Девушка, увитая хмелем, предложила ему пива в пластиковом стаканчике, и он выпил его, а потом еще один стаканчик, хотя горло тут же начало саднить.
Нищий на углу прилаживал к граммофону огромную трубу, поворачивая ее разверстый зев в сторону гуляющих. Сейчас было видно, что пальто у нищего когда-то было зеленое. И что застежка на женскую сторону. Он подошел поближе.
Нищий шевелил опухшим вялым лицом.
Он достал из кармана мелочь и со звоном ссыпал ее в раскрытый ящик из-под патефона. Нищий поднял голову.
– Кто поет? – спросил он и присел рядом. – Кармен я имею в виду.
– Старая Валевская, – сказал нищий.
Он вытащил из кармана пачку и протянул нищему сигарету. Какое-то время они молча курили, сидя на корточках. Он подумал, что после бессонной ночи, в куртке с зашитой прорехой на спине и несвежей рубашке он и сам на сторонний глаз выглядит таким же нищим, разве что не до самого дна опустившимся.
– Ковач знаете, где ошибся? – сказал он, щелчком сшибая пепел с сигареты, – посчитал девять планет, а Плутон-то, оказывается, не планета, так, планетоид. А планетоиды не в счет.
– Плутон вроде реабилитировали. – Нищий смотрел перед собой и выпускал облачка дыма, как паровозик. – Опять стал планета. Никак не могут определиться. Так что девять планет. Все верно. Но я не знаю, надо ли учитывать пояс астероидов. Там засада с этими сферами. И вообще – как считать? Геоцентрическая система? Гелиоцентрическая? Но Солнце это просто желтый карлик на краю галактики. Тогда откуда начинать, если у вселенной нет центра.
– Да, – сказал он, – это ловушка, Ладислав, ловушка богов. Они любят такие ловушки. Такие шутки.
– Ты меня с кем-то путаешь, чувак, – сказал нищий. – Никакой я не Ладислав.
– Прошу прощения, – сказал он. – Обознался. Кстати, не вы мне звонили в хостел? Поговорить о музыке?
– Откуда? – лениво спросил нищий. – С этого граммофона?
– И верно. Вот, сигареты возьмите. И деньги, я бы и больше дал, но больше нету. Я только на обратный билет оставил, ну и поесть в дорогу.
Он встал и пошел дальше, разминая затекшие ноги. И как этот нищий не устает все время сидеть на корточках?
Он шел, сунув руки в карманы, огибая прохожих, сплошь приезжих, потому что был будний день, а в будний день отличить приезжего от местного очень, очень просто. Он шел и думал, как это хорошо, что у него почти нет вещей. Легко идти. Вообще легко.
* * *
Даже когда умерли все паровозы, запах остался. Окалины, жженого угля, дыма. Сухой, жесткий, змеиный запах.
В привокзальном буфете он купил пирожок с мясом, из тех, что настоятельно не рекомендовал Вейнбаум. Прирожок оказался неожиданно вкусным. Еще он взял сто грамм, потому что спирт убивает микробов.
В здании вокзала было полным-полно цыган, с мешками, с детьми, босиком шлепавшими по холодному полу. Цыганка в нескольких юбках, из-под которых виднелись тренировочные штаны, расположившись на просевшем мешке, кормила грудью ребенка. Еще был старик с козой и женщина с корзиной, накрытой пуховым платком. В корзине что-то шевелилось, он не понял что.
Цыганам плевать на красиво обставленные выходы. Им вообще плевать на чужаков. Потому ее никто и не заметил. Хотя выглядела она очень даже мило в этой своей черной короткой шубке, на очень высоких каблуках, добавляющих к ее маленькому росту еще несколько щедрых сантиметров. Вокруг была толкотня, цыганские дети кричали, коза блеяла, и он, чтобы удобнеее было разговаривать, взял ее за маленькую холодную руку и увел за киоск с товарами первой необходимости, и они стали там, рядом с зубными щетками и шариковыми дезодорантами, что было, честно говоря, не так романтично, как ей, наверное, хотелось бы.
Она молчала, только голое белое горло дрожало, словно бы она только-только закончила петь. Зря она ходит без шарфа, еще застудится, а ведь певицам нельзя. Хотя она, наверное, перед тем, как войти сюда, сняла шарф для красоты и форсу.
Пассифлора. Витекс священный.
– Ты зачем пришла? – получилось невежливо. Жаль. Он не хотел невежливо.
Несмотря на высоченные каблуки, она казалась очень маленькой и беззащитной. Испуганный ребенок в маминых туфлях. А он большой и сильный, сейчас он шагнет к ней, и обнимет ее, и подхватит ее на руки, и увезет далеко-далеко. Желательно, в СВ. И они будут жить долго и счастливо, а потом навеки застынут в пурпурном сердечке на фоне красивого стимпанковского паровоза, и Марина за стойкой откроет бумажную обложку и перевернет первую страницу.
