Жизнь невозможно поймать, накрыть сетью, остановить.
Только выпустить на свободу.
Лети. Ты свободна.
– Как хорошо…
– Да.
Молчали. Запомнить вкус, запах друг друга. Помнить все.
– Ваня. Вань, а ты разве не помнишь? Маму твою похоронили. Ты пьяный тогда был. Меня первый раз поцеловал.
Счастье сильнее горя. Зажмурил глаза. Головой к голой Санькиной груди прижался.
Я глядел, как она быстро, грациозно одевается.
– Ты как солдат… Как в армии…
– Да. Я такая.
– Бойкая. Ты… не жалеешь?
Смешно сморщила нос.
– А нас тут никто ни в какой глазок не подсматривал? В темнице этой?
– Ну если даже. На здоровье.
– Видишь, как все вышло.
– Да. Прекрасно вышло все.
Я вспомнил, что она мне сказала. Про мать.
– Саня, а ты правду про маму сказала?
Слышал, как бьются сердца.
С лязгом открылась дверь. Голос ударил нам в спины:
– Ну че, голубки! Свидание окончено! Наворковались?
– Доктору скажи спасибо, – шепнула Саня мертвыми губами. – Это он меня пустил.
Пошла к двери. Крикнула:
– Я буду ждать тебя!
СЧАСТЬЕЯ сама не ожидала, что так получится. Вот получилось. Бабушка говорит: все к лучшему. Я однажды утром почувствовала. Не поняла сначала. Все вокруг меня поплыло, весь мир поплыл. Вдаль. Как на лодке. Или это я сама на лодке поплыла. В невесомости. Вкус стал другой. Еду ем – все другое. У масла вкус другой, у яйца – другой. Натурально, другой. Лучше или хуже? Не знаю. Другой – и все. Стала к себе прислушиваться. Недели две прислушивалась. Потом бабушке сказала: что со мной, не пойму. Все плывет, и на вкус все другое. Бабушка внимательно так на меня посмотрела. Пронзительными такими глазами. Говорит тихо: Санечка, ты счастливая. А что это я счастливая-то, с чего это, бабушке говорю. Вроде никакого счастья на нас ниоткуда не валится! Наоборот, горе, вот одни живем, мама разбилась. Вот врачи говорят, порок сердца у меня, того нельзя, этого нельзя. Говорят, и рожать будет нельзя. А бабушка плачет, и я вижу, совсем не от горя плачет, а от радости, меня обнимает, к животу своему прижимает и причитает: счастье-то, счастье какое, Санечка, какое же счастье! И я ее оттолкнула так легонько и спрашиваю: да какое же счастье-то, бабуля! Одни несчастья кругом!
Ну, я в скором времени все сама поняла. И врачи подтвердили.
У меня ребенок будет. От Вани. Вот.
ЗА ЧТО? Он никогда не пришел к Алене, живой, во сне, чтобы рассказать, как он умер.
…прямо смотрел в глаза наемнику Руслана.
Автомат в руках наемника. Сразу понял, что будет.
Никакого страха не родилось. Странная, огромная радость. Наемник целился ему в грудь. Ренат видел: рука Фархада не дрожит.
– За что?
Пакистанец не ответил.
Из молчанья всплыл голос Руслана.
«Ты никогда не будешь с ней. Ты отнял ее у меня. Уйдешь прежде меня. Я так хочу. Никогда не увидишь ее».
Ренат крикнул. Не Фархаду – Руслану:
– Думаешь, убьешь меня? Не меня! Аллаха в себе!
Успел увидеть последний огонь.
И настала тьма; и все перестало быть.
ХАРАМОн погиб, отдавая последний приказ.
Аллах хранил его, и Руслан не уставал благодарить Его.
Аллах хранил его, когда федералы сравняли с землей его позиции. Ему удалось уйти и спасти своих солдат.
И он Аллаха благодарил.
Аллах хранил его каждую минуту и каждую секунду. Война – ежесекундная возможность погибнуть, а он был защищен Аллахом от смерти, он это чувствовал и знал.
Он никогда был набожным, истовым мусульманином.
Он стал им на войне.
И за это он был войне благодарен.
Где сейчас та девчонка, которую он вынянчил, как нянька, которую научил изумительно стрелять, которую любил, да, он только теперь это понял, любил больше жизни? И даже, может быть, больше Аллаха, да простит ему Аллах святотатство, но именно так оно и было. Где она теперь? Скорей всего, ее кости истлели в горах, в каменистой этой земле. Что ж, так должно быть. Она знала, куда идет: на войну. Война – печь, в нее надо все время бросать дрова, не то остынет. Он кинул ее живое, любимое тело в войну. А мог бы ведь жениться на ней, родить детей. От русской? Будь она хоть трижды мусульманка, о Аллах, на русской истинному нохчи жениться нельзя. Харам.
Он погиб, отдавая последний приказ, погиб в бою, и Аллах взял его на небо героем. Погиб как мужчина, не как собака, скулящая о пощаде, или свинья, ползающая в грязи; он махнул рукой, крикнул: «Огонь!» Очередь, метко выпущенная из федерального автомата, прошила его грудь и живот. Когда изнутри потекла горячая лава и зверем навалилась боль, он подумал: вот смерть, и она настоящая. Стал падать, а думал, что стоит, и последняя мысль обожгла: «Почему не падаю, я же умер».
