– Что же с тобой делать… – Она легонько коснулась его волос.
Налила себе вина. Выпила бокал, чувствуя тихие, волнистые токи тепла, струящиеся по комнате. Они достигали его лица, окружали его голову, возвращались к ней обратно, и она на расстоянии чувствовала его лицо. Оно было теплое, но такое, какое бывает у спящего человека.
– Ты бесчувственный и, по-моему, не слишком воспитанный… Не ухаживаешь за дамой, не наливаешь ей вино, не произносишь в ее честь витиеватых галантных тостов… Может, тебе не нравится мое платье, мои бриллианты, моя прическа, сделанная парикмахером его императорского величества?… Ах, – загорелась она, – какое я сегодня видела в бутике платье! Итальянское, шелковое, нежно-бирюзовое, под цвет моих глаз, узкое в талии, с глубоким вырезом! Вот такое бы я купила! Вот в таком платье ты бы обратил на меня внимание!..
Она поднялась, перешла в коридор, где стоял гардероб, порылась в нем и сняла с вешалки свое самое нарядное платье, в котором когда-то провожала в аэропорт жениха и которое, после его смерти, больше не надевала; разделась, чувствуя голыми плечами и грудью прохладные сквознячки. Из коридора он был ей виден, сидящий под абажуром, с раскрытыми спокойными глазами. Она шагнула ближе, чтобы он мог ее разглядеть – ее голые плечи, грудь, босые ноги, но он оставался равнодушным к ее наготе, и она, печально улыбаясь, вернула на вешалку свое нарядное ненужное платье, вновь облачилась в обыденный невзрачный наряд.
Уселась у стола перед недопитым бокалом и пригорюнилась.
– Жалко мне тебя, мой друг. И себя жалко. И Князеву, солдатскую мать, которая все ждет не дождется сына с Чеченской войны. И профессора Ивана Ивановича, русского изобретателя и пьяницу, которого третьего дня выставили из квартиры, и он, говорят, поселился вместе с бомжами на загородной свалке. И актрису Зеленовскую, которая держится молодцом, но, должно быть, скоро умрет, так и не дождавшись весточки от непутевой внучки. И грубую толстуху, которая почему-то терпеть меня не может, подстерегает, чтобы сказать что-нибудь грубое и обидное, и все потому, что сама за жизнь не слыхала доброго слова. И людей мне жалко, и бездомных собак и кошек, и одинокое дерево в каменном, без солнца и света дворе, которое всю жизнь простояло одно-одинешенько, и ни одна птица не свила на нем гнездо.
От этих жалобных слов, которые она произнесла перед окаменелым человеком, ей стало так больно и сиротливо, что из глаз побежали частые прозрачные слезы.
Она их вытирала руками, шмыгала носом, всхлипывая:
– Ну вот, нагнала на тебя мою бабью тоску… Не буду… По дурости… Что-нибудь веселенькое…
Она вдруг вспомнила, как студенткой ездила в фольклорную экспедицию, в вятские деревни, где на косогорах, среди березняков и осинников, стояли сырые избы, окруженные тесовыми изгородями, с высокими воротами, на которых старинный резчик вытачивал где солнце с луной, где льва, где голубку. В деревне Костры пел старушечий хор. Вдовы в платочках, в долгополых юбках, долголицые, долгоносые, собирались с разных концов деревни в песенную избу, где их встречал суровый старик Николай Мартыныч, лысый, с пепельной бородой, рассаживал на лавку как на насест, подвигал табуретки, прежде чем петь, каждой подносил рюмочку красного вина, карамельку в фантике… Аня из уголка наблюдала за их истовыми серьезными лицами, строгой иконой в углу, суровым, библейского вида, старцем. И когда вдруг запели, изумилась легкой смешливой мелодии, для балалайки, для дудки, от которой разом посветлело в избе, солнышко глянуло сквозь занавески, распустился на подоконнике красный цветок.
И сейчас Аня запела эту смешливую песню, стараясь по-вятски выговаривать слова:
В дяревне мы жили, я в роще гулял,
В дяревне мы жили, я в роще гулял,
Я в ро-о… я в ро-о… я в роще гуля-ал…
Вдовьи лица, сухие и строгие, в морщинах, в темных тенях, с глазами выцветшими от слез и бессонниц, сутулые спины, и брошенные на колени бессильные руки – все вдруг стало молодеть, оживать: в бесцветные щеки брызнул легкий румянец, заголубели глаза, залетали игривые брови, выпрямились спины и руки уперлись в бока, стало видно, какими они были красавицами, каким статным и ладным был прежде старик Мартыныч, какие хлеба стояли по косогорам, какие цветы пестрели по лесным опушкам, какие хороводы водили на зеленых полянах, какие стога метали в лугах за рекой… Песня, простая, как берестяной кузовок, преображала, имела власть над временем, обращала его вспять, в счастливую молодость.
