«И только-то…» – подумал Кирилл.
Река несла мимо рыжую, сбитую пену и какие-то палки, ветки. Несла и уносила.
Кирилл очнулся оттого, что рука его, лежавшая на колене, свалилась в воду. Встрепенулся, вскочил, ничего не понимая: только что играл с братишкой, и мама звала обедать. А тут… Понял где. Спохватился: часы, часы!.. Обтер их платком. Приложил к уху. Не тикают.
Часы стояли и показывали пять минут одиннадцатого.
Портянки высохли. Кирилл обулся и повернул обратно. Шел, шел… Тот же лес, тот же берег, те же камни. Шел и никак не мог узнать того места, где они остановились. Хотя, казалось, давно уже до него дошел. И уже думал, что прошел и не заметил, и хотел повернуть обратно – проверить… Но тут в двух шагах впереди открылась поляна. Вот седая лепешка от костра, и ветер шевелит легкие лепестки пепла. И Валя, свернувшись, на том же месте.
Он подошел, и Валя открыла глаза, просто и ясно, проснувшись сразу, без испуга.
– Ну, как? – сказала она.
– Никак.
– А где удочка?
– Удочка? Ах, удочка… – И Кирилл вспомнил, как сиротливо лежала та у двух камней, неразобранная, в черном чехле. – Никакой удочки и не было, – сказал он.
Два мальчика,
два тихих обормотика,
ни свитера,
ни плащика,
ни зонтика,
под дождичком
на досточке
качаются.
А песенки у них уже кончаются.
Что завтра? Понедельник или пятница?
Им кажется, что долго детство тянется.
Поднимется один,
другой опустится.
К плечу прибилась бабочка,
капустница.
Качаются весь день с утра и до ночи,
Ни горя,
ни любви,
ни мелкой сволочи,
все в будущем,
за морем одуванчиков.
Мне кажется, что я – один из мальчиков…[6]
Что же ты ничего не значишь?..
Проклятый 19-й орт: последнее время всю смену торчим там. Все забито рудой. Заслоны прогнили. Руда прет через верх и засыпает пути. Больше держать тут руду нельзя. Надо разгрузить орт во что бы то ни стало. Начальство распорядилось: все бросить, ликвидировать. И мы грузим. Все до одного, всю смену. Люковые стараются чуть-чуть приоткрыть заслонки. Главное, чуть-чуть. Иначе руда попрет – не остановить, завалит вагон, пути – все до кровли выработки. Называется это «слоеный пирожок».
За каждую погрузку болеем, как на матче. Пока люковые крутятся наверху, на полках у люка, мы стоим внизу и болеем. Это может случиться каждую минуту, под каждым люком, над каждым вагоном. Один вагон нагрузили – ничего, второй – ничего… и вдруг приоткрыли заслонку чуть больше, чем надо, – и поперло, поперло… и заслонку никак не закрыть, и уже засыпает люковых, и они спрыгивают, испуганные, к нам, вниз. И все мы стоим и смотрим, как прет и прет руда, течет, брызжет густая, похожая на цемент каша и урчит, чавкает при этом. А иногда рычит мощным ревом – выходит воздух. Мы стоим и смотрим: когда же она остановится?! Сколько еще нам поднавалит работы? Нам же все это разгребать лопатами! Вот и все. Вагон засыпан – его не видно. Между вагонами и стенами нет пространства. Состав схвачен посередине – ему уже не стронуться с места. Двумя серыми языками каша расползается в стороны. Медленно ползет к нам. Принимайся… «Слоеный пирожок»… С ним не справится машина – тут лопата и руки.
Руки, руки! Ах вы, мои рученьки! На что вы похожи… Кривые, тяжелые, набряклые. Не руки – клешни. В течение всего дня после смены не сжать кулака, не распрямить ладонь. Пойдешь на почту писать письмо – пальцы не держат пера. Вот она, та осторожность, с которой водят перо работяги… Вы видели на почте? А в начале смены так больно сжимать черенок!.. Но потом разрабатываются. И – раз-раз! Чирк-вшик! Чирк-вшик! Чирк – всаживаешь лопату понизу, забираешь кашу. Вшик – разгибаешься, тяжеленная лопата летит по кривой за голову к соседнему пустому вагону. Вшик – порода слетает с лопаты. Чмок – падает в вагонетку. Чирк-вшик-чмок! Чирк-вшик-чмок!
Лопата – это большая ложка. На четверых розданы эти ложки. Мы идем по двое с двух концов вагона, мы идем четверо – с четырех его углов. Кирюша должен встретиться с Колей. Главное, осилить свой угол не позже других. Если ребята раньше тебя справятся со своей работой, то молча, не подавая вида, набросятся на твои остатки. Надо как все. Надо поспеть.
