– Вот что, я с вами дискуссий разводить не намерен. Идите и постригитесь. Иначе не возвращайтесь.
– С чего это я буду стричься! – пытался возражать Кирилл, стараясь унять дрожь обиды в голосе. – Может, я больной и меня не возьмут?
– Возьмут-возьмут. Уж это точно. Такого орла, да не взять! – говорил офицер с эдаким придуманно-ласковым пониманием во взгляде. И потом прибавил с такой же придуманной простоватой грубостью: – А ну, марш стричься!
– Не пойду. Нет такого закона, чтобы перед комиссией стричься.
– Ах, вот как! – Офицер встал и сделал два шага к пухлой клеенчатой двери райвоенкома. – Не хотите подчиняться общему порядку? – Он говорил это как-то заведомо спокойно, подчеркнуто растягивая слова. – Ну что, сами пойдете, или я доложу? – При этом он взглянул на подушкообразную дверь особым взглядом.
Кирилл молчал.
– Смотрите, смотрите… – сказал офицер, покачивая головой, как бы жалея Кирилла, и сделал еще шаг.
В Кирилле вдруг что-то сникло. Завяло. В голове, внезапно опустевшей, прыгали, мешались чужие, тыщу раз слышанные, довольно глупые слова: «Не плюй против ветра» и «Снявши голову…».
Кирилл повернулся и направился к выходу. Парни-одиночки, остановившиеся в своем хождении и наблюдавшие сцену, удовлетворенно ржали. И тогда, уже в дверях, Кирилл охрабрел.
– На пушку берет! Видали… – сказал он как можно громче и грубее подвернувшиеся неведомо откуда тоже чужие и тоже глупые слова.
Говоря это, он был уже за порогом. Дверь, снабженная мощной пружиной, наддала ему в спину. Все противно встряхнулось в Кирилле от толчка…
– Наголо?
– Наголо.
– Совсем наголо?
– Да.
– Совсем-совсем?
– Да! – чуть не заорал Кирилл. Не хватало еще этой пытки!
– Военкомат?
– Да.
После этого «да» парикмахер, до того медливший, вдруг подпрыгнул к Кириллу и в мгновение ока выстриг машинкой широкую полосу с затылка на лоб.
Кирилл, оцепенев, смотрел в зеркало. Ему было и унизительно и обидно. Но смешно было тоже. Ну и рожа!.. Проборчик…
Вот бы сейчас встать и прийти в таком виде в военкомат… С эдакой полосой на голове! Посмотрел бы я на этого…
Но, пока он так думал, парикмахер уже обработал все, что оставалось слева от полосы. Теперь волосы нелепо торчали только с правой стороны.
«Так еще лучше!» – успел подумать Кирилл, и парикмахер, с движениями фокусника, не оставил уже на голове ничего.
Голова у Кирилла оказывается круглой, как бильярдный шар.
Кирилл с удивлением смотрел на себя в зеркало, так же исподлобья, как те парни в приемной. У него, у Кирилла, было довольно-таки тупое выражение.
А парикмахер, верткий парень, не старше Кирилла, примечательно волосатый, казалось, уже вовсе для проформы проходился машинкой по круглой Кирюхиной голове. Словно гладил. Словно старался. И это тоже выглядело глуповато. И Кириллу показалось, что тот нарочно, нарочно подчеркивает каждым движением свое превосходство, свою примечательную волосатость и свою свободу. «Этого-то не возьмут…» – с досадой приценивался Кирилл к длинной бесплечей фигуре парикмахера. Вдруг парикмахер, прикоснувшись нежно машинкой к голове, словно подровняв последнюю волосинку, сдернул с Кирюхиной шеи салфетку, взмахнул ею…
– Готово!
И тут же, словно спохватившись, извинился каким-то мелким бесом и сказал, давясь (а глаза так и бегали, так и бегали!):
– Может, подушить?..
Кирилл резко встал, и кресло, проскрежетав, отъехало в сторону.
– Сейчас я тебя подушу!.. – сказал он, по-бараньи наклонив гладкую голову. – Ни дышать, ни обонять не захочешь…
– Ну, что вы, что вы… – игриво сказал вертлявый парикмахер, сделав какие-то легкие па влево и вправо.
Выходя из парикмахерской, Кирилл еще раз взглянул на себя в зеркало. «Точно такой же…» – подумал он, вспомнив тех парней в приемной.
Парикмахерская и парикмахер его как-то раззадорили и отвлекли. И возвращался он в военкомат бодро, какой-то живительно-злой.
«Ничего, – говорил он себе, – ничего… У меня хоть волосы темные… А у белобрысых – так совсем лысина…»
Подходя к военкомату, он представил, как сейчас этот офицер увидит его стриженым, и поэтому снова очень на офицера разозлился.
– Вот так-то лучше, – сказал тот. – Так бы давно.
– Что – давно? – прикинулся Кирилл.
– Но-но-но! – сказал дежурный. – Ты у меня полегче…
– Полегче – чего?
