– А конкретнее?
– Жанна д’Арк.
– Ебанько не в счёт! – сказала Серафима. – Тем более что её прижизненных портретов не сохранилось, сама прекрасно знаешь.
– Агата Кристи. Единственная женщина – настоящий писатель.
– Не такая уже она была страшная, – не согласилась Серафима. – Особенно, учитывая вкусы той эпохи. Но я не собираюсь в писательницы. У меня к этой деятельности в силу профессиональной озабоченности, прости, озадаченности, аллергия.
– На тебя не угодишь, – сказала Серафима. – Ты бы духи всё-таки не пила. Они денег стоят.
– Полна жопа огурцов. Я дико извиняюсь, много в горнице людей. Знаю я, к кому ты клонишь.
– Да, – сказала Серафима. – Сказать про неё, что была страшна, это ничего не сказать. Так была безобразна, что дейвы сразу за свою приняли и без помех пустили на Тибет.
– И чему же тебя научили в жизни сочинения гражданки мира Блаватской? – спросила Серафима. – Каково твоё кредо?
– Моё кредо, – сказала Серафима. – Пошли на хуй, пидорюги всех мастей! Уговорила, духи пить не буду. Давай спать, устала.
– Давай. Всё как всегда: попиздели, покричали, а завтра колобок вновь покатится по наклонной поверхности.
– Ты знаешь, – сказала Серафима. – Я иногда думаю, что я тот самый гермафродит, который сидел в дельфийском храме, а шалавы по его наущению вынюхивали у просителей в придорожной таверне, зачем те припёрлись. В результате общими усилиями складывался компромиссный ответ оракула.
– Спи, дурёха, – прошептала Серафима. – В этом заключается целесообразность. Если хочешь, божественное провидение.
Возможно, это прозвучит буднично, но Серафиму уволили. Её, первую сотрудницу журнала, стоявшую, так сказать, у истоков. Её выкинули на улицу как панельную девку, у которой лохань оказалась шире, а характер дурнее, чем надеялись пьяные посетители.
Какая муха укусила её в тот злополучный день, предшествовавший увольнению, Серафима, наверное, уже не сможет объяснить никогда. С утра всё было не так: кофе в жестяной банке не оказалось, хотя Серафима чётко помнила, что недавно покупала большую упаковку. Чая она дома не держала, поскольку чай терпеть не могла, пришлось заварить бурду из ромашки, которая против кашля. Она загрузила одежду в стиральную машину, машина тявкнула и отказалась трудиться. «Прекрасно! – подумала Серафима. – Для полного счастья не хватает только месячных». И месячные сразу начались.
Серафима явилась в редакцию с немытой головой, что с ней случалось крайне редко, и зло уткнулась в компьютер. Эти стишки, наглые, напыщенные и одновременно жалко подражательские гордым строчкам Вознесенского: «Мы – творяне двадцатого века…», попались ей на глаза одними из первых. И, конечно, если бы не этот злополучный день, она спокойно отправила бы автора на свалку, твёрдо исполняя указание никогда и при ни каких обстоятельств не отвечать и не рецензировать произведения.
Но Серафима была на взводе, нечто в интонации читаемого текста оскорбило её до самой глубины души, и она написала:
– Пардон, когда вы посылаете материал, вы смотрите на адрес. Или это безразлично?
Секр.редк. Серафима Глухман
И добавила золотую самсоновскую фразу:
– Мы печатаем зрелую лирику!!!
Автором оказался маститый поэт из Санкт-Петербурга, пьяница и дебошир, рок-тусовщик и герой перестроечных баталий. Поэт протрезвел, прочитал ответ Серафимы, обиделся и позвонил фрау Марте. В самых казуистических выражениях он высказался о журнале и фрау Марте лично и заодно отказал в участии в престижном литературном фестивале, проводимом в городе на Неве, вдохновителем и почётным председателем которого являлся.
Через час после телефонного разговора фрау Марта сидела в кабинете Самсона, Самсон почти раком стоял у стола, а Серафима по стойке «смирно» посреди кабинета.
– Ты уволена, – сказала фрау Марта. – С сегодняшнего дня. Без выходного пособия. Das ist verboten. Это запрещено – отвечать автору, если ты, дура, не понимаешь по-русски.
– Вера Инбер, Вера Инбер… – произнесла Серафима.
– Что?! – фрау Марта смотрела на неё будто в глазок тюремной камеры.
– Вера Инбер, Вера Инбер… – громче сказала Серафима:
В золотых кудряшках лоб,
Всё смотрел бы, всё смотрел бы,
Всё смотрел бы на неё б…
– Что?! – ледяным голосом сказала фрау Марта.
– Кто! – сказала Серафима. – Великий русский пародист Александр Иванов. К сожаленью, покойный. Таких уж нет…
– Пошла вон! – сказала фрау Марта. – Тварь жидовская…
Она зашла в банк и проверила накопительную карточку. На счете было 742 евро. «До хуя! – подумала Серафима. – Купил доху я на меху я! Хватит на два месяца аренды квартиры плюс скоромное питание».