Чирк – всаживаешь лопату под кучу, упираешься, налегаешь на нее всем телом, черенок – в пузо. И вот лопата вошла, но чавкающая масса не отдает лопаты, засасывает. Раскачаешь, вырвешь – освободится узкая полоска от каши. Вот ты и ближе к встрече с Колей. Но пока подымаешь лопату и сбрасываешь породу в вагонетку, пока опускаешь ее пустую – освобожденной полоски нет: наползла, заполнила ее жидкая каша. И снова по тому же месту – чирк! – все тем же движением. Мы, четверо, идем с четырех углов, не видим – только слышим друг друга. А каша все наползает на только что очищенное место, а ты – ни с места. И кажется: не сойтись нам никогда. Словно большая тарелка жидкой манной каши, и большая каша, и ты – ребенок и не хочешь есть, а мама требует, и ешь, и ешь, а каша не лезет, не лезет и не убавляется: жидкая каша возвращается и возвращается. Молочные реки, кисельные берега. Интересно, съел он, Кирилл, за свою жизнь вагон каши?
Чирк-вшик-чмок! Чирк-вшик-чмок!
Раздеваешься, раздеваешься… Брезентуха, ватник, свитер, фуфайка – все это лежит в куче поодаль. Голый по пояс. Кожу – не снять. А на стенках лед.
Чирк-вшик-чмок! Чирк-вшик-чмок!
Перекур.
Перекур.
Еще перекур.
Уже почти ничего не осталось. Коля виден во весь рост. Небольшая кучка разделяет нас. И еще немного под вагоном. Главное – очистить рельсы, чтобы подать состав вперед. Но, черт, как медленно тает эта уже никчемная кучка! Но вот стукнулись лопаты. Звякнули. Колина лопата и Кирюшина. Пути очищены. Можно подать состав. Свисток. Состав продвинулся на два вагона вперед.
«Вот теперь уж перекурю…» – расслабленно думает Кирюша, наблюдая погрузку. Мы сидим на лопатах, лениво курим, даже разговору нет. Следующий люк проходит без затруднений. И следующий. Но вот заело заслонку: люковые виснут на рычаге, прыгают, крутятся, как мартышки, – и никак. Еще бы – столько давит сверху! К нам подкатывается мастер. Мы сидим, безразличные, на него не смотрим: понимаем – подошел не просто так, а куда-нибудь послать хочет. Сидим, курим, безразличные.
А Кирюша взглянул на мастера. И мастер сразу же к нему:
– Молодец, Кирюша! Ты сегодня славно грузил… Небось стынешь теперь, разогревшись-то. Поди-ка погрейся, помоги люковым.
Кирюша встает разочарованно, вяло. Уж такое у него лицо: все на нем прочесть можно. Уж как ему неохота, сразу видно…
Встает и идет к люку. Люковые все кувыркаются – ни с места.
Кирюша взобрался на люк, взялся за рычаг. Он у нас парень здоровый… Хрясть! Серой, слепой массой ринулась мокрая порода, сорвав заслонку. Один люковой, коротенький, квадратный, слетел к нам вниз легко, как мячик. Второй – длинный белобрысый жлоб – отпрянул от рванувшейся на него массы, стукнулся башкой о балку. Каска его слетела к нам. Он путался в своих длинных ногах, заслонял весь проход. Наконец вывалился. А Кирюша, шедший за ним, застрял прочно. Ноги уже по колено в сером цементе. А из-под заслонки все прет и прет. Кирюша пытается вытащить ногу, другую – напрасно. Думает, кричит – матерится, а выходит по-ребячьи, жалобно. А перед ним раскрытая черная пасть, и из нее ползет на Кирюшу серая каша и причавкивает при этом. Предыдущий пирожок был до кровли… Кирюша кричит.
Вдруг раздался на редкость громкий чавк – воздух вышел из пальца. И серая масса остановилась. Что-то коварное в этом замершем на миг языке. Вот-вот снова бросится на Кирюшу…
– Руби! Руби!!! Ах……….. мать………….. мать……….. мать………. – кричит мастер тонко, визгливо.
Все стоят. Вдруг кто-то решился. Подбежал к люку. Это Коля. Он проворно вспрыгнул на настил, примерился к рычагу, дернул. Заслонка со скрипом и громом обрушилась вниз. Перерубила толстый серый язык.
Все. Больше не попрет.
Кирюше помогли выбраться.
Измазанный, бледный, он неверными шагами опустился по лестнице вниз. Ноги были… Ног словно не было.
– Подойди сюда, – как-то удивленно тихо сказал мастер.
Кирюша не слышал.
– П-па-дай-ди сюда, п-падла!!! – заорал мастер и подошел сам. – Что же ты, размазня, кисель………………………… Где тебя сделали?!..…………….. Что ты думал!!..……………………… Сиди за таких!!..……………..
– Да я что………. я разве… – мямлил Кирюша.
– Что? Что! Что же ты, так и жить будешь?! Что же ты, думаешь, кто-то за тебя будет? На что ты рассчитываешь?! Что же ты, так и будешь!! Что же ты, гнида, ничего не значишь!
Собственно, и все. Больше такого не было. Нагруженный состав ушел. Сидели на бревне, курили. У Кирюши все еще подрагивали ноги.
«Ничего не значу… Уйду! – думал он. – Ну его к черту! Зачем мне это надо? Один раз чуть глыбой не придавило. Сейчас чуть не погребло… Третий раз не миновать… Ничего не значу? А что я значу… действительно… Правда. Не значу. Ну и уйду!..»
