загляденье просто. Жалко вот, пальто истрепалось. Но Ритусик обещала порыться в старухином гардеробе. Размер, конечно, мелкий, но ничего, зато обувка подходящая. Тем более, старухе все равно не подняться.
* * *
Старуха лежала в боковой комнатке, обклеенной премилыми обоями игривого персикового цвета. Она лежала молча, изредка приоткрывая давно невидящие глаза, – в последние дни Рита не слишком донимала ее – разве что понемногу увеличивала дозу снотворного, особенно если дело шло к вечеру или к выходным. Все больше соблазнов открывалось в большом городе, и тягостно было губить молодую жизнь на круглосуточное бдение, кормежку и смену старухиного белья. Изредка навещал старухин племянник по имени Валерик, уже немолодой человек с понурым лошадиным лицом. Опасливо присаживался на краешек стула и барабанил пальцами по столу. Рита робела, скручивала в гармошку платье на животе и незаметно ногой запихивала куда-то под диван разбросанные там и сям тряпки.
Валерик ел, низко склонясь над тарелкой, – особенно тщательно первое, – жидкое нужно каждый день, – многозначительно произносил он и, утерев жирные губы, легонечко тискал Риту, прижимая ее спину к своему животу. Рита багровела, ойкала, но давала себя трогать, хотя пользы от Валерика все равно не было – помяв ее влажной рукой, он стремглав летел в ванную комнату и выходил минут через пять с мокрым красным лицом.
Иногда бывали визитеры из «Хэсэда» и молоденькая журналистка, которая писала бесконечную книгу воспоминаний о старой актрисе. Еще год назад, до прихода Риты, в персиковой комнате звенел смех, серебряная конфетница была заполнена шоколадными конфетами, к приходу Сонечки (так звали милую барышню со смешливыми глазами и задорной стрижкой) надевался парадный вишневый халат и проветривалась квартира. Это было еще до перелома, обезболивающих, снотворного. Это было еще до Риты. В прошлой жизни, год назад.
Даже сквозь неровный мутный сон чуткое старухино ухо улавливало какую-то возню, явное присутствие посторонних людей в доме. Ближе к вечеру Рита становилась нервной, раздражительной. Она роняла крышки от кастрюль и топала большими ногами. Приближался заветный час, – юбка некрасиво топорщилась на толстых бедрах, чулки обзаводились внезапными стрелками, а от пальто с треском отлетала пуговица. Наконец, с грохотом защелкивался замок, и воцарялась тишина.
* * *
– Смотри, Ритусик, мужики западают на тебя. Видала того, татарина? Как посмотрел, – вокзальная Маша вовсю вертела головой и сплевывала лушпайки семечек – быстро-быстро, – губы ее двигались, складывались в игривую гримаску, лицо было густо замазано оранжевым тональным кремом, но шея оставалась красной, а усеянный простудными болячками рот казался неприлично раздутым. Рита брезгливо отодвигалась, но Машка цепко держала ее за локоть, – на Машкиных ногах красовались замшевые старухины ботики с пуговками, а на руке болталась черная сумочка, усыпанная стеклянными камушками. В таком наряде она ощущала себя наследной принцессой – даже ноги свои ставила мелко, а сумочку прижимала к груди, – вот блять, – дернула она башкой, – боты тесные, – еще бы, у актрисы нога была узкая, с высоким подъемом, а у наследной принцессы – широкая лапища, да еще и повернутая носками вовнутрь.
Тот, которого Машка назвала татарином, на самом деле был то ли цыган, то ли чеченец, тут точно нельзя знать, – но от пронизывающего взгляда его кровь приливала к щекам, а сердце ухало, приподымая крепдешиновую блузу на груди.
В свои сорок два Рита ощущала себя девушкой, юной девушкой на первом балу, – арифметика – штука простая – парализованный старик, называвший себя ее мужем десять лет, не в счет, – парни, тупо лапающие при каждом удобном случае в родном Энске, – не в счет, – за всю свою бестолковую жизнь она и женщиной не побывала, – то ли дело теперь – в искристых чулках, в розовой помаде, она поигрывала оттопыренным задом, – царица, прошептал важный старичок, – перспективный жених, – Машка уже все разведала, – семьдесят с лишком, еще в деле, обладатель двушки почти в центре, завсегдатай танцевального «майданчика» в Пушкинском парке, – еще вчера объявил воодушевленной Маргарите, что у нее «европейская задница», – самой себе она не могла бы объяснить значение этого эпитета, но при ходьбе старалась не забывать о нем.
