Хозяин, надо отдать ему должное, хоть и оказался в меньшинстве, но держался молодцом. Когда Сергей на вытянутой руке брезгливо нес его за шкирку к месту преступления, имея целью макнуть носом в очередную лужу или кучу, кот не издавал ни единого звука, а только извивался всем телом и выпускал когти, норовя впиться побольнее куда придется и наказать своего мучителя, а после унизительной процедуры уходил под ванну и там долго, тщательно умывался, никак не показывая Сергею своей обиды. Но и Сергей был не лыком шит – он прекратил запирать дверь на ночь и устраивал подлые засады. Он долго лежал, затаившись, в боевой готовности номер один, наведя прицел, и как только дверь тихонько приоткрывалась и высовывалась из-за нее ехидная хозяйская морда, как мимо этой морды, в считаных миллиметрах, проносился тяжелый резиновый шлепанец, пущенный верной рукой. Сергей не целился в хозяина, нет. Он хотел запугать, а не покалечить. Но он все чаще говорил Кате, лежа без сна, усталый и озлобленный:
– Я убью этого кота!
Так часто, что Катя начала ему верить.
Это была война, и, как в любой войне, здесь не было ни победителей, ни побежденных.
Катя во время боевых действий старалась придерживаться политики вежливого нейтралитета, как в школе на педсоветах. На педсоветах это ей помогало – она единственная ни разу не разругалась с директрисой, хотя характер у директрисы был взрывной.
В этом году у Кати было совсем мало учебных часов: первоклассницу Дарьку нужно было отвести в школу и забрать, помочь с уроками, пока не привыкнет – вот и выходило, что к часу дня Катя уже возвращалась. Войдя в квартиру, едва сняв с Дарьки громоздкий школьный рюкзак и скинув обувь, она не раздеваясь шла по квартире, выискивая, что такого успел натворить хозяин за время их отсутствия, чего Сергею видеть не стоит. Находила по запаху лужи и кучки – под кроватью, под ванной, под трубой в туалете, за книжным шкафом, за дверью, даже на подоконнике. Бралась за тряпку, за щетку, за хлорку. Велела Дарьке сидеть в куртке и шапке и открывала настежь все окна, чтобы вытянуло на улицу тяжелый дух войны. Сергей, несколькими часами позже возвращаясь с работы в более-менее чистую квартиру, начинал думать, что воспитательные санкции, предпринятые против хозяина, не проходят даром. Катя не жаловалась мужу. Но и сама хозяина не ругала. Даже наоборот – подкладывала ему лишний кусок и чесала за ухом, приговаривая с грустью: «Тимофей-Тимофей, ну что ж ты, а?»
Можно было подумать, что таким образом Катя защищает маленького слабого кота от большого сильного мужчины, пребывающего в ярости. Но если бы спросили Катю, она бы ответила, что дело вовсе не в этом. Хозяин никогда не казался ей ни слабым, ни беззащитным. Наоборот. Он был для нее что-то вроде капризного античного бога, своенравного и опасного. Античные боги не замечали людей – люди были не в счет, они существовали в природе для того лишь, чтобы их при случае покарать, выпустить пар, сбросить божественное свое раздражение. Кате казалось, что если с хозяином случится по их вине что-нибудь дурное, тут и сказочке конец. Они обязательно будут наказаны страшной античной карой, сметающей правого и виноватого, способной даже убить. Она боялась хозяина. Очень. Это была не глупая вера в приметы и не комплекс вины, но твердое знание – стоит Тимофею махнуть хвостом, и мир рухнет. Во всяком случае, счастливый мир отдельно взятой семьи. Античные боги требовали постоянных жертв. И Катя безропотно их приносила. Она старалась не думать, что случится, если Сергей узнает. Если бы он узнал, что она… Если бы только узнал…
Говорят, что для взрослых время летит стремительно, почти неуловимо, и только для детей один день равен порой целой жизни, но Катя в это не верила. Время, может быть, летит – когда ничего не ждешь, а просто живешь себе, и всё. Но Катя ждала сделки, своего уголка, и время для нее тянулось медленно и трудно, как тугая резина, и напряженно, как тетива. Катя завела потихоньку от мужа маленький календарик и считала дни до Нового года, каждый прожитый помечая крестом, словно ей хотелось вычеркнуть эти дни из своей жизни.
Оставалось всего ничего, жалких две недели, и, кажется, время еще больше замедлилось и растянулось. Катя устала от войны.
– Я от вас с ума сойду! – с улыбкой говорила она Сергею, когда тот, с тапком в руках, охотился по квартире на хозяина, который опять что-то такое напартизанил.
Улыбалась, а сама чувствовала – сходит. И если так будет продолжаться, действительно сойдет. Странные мысли приходили в голову. Особенно к ночи.
Прижавшись к мужу, уже почти засыпая, Катя шепнула:
– Сереж… Может, в большую комнату переберемся?
– Зачем это? – не понял Сергей.