Пособие по безработице ей, как не окончательной гражданке Германии, не полагалось. «На Риппербанн тоже не возьмут, – подумала Серафима. – Хотя я бы с радостью…» Перспектива найти новую работу выглядела весьма туманно.
Она пришла домой и посмотрела на газовую плиту. Тоже, между прочим, выход. Если выпить снотворное, переход в мир тонких субстанций и вовсе пройдёт незаметно. Она представила на мгновенье скорбящих родителей. Картинка была тусклая и не слишком печальная. «Ты стала чёрствой, – сказала ей однажды мать в телефонном разговоре. – Будто и не родная». «Да, я чёрствая и не родная, – подумала Серафима. – Незачем было тащить меня за шкирку по своей жизни. Осталась бы в Москве, может из сорняка и вышел бы цветочек».
– Цвяточек… – передразнила она себя. От невеселых мыслей отвлёк телефонный звонок.
– Прости, если сможешь, – сказал Самсон. – Ты же понимаешь, от меня ничего не зависело.
– Не парься! – сказала Серафима. – После драки кулаками не машут и пязду на кочан не натягивают.
– В любом случае, я рад, что у тебя боевое настроение, – сказал Педрила. – Я написал в два русских журнала в Швеции. Возможно, там образуются вакансии. Тебе же без разницы, где жить: в Магдебурге или в Мальмё?
– Ни малейшей, цыплёночек! – сказала Серафима. – Спасибо тебе за заботу. Не забудь вечером поставить женушке горчичник меж ягодиц.
Она вспомнила маститого автора из Петербурга. Жила бы в Ленинграде, изукрасила бы ему рожу своими коготками. «Впрочем, ему не привыкать, – подумала Серафима. – Он же демократический герой. А герой без шрамов ещё не окончательный герой». Как там поёт товарищ Шнуров: вторник прошёл и хуй с ним… Чем бы заняться в связи с внезапно наступившей пенсией?
Она включила компьютер и без проблем отыскала сайт Ирки Пединститут, вернее, литературного агента Ирины Гусаровой. Мамзель явно процветала. Сайт был красочно оформлен, блядское личико Ирки изрядно отфотошоплено.
– Ну и почему не ссать в одну канаву? – подумала Серафима. – Можно подумать, ты раньше этого не делала. К чему эти стыдливые покрова: редакция рукописи не рецензирует? Ты и раньше графоманов за говно держала. Ты им просто об этом не сообщала. А теперь будешь сообщать, а они будут платить денежки. А некоторые даже станут советоваться, что им исправить, как им переписать.
– А у тебя есть право? – спросила Серафима. – Решать, кто хорош и кто плох?
– Права у меня нет, – сказала Серафима. – Зато у меня есть насущная необходимость выжить. Поэтому не будем впадать в самоедство этической нормы. Со Спинозой или без него, но жить хорошо можно только за счёт эксплуатации других. А жить пиздато можно только наёбывая всех. Иначе никак.
– Уверена? – спросила Серафима.
– А если я не уверена, – сказала она, – что же, прикажешь ехать в деревню, картопля сажать? Мне, эрудированной женщине с высшим филологическим образованием, крутить коровам хвосты и в предвечерний час декламировать свиноматкам избранное из Поля Элюара? Согласна, моя жизнь никчемна, но такой финал уж слишком ложный, он не мой.
– У тебя всё равно не получится, – сказала Серафима. – Начни, если хочешь. Ты никак всё не можешь понять, кто ты есть на самом деле. У тебя никогда ничего не получается, кроме как тихо сама с собой ругаться матом. Удачи! Перечитай на досуге Славомира Мрожека.
– Усрись, мартышка! – крикнула Серафима. – Пора заняться делом. С кого бы начать?
«Начинать надо с любимых, – подумала Серафима. – Убьешь любимого, войдёт в привычку».
Она подошла к книжной полке. Первым на глаза попался «Воришка Мартин» Голдинга.
– Простите, сэр! – сказала Серафима, взяла книгу и села за компьютер. Спустя полчаса блеклыми буквами на неё смотрел текст:
«Повесть «Воришка Мартин» посвящена злоключениям военного моряка, которого в результате взрывной волны выбросило на крошечный необитаемый остров, где он несколько дней боролся за жизнь, сошёл с ума и умер, не дождавшись спасения. Этакий новоявленный Робинзон, который волею автора попал не в тропики, а в холодную северную Атлантику, где Пятницы не может существовать по определению.
Сюжет более чем распространённый в англоязычной литературе, после Дефо эту тему поднимал не один десяток писателей, хотя автор убежден, что он первооткрыватель. Но дело даже не в этом. После прочтения данного «произведения» возникает только один вопрос: Ну и что?!