Предвкушение переходило в отчаяние, – наконец наступил ее звездный час, – всегда недооцененная, обиженная мужчинами, Рита цвела – возможно, последним безумным цветением, – в парке она была, что называется, нарасхват – кавалеры сменяли один другого, – правда, немало горьких минут доставил важный старичок со сложным отчеством – то ли Арнольдович, то ли Артурович, – при первом же визите он бодро и как-то по-петушиному овладел смущенной Маргаритой – только и успела ойкнуть, удивленно приподнимаясь на локтях, – жесткими жилистыми руками старик необыкновенно споро выгнул ее ноги и развел их в стороны, – вонзаясь острым как жало стержнем, он страшно вскрикнул и забился бесом. Потом долго пил чай вприкуску с печеньем и выспрашивал о родных, о прошлом, а самое главное, о квартире. Последнее интересовало старичка более всего. Свою перспективную двушку он сдавал, а сам ютился у каких-то полуродственников.
Сообразив, что к чему, старичок быстро ретировался и теперь подавал Маргарите многозначительные знаки издалека – к слову сказать, танцевал он вполне прилично, – вальсировал с прямой спиной, с раздувающимися ноздрями, деликатно отставив мизинец у поясницы партнерши, – даже пятидесятилетние девушки не поспевали за ним, – твой-то, твой, – прыскала в кулак вокзальная Маша и толкала Риту в бок.
* * *
На капитана Рита, что называется, запала. Что-то вызывало в ней почти детскую робость – то ли голос его, негромкий, глуховатый, то ли голубовато-седые виски, то ли умение пить не пьянея, разве что наливаясь темной кровью в уголках глаз. От нижней губы наискось сползал тонкий шрам, будто аккуратно нанесенный лезвием, – холодея, Маргарита трогала этот шрам пальцем и обморочно закрывала глаза. В фильмах это называлось – любовь.
Появлялся внезапно, как и исчезал, – сражал натиском, каскадом решительных действий – это был тот самый единственный мужчина, которому позволялось все, – даже боль от острых пальцев и колен Маргарита сносила безропотно. Капитан туманно намекал об особенных удовольствиях, неизведанных еще, о тщательной подготовке к этим самым удовольствиям, – поблескивая металлом, капитан улыбался странной, очень странной улыбкой, от которой первобытные страхи закрадывались в душу несчастной, – поглядывая на жесткие пальцы, украшенные фиолетовой татуировкой, Рита исходила вязким соком. Составными неукротимого желания были страх и сладко-стыдная боль.
Едва услышав голос, увлажнялась, неслась к зеркалу, торопливо пудрила блестящий нос, жирно подводила губы, таращила пуговицы глаз, – за стенкой сипела старуха, что-то ее беспокоило, – Риточка, детка, – голос внятный, дикция сохранилась, – что, Манюся, опять болит? – легко переворачивала сухое как лист тело – один дух, собственно, – спите, Манюся, я скоро, – втискивала ноги в тесные сапоги.
В полночь в дверь поскреблась Маша. Сегодня ей непременно нужно было выспаться. Наутро намечался поход к монашкам.
В предпраздничные дни сердобольные монашки давали гречку, сахар. Все это складывалось в кладовой. В одну кучу со старухиными пайками из организации с нерусским названием «Хэсэд».
Маша была безалаберная. Чужое брала, но и своего не жалела. В обмен на сахарный песок и крупу гоняла чаи в просторной зале, озиралась, распаренная домашним теплом, – неловко помешивала изящной серебряной ложечкой в высоком стакане – сахару она клала ложек пять, и сонно жмурилась от удовольствия, вытянув под столом натруженные ноги в черных мужских носках. Близился Новый год, но снега не было – только в витринах нарядных бутиков вспыхивали радужными огоньками миниатюрные санта-клаусы, все как один похожие на румяного старичка из собеса, который как-то обещал пособить, но так и не собрался, а подло вышел на пенсию.