«Я умер», – сказал сам себе, когда лежал на земле.
Его наемник, турок Фарух, сидел рядом с ним на корточках, совал ему в мертвый рот флягу со спиртом, бормотал: «Командир, глотни, давай!»
Горячая кровь спирта вытекала на белые камни.
Фарух расстегнул ему воротник гимнастерки: может, жив еще, да славится Аллах. Положил ладонь на сердце. Тишина. Увидел на груди кожаный мешочек на ремешке. Развязал: вдруг записка последняя? Может, матери передать, другу. Нет записки. Прядь темных волос. От срезанной пряди в лицо турка пахнуло забытым. Он поднес волосы к лицу. Закрыл глаза. У него, как у всех солдат, так давно не было женщины. Так давно.
СВОБОДАУже не в камере сидел. В лазарет положили. Валялся на койке. Смотрел в потолок. Думал: засудят, точно, пожизненное дадут. А жизни сколько осталось? Смешно.
Врач говорит: крепись. Врач натужно смеется: ты вот что, пацан, давай-ка не сдавайся. Сила еще есть? Или выдохся?
Нет, не выдохся, так же хитро улыбаюсь. Полно еще сил.
Щупает меня, крутит. Сестры приходят каждое утро за анализами. Кровь берут без перерыва, три, четыре раза в день. Всего искололи. Пальцы, вены. В вену иголкой не сразу попадут. Под кожей вздуваются синяки. Так с пятнистыми руками и лежу. В камуфляже.
Таблетками кормят. Уколы делают. Приносят такую штуку, сестры называют ее «система». Такой железный штырь, к нему прикручен пузырь с лекарством. Прозрачная трубка, на конце трубки – игла, в жилу ее всовывают. Лекарство медленно капает из пузыря – через трубку – прямо в кровь.
Глазами слежу, как в меня – из стекляшки – по капле – моя жизнь перетекает. Одна сестричка, смазливая, так и сказала: «Пока капаем – будешь жить».
Что значит «будешь жить»? Разве я могу перестать жить?
Думаю о матери. Приснился кошмарный сон – будто бы я ездил ее хоронить. Чего только ни привидится, если в тебя всякую дрянь литрами вливают. Валяюсь под кайфом. Мама, как отсюда выйду – сразу к тебе. Ты меня заждалась.
Как только громко звать мать начинаю – сестра бежит с уколом. Кричит в коридор: «Опять у него бред! Какую дозу?» Дозу, черт, я уже наркоман.
Сбросить с себя все иглы и трубки. Сбросить простыни в тюремных, казенных печатях. Голым встать на подоконник. Руки раскинуть. Грязное стекло ногой пнуть. Высадить черную решетку. Вот небо.
Свободен!
Воздух, ветер свистит вокруг. Под ребрами огонь. Внизу горы. Перевалы. Ущелья. Пропасти. Камни острые, белые кости. Горы.
Я тут родился. Я прилетел на родину мою.
Мама! Ты где? В сакле, что приклеилась к нависшей над обрывом скале? Слышу твои крики, они летят из открытой двери. Солнце бьет штыками лучей через рваные, черные тучи. Горбоносая женщина в длинной юбке несет, крепко в дужку вцепившись, ведро. Хочет в саклю внести. Падает. Солнце выплескивается из ведра, течет, заливает порог. Заливает руки чеченки, заливает белые острые камни. Разрыв! Снаряд лег рядом!
По спине женщины течет кровь, а из сакли – стоны.
Мама, не плачь. Не кричи. Я сейчас рожусь.
Я сейчас! Потерпи еще! Я…
Иван Исмаилов умер в тюремной больнице. Врач написал подробный эпикриз. Тюремное начальство похлопотало о похоронах. По домашнему адресу Ивана отправили письмо с извещением о смерти. Его похоронили не по православному обряду, опустив в землю на русском кладбище деревянный гроб, и не по мусульманскому – завернув в чистую холстину, с молитвами, бедное тело. Его сожгли в крематории и закопали, на самом далеком кладбище города, маленькую урну с горсткой серого праха. ДЕТСКИЕ СТИХИ АЛЕНЫ
Солнце, солнце золотое!
Ты летишь в небесах над землею!
Я проснулась – а ты в небесах!
Я тону в твоих чудесах!
Солнце, ты меня всегда будешь греть.
Я буду всю жизнь на тебя смотреть!
«Претерпевший же до конца спасется».
ЭПИЛОГ. ТЬМА И ОГНИ
– Ну что? Хочешь увидеть свою смерть?
Другая Алена стояла перед ней, смеялась.
Она услышала свой тихий и твердый голос:
– Хочу.
Другая Алена улыбнулась. Протянула к ней руки.
И Алена смело, спокойно вплыла в эти руки, и они обняли, обхватили ее старое тело сильно, нежно и любовно, и внезапно ей почудилось – она маленькая, девчонка, младенчик бессловесный, и ее взяли на руки и крепко, тепло прижали к себе – к большому, теплому живому телу, к широкой груди и горячему животу.
