Бутылки, прикрытые узорным платом, лежали в грибной корзине. Вино в них было смешано с отравой. Брат Чрево торжественно провозгласил структурный моментализм, понимая под этим моментальное и смертельное освящение структуры. Он догадался, что причастник безгрешен лишь в то мгновение, когда сосет с ложечки. Через секунду он снова грешен, а согрешивший в малом – согрешил, как известно, во всем. Вот Чрево и налил в бутылки сильного лекарства, которое есть яд в больших дозах: он пожелал остановить мгновение и увековечить мимолетное совершенство.
Он важно прошелся, обнося братьев чаркой, не забывал и о сестрах. Потом улегся в середку, прикрыл глаза. Слова не приходили, помогла Демина, привычно завывшая «утушек-бродушек».
Брат Чрево, кивая, забормотал:
– Один Бог – пятнадцать, три – на десяточку…
…Саддам Кадмон причастился. Стремясь коллективной душой в запредельные выси, телесно он стал расползаться; члены Первообраза стенали и корчились. Небо очистилось и было пустым, покинутое даже воронами.
Когда все затихли, дышал только Сердце – как и положено сердцу, хотя бы и вынутому из груди. Сердце был тертый калач, опытный дегустатор.
© март-апрель 2001
Напоследок – изящное наблюдение: в юности перед тобой разложены карты, и каждая обещает дальнюю дорогу, но ты не готов идти. А в старости – в старости всегда получается неудачный пасьянс. Лишний валет, неистраченный туз… Поэтому старые леди, утепленные шалями, склонны раскладывать пасьянсы. Собственные жизни перекраивают…
Он взглянул на правое предплечье: мраморная кожа, испещренная сухими порами, напряглась и вздулась, словно в клетчатку, минуя по ошибке вену, проник густой раствор. Округлое неровное уплотнение росло, разбухало, одновременно походя и на грибную шляпку, и на сосуд алхимика. Вскоре, за узостью площадки, упругое новообразование свесилось с руки наливными боками: одним – с лучевой стороны, другим – со стороны радиальной. Теперь оно казалось неким предметом, аккуратно переброшенным через руку: что-то вроде толстого валика или, скажем, резиновой грелки. Тягучей шкурой, да глубинным бурчанием оно больше смахивало на грелку.
Не сбавляя шага, со сдержанным интересом он окинул взглядом нарост и про себя подумал: «Что такое?» В тот же миг внутри идущего прокатилась волна, рассеявшая легкое чувство голода.
«Я твой желудок, – нарост сократился и снова расправился. – Я покидаю тебя посредством перемещения».
«Ничего не поделаешь», – вежливо произнес путник и приподнял шляпу, которую не стал возвращать на место, а отпустил, отбросил, и она унеслась, захваченная молочной метелью.
Нарост отшнуровался и беззвучно шлепнулся под ноги; шедший осторожно перешагнул через желудок и продолжил путь, вяло размышляя об утрате.
«Крыса, – вздохнул он шагов через двадцать или двести. – Корабль тонет, вот оно как».
Желая того ли нет, дезертир облегчил шагавшему существование. Есть не хотелось; кишечные петли, расправляясь, безболезненно отстегивались от брыжеек, меняя от природы подвешенное состояние на независимость.
«Утроба! А, утроба? – позвал идущий. – Как ты там7»
Он подумал о винах и соусах, рагу и приправах, земляничном мороженом и бочковом пиве – подумал и нашел все названное никчемным.
Перламутровый вихрь шарфом захлестнулся вокруг его шеи; человек шел, а пленка, подернувшая его зрачки, пропитывалась туманом.
В правом подреберье обозначилась выпуклость: полезла печень, обрывая сосуды, и те зависли, усыхая и рубцуясь.
«Ты был куда ни шло, – ворчливо буркнула печень. – Держал себя в рамках. Я думаю, что могла бы сгодиться еще на многое».
Шедший рассеянно похлопал по растущему бугру.
«Ступай, – разрешил он великодушно. – Не уверен в твоем благополучном будущем, но желаю удачи».
Ткань впалого живота разошлась; проступило скользкое, темно-вишневое мясо. Печень, осев, перевалилась через подвздошную кость и осталась лежать; легкий белесый дым без запаха тут же закружил вокруг; человек шел, не снижая скорости и оставляя за собой помидорные следы.
«Ни к чему оно мне,» – раздумывал путник, и в этот момент грудь его низко загудела.
«Подводим итоги. Считаем цыплят, дружище. Следующее в очереди – я. Я просто безработный мясной насос. В камерах моих сгустилась шершавая ночь, и кровь, застоявшись, густеет и скоро станет черным липким порошком».
«Пожалуйста, – человек улыбнулся подслеповатой улыбкой. – Я ведь, даже если захотел бы, не смог тебя удержать, верно?»