Да, точно, вот и чемоданчик, маленький, зачем ей большой, когда там, куда они наконец приедут, он купит ей все-все-все. А за особняком присмотрят, особняк никуда не денется, это ее музей, ее дом, никто его больше никогда не отберет, тем более коммуналку все равно оплачивает город.
– Янина, – сказал он. – Маленькая Янина. Там, куда я еду, ничего нет. Ничего, понимаешь? Только страшные железные звуки и люди с песьими головами, и мрак, и грязь, и стыд, и иногда кровь, и ужас длящейся бессмысленной жизни, и сам я с первым светом встану совсем другим, я стану таким же человеком с песьей головой и больше никогда не скажу ни слова, а буду только рычать алчной своей глоткой. Осталось совсем немного, близится финал, и я вот-вот сниму свое лицо, и под ним окажется морда чудовища. Такие у нас метаморфозы, маленькая Янина, такие страшные чудеса, и мы не умеем делать иных. Ты ошиблась, маленькая моя Янина. Я не граф Монте-Кристо, а ты не Гайде. Я не увезу тебя с собой. Мне некуда. Я такая же иллюзия, как все здесь, Янина. Я растворюсь, как соль в воде, я уже растворяюсь, скоро меня совсем не будет. Совсем. Совсем.
Она молчала. Ресницы дрожали, и еще дрожала маленькая мышца в углу скорбного рта. Цыганка смотрела на них конским лиловым глазом и мяла в пальцах папиросу.
– У меня узелок на связках, – сказала она тихо. – Пока маленький. Пока один.
– Бедная ты моя, – сказал он, и обнял ее, и прижал к себе, и отпустил. – Бедная.
И еще сказал, прощай, маленькая Янина, и помни меня, потому что, пока ты меня помнишь, я буду, а когда ты перестанешь меня помнить, меня не будет совсем.
Но ее уже не было рядом. Она скользила прочь так плавно, словно грязные плиты вокзала вдруг задвигались, как льдины на темной и холодной реке, унося ее с собой.
* * *
На верхней полке ехать лучше, чем на нижней. На нижних шуршат пакетами и раскладывают на столике курицу и мокрые помидоры и время от времени бросаются к своим койкам и поднимают их, потому что они забыли в багажном ящике что-то важное, и это важное надо немедленно достать, а другое важное положить обратно. А ты лежишь наверху, как князь, как царь, озирая с высоты свой маленький мир, и никто, никто не может тебя потревожить. И начинают стучать колеса, и наступает веселое опустошение, потому что те, кто остался там, за твоей спиной, больше не могут тебя потревожить, а будущее, в силу твоего отсутствия в определенной точке бытия, не ловит тебя в перекрестье своего прицела.
Секрет секрет стучали колеса теперь я знаю в чем секрет секрета никакого нет ты просто лишняя деталь тебя и выбросить не жаль. Быть лишней деталью не так уж плохо, поскольку в противном случае ты становишься частью репетира и обречен вечно двигаться в раз заведенном порядке, и нет надежды на спасенье. И когда телефон засветился и задергался и запел волшебной флейтой, он с минуту колебался, но потом все-таки протянул руку и взял в ладонь своего говорящего электронного зверька.
– Да, – сказал он, – да? Только быстрее, я в поезде. Сигнал может пропасть.
– Почему вы уехали? – голос Урии был тихим, но таким отчетливым, словно бы сам маленький Урия вылез из телефонной коробочки и стоял теперь на его ладони, улыбаясь и блестя светлыми глазами. – Почему оставили все как есть?
– Потому что ничего нет, Урия, дитя света, – сказал он тихо, чтобы не потревожить спящего напротив юношу, бритого наголо и с татуированным бицепсом, но с детским, обиженным лицом. – Ничего нет, кроме наших страхов и надежд.
– Вы слишком легковерны. Он наговорил вам, вы поверили. Он ведь ловец душ. Он метит всех своих потенциальных противников. И потенциальных преемников. Он пометил вас и теперь знает ваши уязвимые места. Вы разве не бегали ночью во сне? Так приятно бегать ночью во сне…
– Я не бегал ночью во сне, – сказал он сквозь зубы. – Все это выдумка, Урия. Игрушка одиноких стариков. И ты тоже – выдумка. Иллюзия. Не бывает сильфов, и саламандр не бывает, и мысли читают только фокусники.
– Мой дорогой, – сказал Урия, – мой прекрасный возлюбленный. Мое утерянное сокровище. Город – живое дышащее существо, ворочающееся в своем полуразумном сне, он сам творит свои легенды, он вызывает из мрака тени и управляет ими. Он мечет лучи света, как рыба икру. И мы призвали вас, и вручили светящийся меч, и поставили против врага… – Сигнал пропал, вернулся. – … ак надеялись. … ам так помогали. А вы просто взяли и уехали. Разбудили дракона и уехали. Он проснулся, и он страшен. Вам мало Шпета?
