Медленно покатился по времени снежный ком однообразных, многолюдных дней. Мало-помалу режим с подъемом в шесть часов утра, ежевечерние линейки с разбором поведения и толкотня в умывалке сделались обыденными.
Дядя Паша принес зубной порошок и земляничное мыло. Дома Изочка не замечала, как оно вкусно пахнет, не то что хозяйственное. В коллективной жизни ощущался недостаток массы мелочей, а легкие, непостоянные запахи-дуновения забивались детдомовским духом хлорки, который въедался в одежду и был неистребим. Изочка попросила у Гали перочинный нож, хотела разрезать мыло на пять долек и только раскрошила. Тогда дядя Паша раз в неделю стал покупать отдельное мыло каждой девочке в комнате. Правда, порошком Изочка пользовалась сама, все равно никто, кроме нее, не имел зубной щетки.
В воскресенье воспитанники ездили на автобусе в городскую баню. Народу в бане всегда была уйма, но их пропускали без очереди. В помывочной томилась другая очередь – за шайками, и, чтобы не стоять долго, девчонки полоскались по двое из одного таза. Чистые, румяные, обратно шли пешком.
Возле военных складов, обнесенных колючей проволокой, Полина выклянчивала у охранников стреляные гильзы и обменивала потом у мальчишек на ворованную в кухне картошку. Тонкие картофельные кругляши прилеплялись к жарким печным дверцам – успевай отдирать, бегая от печи к печи. Получалось не хуже блинчиков, и сильный аромат поджаристой корочки долго боролся в коридоре с хлорными парами над свежевымытыми половицами.
Дядя Паша наведывался ближе к вечеру. Явление посетителей обычно беспокоило воспитательниц, но добродушного ветеринара, сразу взявшего шефство над животными подсобного хозяйства, скоро посчитали своим.
Он получил письма от друзей Марии. Гринюсы ждали позволения переехать в Каунас, и Нийоле сообщила, что чуть позже готова удочерить девочку. Дядя Паша очень хотел вызволить Изочку из детдома.
Вопреки ожиданиям, она отказалась:
– Съезжу в Литву, когда вырасту. Напишите, пожалуйста, маминым землякам – пусть не волнуются за меня. Спасибо им. И… я больше не хочу о них слышать.
– Почему?!
– Будут звать, а мне это больно, – ответила она по-взрослому.
Резкие жизненные перемены настораживали Изочку, ей хватило потерь. Было и тайное неприятие всего чуждого – чужбинного. Неизвестно, что в этих сложных чувствах, не вполне ясных ей самой, понял дядя Паша, но он перестал заговаривать о Литве. Гарри Перельман и Нийоле, знакомая лишь по рассказам мамы, вероятно, тоже что-то поняли. Изочка и позже ни разу не спросила о переписке дяди Паши с музыкантом, которая продолжалась еще несколько лет.
Кулон со спящим в капле семечком-яблоком лежал в шкатулке с фотографиями, документами и круглой коробочкой маминой пудры «Кармен», а шкатулка – под матрацем в изголовье кровати. Талисман, опоздавший принести Мариечке счастье, вызывал слезы. Бел-горюч камень… Изочка его не доставала, без того помнила до мельчайшей прожилки янтарной росы в золотом сердце.
Долго ждать нежному камню возвращения в волны-руки морской девы Юрате. Может, столько же времени, сколько Изочка уже прожила на свете. А сейчас она сосредоточилась на школе. Решила доказать Леонарде Владимировне свою инициативность. Изочка – не из инкубатора, отдельный человек. Да и любой человек в детдоме – отдельный.
Пусть бы директриса, встретив когда-нибудь Татьяну Константиновну, сказала ей: «Очень редко, но бывает, что и классные руководители ошибаются. Вы написали несправедливую характеристику на ученицу Изольду Готлиб. Она не упряма, не скрытна и активно участвует в общественной жизни школы».
Изочке не лень было бы бегать на всякие советы отряда и прочие собрания, но скорейшему проявлению инициативы помешал Бык Мороза. Рога его опасно доросли до критической отметки закрытия учебных заведений, вынуждая школьников опрометью мчаться сквозь туман на уроки и обратно. Государственные валенки быстро протерлись до дыр, а новые в середине сезона не положено было выдавать. Вся тропинка до школы усеялась мелкими клочками сена – зимняя обувь прохудилась не у одной Изочки. Вспомнив, как дядя Степан вкладывал толстые ягельные стельки в торбаза, она нарвала мха в ближнем лесу. Мягкий ягель, свалявшись, не кололся и вываливался из дырок меньше, чем сено.
Увидев однажды мшистый клок, торчащий из подошвы наружу, дядя Паша ахнул и в тот же день притащил рулон плотного войлока. Замелькало в умелых руках копьеобразное граненое шильце, потянулся, распускаясь, моток суровых ниток. Изочка поблагодарила дядю Пашу за подшитую обувку и неожиданно для себя расплакалась:
– Мама мерзла в ботинках… Ей нужны были валенки, вы могли их найти… Вы же всё-всё где-то добываете!