«Верно, – отозвалось сердце, не особенно напрягаясь – одним лишь правым желудочком. – И легкие тебе ни к чему. Отпусти их со мной заодно, мы хорошо сработались здесь, в тебе…»
«Пожалуйста», – повторил человек, все так же сочась пресной улыбкой, и вложил себе в подмышечные впадины большие пальцы, а прочими, упершись в ребра, разъял грудную клетку. Оттуда выпорхнула гигантская мокрая бабочка – целый слон, и крыльями ей были пятнистые скрипучие легкие, а телом – бесформенный ком, и даже не верилось, что в прошлом этот увалень был славным повелителем огня.
Бабочку накрыло снежным сачком и вздернуло вверх, рывком унося в небеса – настолько неразличимые, что быть они могли как на расстоянии выстрела, так и в пределах достижения простертой руки.
«Пустое, пустое», – думал человек, вышагивая с чувством все большей легкости. Ему пришло на ум, что он называет пустым то, что покидало его в дороге; на деле опустошался он сам. Путнику стало любопытно узнать, насколько далеко может зайти этот процесс. Яички рассыпались в пыль, не успев попрощаться. «Ох!» – сказал человек, невольно останавливаясь и приседая: сухо выпрыгнули позвонки, сопровождаемые мертвой глистой спинного мозга – так называемой управляющей жилы. «Все?» – спросил человек, сидя на корточках и глядя под себя. Ему ответила тишина, и он выпрямился, несмотря на отсутствие привычного стержня. Встав во весь рост, он понял, что потерял глаза – выронил их, они сбежали, пока он тщился различить в игре поземки обретшие свободу кости.
«Ничего страшного, – уверил себя путник. – Пока – абсолютно ничего страшного. Здесь все равно ничего не видно».
Он ступил шаг, затем второй и третий, находя, что сделался более подвластным ветру. Теперь, по мере того как он продвигался вперед, вихри сгибали его податливую фигуру в любом угодном направлении.
С пальцев, с лица прохладными струйками стекали остатки соков.
«Пора прощаться, хозяин, – сказал ему мозг. – Доволен ли ты мной7»
«Что тебе ответить? – пожал плечами человек. – Ты всегда держал мой нос по ветру. И вел по верному следу».
«Это высокая похвала», – признал мозг, размягчаясь от удовольствия. Он хлынул в прорехи, образовавшиеся в твердом нeбе, и заполнил рот безвкусным тестом.
Человек пожевал и плюнул в клубящийся пар протяженным плевком. Ломкими ногтями колупнул запекшиеся корочки губ, ощущая в то же время, как тают, не видя себе выхода, кости из числа надежно скрытых. Он сделался вполне гуттаперчевым, но шел все равно, не видя и не слыша. Мгла облекала его в пленку, которая могла бы сойти за защитную, если бы нашлось, от кого защищаться.
«Шишел – вышел вон», – думал путник, удивляясь отсутствию мозга.
Ветер начал сдувать с его вялых пальцев лепестки ногтей; стрелы волос, прямые и неподвижные в полете, срывались с черепа и мчались к точке исхода седою тучей. Плавились завитки ушных раковин, утюжились папиллярные письмена.
Кишечник, выскользнув, тянулся, словно послед. «Не родил ли я кого?» – подумал человек, не видя и не зная. Нет, такого за ним не водилось. Странно – он многое помнил, слишком многое, с избытком мелких крошащихся деталей. Он помнил даже собственное имя.
Человек скинул с плеч широкое, теплое пальто, надетое прямо на кожу, ощупал себя в поисках иной одежды, но больше не обнаружил ничего – одно пальто, не считая выброшенной шляпы.
«Осталась кожа», – прозвучало внутри человека, и он не сумел разобрать, откуда.
«Я сейчас сниму, – послушно ответил путник и принялся усердно тереть ладонями щеки. Кожа скатывалась в продолговатые катыши, будто подмоченная бумага. – Это ты со мной говоришь?»
«Ты», – согласилось внутри.
«То есть я», – уточнил идущий.
«То есть я».
«То, что нужно, – впервые в голосе человека послышалась радость, хотя беседовал он, не размыкая рта. – Похоже, что приспело время познакомиться».
«Конечно,» – услышал он и стал тереть еще яростнее. Внезапно пальцы на дюйм провалились и тут же ухватили мягкие бумажные края недорушенной оболочки. Поспешно, словно торопясь совокупиться, а женщина уже устала ждать, он высвободился из кожаного комбинезона. Вытряхиваясь, человек смешно подпрыгивал на сосисочной ноге. Оставшись нагим, провел рукой по телу и, явно разочарованный, воскликнул: «Это снова я!»