Я в роще гулял, пруточкя ломал,
Я в роще гулял, пруточкя ломал,
Пруто-о… пруто-о… пруточкя лома-ал…
Аня из уголка, из-за печки слушала хор, запоминая наивную, легкую, словно по крылечку сбегающую мелодию. Она и пела ее теперь, играя бровями, поводя плечами, уставя руки в боки, поддразнивая и задевая сидящего перед ней молодца.
Пруточкя ломал, мятелки вязал,
Пруточкя ломал, мятелки вязал,
Мяте-е… мяте-е… мятелки вяза-ал…
Песня скользила змейкой, словно повторяла незатейливую кромку близкого леса, петли маленькой речки, протекавшей за деревней. С каждым завитком и с каждой петлей, с каждым игривым и веселым изгибом что-то копилось в душе, счастливо ее наполняло. Голоса грянули радостно из округлившихся женских ртов. Мартыныч бодро, по-солдатски, раздвинул плечи, загудел голосистым басом. Аня увидела, как встала за окном огромная синяя туча, и по ее огненному краю побежала песня, зажигая на небе прозрачную драгоценную радугу.
Мятелки вязал, в Маскву отправлял,
Мятелки вязал, в Маскву отправлял,
В Маскву, в Маскву, в Маскву отправля-ал…
И было ей хорошо, и была она среди любимых людей, чудных лиц и родных голосов… И не было смерти, и никто никогда не умрет, и все так же будет сверкать за окном политая дождем береза и стоять в огороде одинокий желтый подсолнух, и душа ее будет взывать к красоте и любви, и кто-то, кто ее сотворил и выпустил в этот мир, станет смотреть на нее из-за тучи любящими голубыми глазами… И они никогда не умрут…
В Маскву отправлял, бальшой барыш брал,
В Маскву отправлял, бальшой барыш брал,
Бальшой, бальшой, бальшой барыш бра-ал…
Она завершала песню и с последними улетающими словами обратила всю свою нежность и молодость, ожидание любви, упование на счастье, молитвенную веру и женственность на сидящего перед ней большого молчащего человека… И он вдруг высоко вздохнул… Глаза его моргнули и обратились на нее… Смотрели изумленно…
– Я где? – спросил человек. – Вы кто?
Аня испуганно, боясь, что его пробуждение недолго и он снова окаменеет, взяла его за руку.
– Вы у меня… В Москве… на Зачатьевском… Как вас зовут?
– Сергей… А вас?
– Серафимова… Аня… Значит, будем знакомы…
Она ликовала! Ей удалось невозможное! Своей нежностью и печалью, своей любящей женственностью она оживила каменного человека. Или в незатейливой песенке отыскался завиток наивного звука, бесхитростное сочетание слов, и они совпали с узорной скважиной потайного замка, после чего дверь растворилась.
Плужников поднялся со стула, и возникло удивительное чувство свободы: раскололась стеклянная призма, в которую он был запаян, куски литого стекла отвалились, и в них оставалась пустота, в которую он только что был заключен.
Он видел и слышал – видел стоящую перед ним молодую милую женщину, слышал отлетающий звук песенки, которую она для него пропела. Знал, что ей хорошо и она улыбается. И он улыбался… И ему было хорошо…
В Москве, на Тушинском аэродроме, где было много просторного незастроенного неба, готовился Праздник сожжения космической станции «Мир». С полудня, по распоряжению Мэра, над городом летали дирижабли и разбрызгивали ароматический аэрозоль, который сгущал облака, превращал их в легкие, пахнущие апельсинами и персиками дожди. Небо очищалось, становилось лазурным, обещало звездную ночь, благоприятную для созерцания небесного действа. Такие же аэрозоли Мэр приказывал разбрызгивать зимой на заснеженных улицах, после чего асфальт становился сухим, а автомобили и обувь прохожих начинали пахнуть тропическими фруктами и цветами.
Едва стемнело, как на Тушинский аэродром повалил люд… Запрудили площадь, пялили глаза на небо, ожидая, когда на нем вспыхнет пожар и сгорит ненужный остаток советской космической мощи, от которой дружественная Америка освободила наконец новую Россию. Теперь ничто не мешало стране вкладывать деньги в дискотеки, ночные клубы, школы стриптизерш, Академию смеха, Серафимовский и Английский клубы, в Дни города, в ночи Кабирии, в утро стрелецкой казни, вечер юмора… Ничто не мешало стране, сгубившей лучших своих сыновей в ГУЛАГе и потому покорившей Берлин, ничто не мешало ей превратить новый век в непрерывный блистательный праздник. Поэтому и явился сюда ликующий люд – покупал пирожки, лизал мороженое, высасывал бутылочки и пакетики с соком, грыз сникерсы, жевал гамбургеры, мигал веселыми фонариками, играл в скачущие шарики, крутил разноцветные трещотки, расхватывал раскрашенных матрешек, бюстики Петра Великого, календарики с портретом Жириновского, а также сухие мышиные лапки и крылышки нетопырей, что подсовывали православным москвичам проповедники нетрадиционных сект.