Он погладил Изочкину голову, цепляя волосы заусенцами, глянул беспомощно, и до нее донесся запах недавнего перегара.
– Неужто, думаешь, не предлагал? Она и говорить о том запретила.
Девочки согнулись за столом над тетрадями с нарочито озабоченными лицами, а сами прислушивались. Дядя Паша вздохнул:
– Давайте и вашим валенкам подошвы прилажу.
После его ухода Изочка всегда находила два-три смятых рубля или трешку то под подушкой, то под учебниками на тумбочке.
– Павел Пудович! Зачем вы опять деньги оставили? – сердилась она в следующее воскресенье. – У меня все есть, нас же бесплатно обеспечивают!
– Кто сказал, что я их подложил? – ворчал он, краснея. – Сначала докажи, что я, за руку попробуй поймай!
Изочка никак не могла уличить дядю Пашу в «подлоге», и в конце концов неуловимая передача денег превратилась в игру. Девочки покупали на них конфеты «Раковая шейка», булочки в пригородном магазине и устраивали перед сном пир горой.
Все «свои» навещали Изочку, кроме Гришки, и никто больше не звал ее Журавленком. Бывшие соседки рассказывали общежитские новости. Наталья Фридриховна передавала неизменный «привет» от Семена Николаевича.
– Миша сам к тебе придет, – говорила тетя Матрена. – Как ослобонится от работы, так и придет, а покамест план горит у них в мастерской, по выходным вкалывают.
Наталья Фридриховна выуживала из сумки покупные гостинцы – пряники, бутылку кефира, банку килек в томате.
– Вот еще от Петра Яковлевича шоколадка…
Тетя Матрена гордо водружала на тумбочку объемистый пакет с домашними кренделями и шаньгами. Допытывалась с пристрастием:
– Ты почто похудела, миленька моя? Плохо кормят, поди?
Кормили в детдоме не плохо и не хорошо. При жизни мамы Изочка ела гречневую кашу только по праздникам. Гречку в магазинах выбрасывали редко, давали по килограмму в руки, и надо было еще очередь отстоять. А тут варили почти ежедневно. Но домашняя каша была вкусная, с маслом. Изочка знала, как сделать, чтобы не пригорала и оставалась сухой и рассыпчатой. Столовская же состояла наполовину из воды. Повариха Молчанова считала кашу «гарниром». Три ложки склизкого гарнира с лужицей мучного соуса, котлета из пережаренного хлеба со слабым запахом фарша («бессовестными» называла котлеты Молчановой няня, за что-то недолюбливающая ее) – это сложноприготовленное блюдо считалось «вторым».
Дежуря в столовой, Изочка порывалась сказать Молчановой о «правильной» гречке, но сдерживалась. Неразговорчивая женщина вполне оправдывала свою фамилию – могла без всяких слов съездить по шее. Девочки сплетничали, будто повариха крадет продукты. Муж – калека, обе руки оторвало на войне, а детей умудрились нарожать кучу.
– Что им делать-то остается, как не… – Полина добавила страшное слово. Изочке неясно было значение этого глагола, но он, несомненно, нес в себе тот же смысл, что и другие подобные, пестревшие на стенах школьного туалета. Там их сопровождали разъяснительные рисунки мелом, напоминающие орудия на колесах и далекие африканские орехи-кокосы в разрезе. Развязная на язык Полина легко выбалтывала страшные слова, вставляла их между другими, не ведая, какую смесь лингвистико-анатомического ужаса испытывает при этом Изочка.
– Северные ночи длинные, – непонятно вздохнула Галя.
…Жадные зимние ночи вбирали в себя часть утра и начинались рано. Бо́льшую часть суток на небе сквозь волнистые туманы пробиралась пушкинская луна. Из-за темноты и холода Леонарда Владимировна отменила участие воспитанников в школьных новогодних мероприятиях, поэтому начались спешные репетиции: детдомовцы своими силами собрались устроить концерт и маскарад в ленинском зале. К общему корпусу уже подвезли и свалили в сугроб большую елку.
– Ты говорила, что умеешь петь, – приставала Полина.
– Не, не сейчас, я к 8 Марта подготовлюсь, – отнекивалась, стесняясь, Изочка. Полину ей было не перепеть.
Праздник прошел весело. Мальчики сплясали негритянский танец, девочки поставили отрывок из якутской сказки об охотнике, красавице и злой шаманке. Изочку вновь потряс голос Полины, струящийся в хвойном воздухе зала, точно сильный лесной ручей. Невозможно было заподозрить, что из пухлого Полининого рта, откуда рвались на волю эти прекрасные звуки, нередко вылетают не просто грубые слова, но даже те, волосатые, туалетные… Певицу долго не отпускали со сцены и заставили исполнить еще три песни.