– Полегче, говорю!
– Ах, полегче!.. Так бы и сказали…
Офицер налился и сказать уже ничего не мог. А Кирилл, довольный собой, стал ходить по вестибюлю так же отдельно и так же вперед лбом, как остальные парни.
Потом их собрали в кучу и повели. Вели, вели. В конце коридора была занавеска. Их завели за нее и там оставили. В этом закутке ходить было негде. И они старались не встречаться взглядами и делали независимые лица. Только два парня, оказалось, знали друг друга и чувствовали себя уверенней и оттого говорили неестественно громко. Это было глуповато, то, что они говорили. Во всяком случае, это было слишком назойливо. Пожалуй, они тоже не были уверены.
Начали вызывать:
– Абельский, Акатов!
– Я. Я…
– Раздевайтесь.
Засуетившись, вызванные застенчиво стягивали через головы рубашки, снимали брюки, оставались в трусах. Клали одежду на стулья. Старались ни на кого не смотреть.
Дверь снова открылась. Высунулась голова.
– Что вы там копаетесь?.. А трусы? Трусы тоже, тоже…
Ребята, потупившись, перешагнули трусы и стали какие-то совсем другие, с незнакомыми лицами.
– Болобонов, Бухалов, приготовиться.
Кирилла снова трясло. Он никак не мог унять этой противной дрожи. Зубы приходилось стискивать, так они прыгали. Было холодно. Кирилл напрягал мышцы всего тела, старался согреться и унять дрожь. Черт, как неудачно сложилось: ночная смена… А так можно было бы работу пропустить…
– Вороненко, Заремба, приготовиться.
Скорей бы вызвали… о черт! Трясет, как собаку. Жди тут, как идиот. Словно тебя в Италию отправят.
– Заславский, Иванов А.А., приготовиться.
Скорей бы… Скорей! Никак его буква не подходит…
– Иванов Н.Ф., Ильин, приготовиться.
– Приготовиться…
– Приготовиться…
– Капитонов, Капустин, приготовиться.
Какой еще Капустин! Еще один Капустин! Глупость какая! Ну да, Капустин. Ка-пу-стин.
– Капустин!
– Я…
– Раздевайтесь.
Кирилл точно так же стянул через голову рубаху. Ощущение было новым. Голова, круглая, гладкая, проскользнула через рубаху с поразительной легкостью. Точно так же перешагнул трусы. Стоял голый. Не знал, как ему стоять, голому…
И вот их ввели: его, Кирилла, и еще какого-то Капитонова. Этот Капитонов был удивительно мал и щупл.
Зал, в который их ввели, поражал своей легкомысленностью. Какие-то лепесточки на потолке и тьма зеркал. Кирилл увидел сразу несколько своих отражений. А перед тем в глазах его маячил щуплый Капитонов. И теперь Кирилл поразился очевидностью и мощью своего тела.
«Мда, тут нечего и думать…»
Однако его, такого здорового, трясло.
Машинально он шел по кругу зала, обходя стол за столом.
То, что за столами сидели одетые люди, а он, Кирилл, должен был расхаживать голый, вызывало в нем чувство скованности и неестественности. Как перед фотографом, только сильнее. А обострившееся желание сохранить достоинство еще больше мешало чувствовать себя просто. И ощущение, что ты стараешься сделать гордое, независимое лицо, а сам голый, было еще неприятней.
Первый врач понравился Кириллу. Весь его вид и тон свидетельствовали об особой благожелательности. Он вежливо предложил Кириллу сесть. И хотя Кирилл и ощутил всю нелепость этого предложения (садясь, он еще резче почувствовал собственную наготу, и клеенка стула была неприятно холодной), он был благодарен этому благожелательному старику. Старик расспрашивал его про все болезни, которые с ним случались, расспрашивал со всеми подробностями и великим участием, слушал внимательно, слегка наклонив голову набок и подмаргивая добрыми глазами. И Кириллу очень хотелось говорить и говорить этому человеку, рассказывать и рассказывать. И Кириллу стало казаться, что, может, действительно он больной и его сейчас освободят. Но старик вдруг прервал на полуслове и, откинувшись, словно удалившись, сказал, и лицо его было усталое и равнодушное:
– Все. Ступайте к следующему.
В Кирилле что-то поднялось и опустилось. Он стоял, снова голый, а потом шел, голый, к следующему столу.
Следующая была толстая круглая тетка очень уютной наружности. Живые ее и веселые глаза обшарили Кирилла. Своим бодрым голосом она расспрашивала все больше о том, откуда он, да где учился, да как его выгнали, кто его родители и как они его отпустили. Она охала и причитала, сочувствовала, сокрушалась. И Кирилл охотно выкладывал ей все, потому что мало кто, да, собственно, никто, не интересовался всем этим, его прошлой жизнью, а ему не хватало этого. Врачиха слушала, слушала и так же внезапно, словно насытившись, сказала:
