– Значит, решили, как дедушка, да?
– Нет, как я сам. Просто, решив стать обычным человеком, не считаю для себя нужным и дальше принимать эликсир долголетия.
Довгер встал и отошел к окну.
Я прекрасно понимал его состояние. «Слышал» мысли, в которых много чего было намешано, а самое главное, ощущал абсолютную правдивость и высказанных слов, и этих невысказанных мыслей.
– Как странно, – пробормотал Довгер, рассматривая замусоренный двор, – вспомнил сейчас Васин дневник и подумал, что нынешнее поколение тоже станет с ностальгией вспоминать все это, как часть своего детства. Вот только обидно, что, вместо цветущих клумб и добрососедских праздников, в их памяти останется только эта обшарпанная помойка.
Он немного помолчал и отвернулся от окна.
– Я вам тут говорил, что разуверился, но это не совсем так. Пропала, скорее, не вера, а надежда. Надежда на то, что эликсиры Галена действительно, когда-нибудь изменят человечество к лучшему, даже в том случае, если найдется приемлемый способ нейтрализовать их смесь. Для этого нужно, чтобы все люди, разом, обрели новые свойства, но подобное вряд ли возможно. А во всех остальных случаях, обязательно, найдутся те, кто все пересчитает на деньги и станет решать, кому быть счастливым, а кому нет. Причем, будьте уверены, сами эти люди эликсирами не воспользуются, потому что сочтут себя достаточно прозорливыми и чуткими, чтобы улавливать единственно важное для себя – спрос и предложение. И чем же тогда, скажите, обновленное будущее человечества будет отличаться от его сегодняшнего настоящего? Полагаю, ничем. Абсолютного совершенства никто не достигнет, поскольку те, кто научится смотреть в глубь вещёй, будут видеть и понимать то, что происходит, но поделать ничего не смогут. А этим мы и сейчас сыты по горло.
Довгер вздохнул и печально посмотрел на меня.
– Давайте лучше, Саша, сходим с вами на кладбище. Я хочу перед отъездом поклониться Васе, Олегу и… Алексею.
– Пойдемте, – согласился я, давно уже предчувствуя эту просьбу. – Только сначала вам придется достать из кладовки лопату.
– Господи, зачем?! – испугался Довгер.
– Затем, что в нашу первую встречу вы интересовались дядиным дневником. Так вот, я зарыл его на кладбище, чтобы спрятать от Гольданцева, но сегодня думаю, пусть лучше дневник будет у вас.
Я действительно хотел отдать Довгеру дядины записи. Хороший он хранитель, или плохой, судить не мне. Но одно не вызывало сомнений – вполне явственное желание сделать ему что-то хорошее, что покажет возникшее во мне вдруг доверие. Это оказалось неожиданно приятно, несмотря на раздвоенность, которая по-прежнему существовала.
– Спасибо, Саша, – прочувствованно сказал Довгер. – Вы не представляете, как сейчас меня порадовали.… Хотя, нет, вы-то как раз и представляете, потому и сделали это, да? Спасибо. Так нужно сейчас хоть немного спокойствия и уверенности…
Не стану отрицать, проскользнуло у меня в тот момент что-то вроде «битый небитого везет…», но не надолго.
Так мы и пошли на кладбище, словно два духовных инвалида, поддерживающие друг друга в немощи.
Пешком идти было слишком далеко, и Довгер предложил, было, доехать на такси. Но тут же сам отказался от этой идеи. Вряд ли я смог бы сесть на синтетическое сиденье, а висеть в воздухе, пугая водителя, не хотелось. Да и вопрос ещё, сумел бы я «зависнуть»? Может, не удалось бы даже влезть в машину.
Короче, доехали на маршрутке. Подождали такую, где народа поменьше, и риск разозлиться на кого-то минимальный. Я всю дорогу стоял, словно пижон, не прикасаясь к поручням, и Довгер, из солидарности, тоже не сел, хотя и выглядел довольно комично – импозантный мужчина, из среды тех, кто в общественном транспорте вообще не ездит, в дорогущем пальто, но со спортивной сумкой в руках. Про нас вокруг всякое думали, и я еле сдерживался, чтобы не взбеситься в ответ. Довгер уже начал посматривать с беспокойством, когда, по счастью, автобус добрался до конечной остановки, откуда до кладбища было рукой подать.
Говоря по правде, я испытывал некоторое беспокойство, выходя на пустынную центральную аллею между могил. С этим новым зрением черт знает что могло привидеться в таком скорбном месте. Даже по сторонам боялся поначалу смотреть. Но зря. Никаких скоплений червей вокруг разлагающейся плоти «видно» не было. Ощущалось только то живое, что укладывалось в этой земле на зимовку.
– Знаете, кажется у таджиков, есть прелестная поэтическая притча, – сказал Довгер, озираясь по сторонам. – Притча о человеке, который пришел к могиле могущественного когда-то владыки. Могила открылась, и рука, высунувшаяся оттуда, протянула человеку саван. «Прости за мою щедрость, – сказал владыка, – но это все, что я получил от жизни». Чудесно, правда? Я всегда поражался тому, как коротко и верно умели древние сказать о самом важном. Богатство, роскошь и власть, к которым мы стремимся, оправдываясь, порой, будущим своих потомков, рано или поздно обязательно обернутся всего лишь саваном. И производя на свет потомков, мы, по сути, предлагаем им тот же самый саван, забывая за земной суетой, что есть вечная, бессмертная душа, чьи богатства так же бессмертны. Жаль только, что духовные богатства давно стали чем-то условным, чересчур гуттаперчевым и абсолютно оторванным от того базиса, на котором должны произрастать.
«Кто бы говорил», – подумал я, косясь на роскошный меховой воротник.
Но подумал впервые, кажется, без обычной злобы и раздражения.
И вообще, с той минуты, как мы вошли на это кладбище, странное умиротворение снизошло на меня. Вроде и не безразличие, а что-то, похожее на лень. Приятную лень, отторгающую всякую резкую эмоцию, которая могла бы вывести из этого умиротворенного равновесия.
Вот в такой благости я и подвел Довгера к дядиной могиле.
Он прошел за ограду, осенил себя крестным знамением и поклонился. Поклонился и я.
– Здравствуй, Вася, – сказал Соломон Ильич. – Ну, вот мы и встретились.
– Только не вздумайте каяться за меня, – буркнул я, стараясь снизить пафосность момента. – Что случилось, то случилось, чего уж теперь…
Довгер кивнул, но пока стоял молча, глядя на дядину фотографию, конечно же, каялся в собственной беспечности, считая, что все произошедшее можно было предотвратить задолго до того, как оно вообще началось.
Потом мы подошли к тому месту, где я зарыл коробку с дневником.
– Здесь? – спросил Довгер, рассматривая ржавую звезду, торчащую из земли.
– Да, здесь.
Он вздохнул и полез за лопатой.
«Неужели будет копать в этом своем пальто?», – подумал я. А потом – сам не знаю, что вдруг толкнуло – встал на колени, выдернул звезду и принялся прямо руками разгребать землю.
– Что вы делаете! – закричал Довгер, но тут же осекся и замолчал в изумлении.
Мерзлая, твердая, на вид, как камень, земля рассыпалась под моими руками, как обычный пляжный песок!
Но ещё более удивительными были ощущения, которые появились в ладонях и пальцах. Я словно «чувствовал», КАК нужно обращаться с этой землей; словно «общался» с ней через руки, прислушиваясь и совсем не прилагая усилий, чтобы «копать». Я просто раздвигал потеплевшие комья, прекрасно различая контуры коробки под ними. А земля, так же чутко уловившая, ЧТО именно было мне нужно, охотно это отдавала, благодаря за аккуратность и бережливость. Кажется, таким образом, я мог бы достать что угодно, даже залежи мрамора и золотоносную жилу из самой неприступной скалы! Странные, невероятные ощущения, очень сильно похожие на счастье.
Наконец руки почувствовали легкие ожоги от пластикового пакета.
– Дальше придется вам, – обратился я к Довгеру.
– Конечно, конечно, – засуетился он и поднял лопату наперевес.
– Осторожнее! – тут же завопил я, особенно не разбираясь, увидел или просто прочувствовал, как затвердели и напряглись земляные комочки под острым краем, направленным на них.
– Невероятно, – пробормотал Довгер, откладывая лопату.
Руками он разгреб оставшуюся землю и вытянул пакет с коробкой.
– Вам не кажется, Саша, что вы только что перешагнули в совершенно новое качество?! Вы же теперь, как Маугли, часть природы не по простому определению, а по сути!
– Не знаю. Может быть, – пробурчал я, снова опускаясь на колени и возвращая землю на место.
– Да как же, не знаете?! Вы бы видели себя! Женщина, пеленающая ребенка, делает это не так бережно, как вы только что раскапывали землю! Вы же почувствовали что-то необычное, да? Расскажите, прошу вас!
Я встал с колен, поднял и отшвырнул подальше, на асфальт дороги, ржавую звезду, а потом честно признался:
– Не могу, Соломон Ильич, слов таких не знаю. Сказать, что все это странно, значит не сказать ничего. И, ей богу, сейчас лучше ничего и не говорить.