– Ну, я тут подумала… Может, он… ну, Тимофей… так… плохо себя ведет, потому что мы его комнату заняли? Она же у него любимая была – помнишь, Марья Марковна говорила?
Сергей приподнялся на локте и внимательно рассматривал жену, но в темноте было, разумеется, незаметно, что она покраснела и прячет глаза. Сергей долго молчал.
– Ну? – осторожно шепнула Катя. – Что ты думаешь?
– Какая же ты у меня все-таки глупая бываешь, – улыбнулся Сергей и чмокнул Катю в макушку.
– Сереж, я же серьезно с тобой разговариваю, а ты?!
– Это меня и пугает. Что ты сейчас серьезно, – вздохнул Сергей.
– Нам-то какая разница? В большой, в маленькой… Мы же взрослые люди. Потерпим. Чуть-чуть осталось же…
– Вот именно, – ответил Сергей уже без улыбки. – Мы – люди. А он кот. Кот , понимаешь?! Всё, Кать, спи. Не хочу больше этих глупостей слышать. Я тебя люблю.
– И я тебя люблю, – едва слышно прошептала Катя.
Ей ужасно хотелось плакать, но было нельзя. Сергей бы этого точно не оценил. Она перевернулась на спину, натянула одеяло до самого носа и стала смотреть в потолок. А Сергей почти мгновенно заснул – война его тоже вымотала, хоть он и не признавался. Он теперь засыпал в любом месте, где ему случалось на минуточку хотя бы сесть удобно. В коридоре заскреблись. В щель осторожно просунулась кошачья лапа, в темноте кажущаяся черной и страшной, пошарила под дверью и убралась. И почти сразу раздалось по ту сторону двери утробное «Ва-а-а-а-о-о-о-у-ууу-ааа!» – сперва тихо, потом все громче и жалобней. Сергей спал так крепко, что ничего не слышал. Катя осторожно, чтобы его не потревожить, встала, накинула халат и вышла в коридор. Хозяин немедленно прекратил плач и стоял теперь, задрав ехидную морду вверх, с любопытством рассматривая Катю.
– Пошли, вредитель, – скомандовала Катя и отправилась в кухню.
Хозяин, подняв хвост, засеменил следом.
– На, жри! – Катя вытащила из дверцы и по очереди с остервенением надорвала сразу три пакетика кошачьего корма с курицей, зло вытряхнула все это в миску, так что корм полез через край и стал вываливаться на пол.
Хозяин смотрел на Катю вроде как удивленно и к миске не подходил, а смиренно замер в дверях.
– Ну, что стоишь?! Жри, говорю! – Катя шагнула к двери и босой ногой подтолкнула хозяина к миске. Без всяких церемоний, прямо под хвост.
Хозяин недоверчиво обернулся на Катю, с сомнением понюхал воздух вокруг миски, а потом склонился и начал жадно есть.
Вообще-то он был не очень прожорливым, хозяин. И не очень в еде привередливым. Просто он мог есть только этот вот корм с курицей, из розовых пакетиков, потому что от зеленых и желтых пакетиков с курицей его тошнило, а от розовых пакетиков с рыбой у него случался понос. Хозяин ел – долго и жадно. Катя стояла в дверях, кутаясь в халатик, поджимая озябшие пальцы ног, – и смотрела. И такая у нее была ненависть во взгляде – просто удивительно, как это еда не пошла коту не в то горло. Когда хозяин насытился и, тяжело вспрыгнув на батарею, угнездился там, довольно прикрыв глаза, Катя заперлась в ванной, села на самый краешек и заплакала – горько и обильно; и пустила на всякий случай воду, чтобы муж не услышал.
Утром Катя проснулась с хорошим чувством и сама себе удивилась – откуда бы ему взяться? И, только глянув на будильник, поняла – выспалась, просто выспалась! Будильник показывал начало одиннадцатого. В комнате было непривычно светло, между шторами пробивался веселый солнечный луч, яркая полоса его тянулась поперек дивана и упиралась в книжный шкаф, высвечивая три первых тома Гоголя. «Проспала!» – испугалась Катя, а потом вспомнила – воскресенье, никуда бежать не нужно, – и улеглась поудобнее, пристроив под щеку угол мягкого ватного одеяла. Сергей тоже приоткрыл глаза, проследил за лучом, и закрыл снова, и повернулся к жене, и прижался покрепче, и поцеловал. И она повернулась, и тоже поцеловала, и погладила по груди, по шее, и поцеловала снова, мелкими легкими поцелуями, и он ответил; под одеялом сделалось жарко, они его отбросили куда-то в ноги, одеяло, перевесившись через подлокотник, с тихим шорохом утекло на пол, и Катя, зажмурившись, улыбалась, а Сергей, тоже не открывая глаз, целовал ее в улыбку…
Из коридора неожиданно донесся странный звук – шаги, и шорох, и стук падающих предметов, а следом – тихое, жалобное мяуканье, вовсе не похожее на привычное хозяйское «Ва-а-ау», а какое-то придушенное. Как по команде Катя и Сергей соскочили с дивана и выбежали в коридор, да так и застыли в дверях.
