Оленька купила маркер и на обувной картонке начертала плакатик. Доехала до военкомата и встала с плакатиком у крыльца. Прохожие шарахались от Оленьки, как от чумной. Так выражать протест у них в городе было не принято. Вообще не было принято выражать протест.
Через несколько часов ноги онемели. Оленька присела на низенький, выкрашенный в зелёный цвет заборчик.
В военкомат входили и выходили люди. Деловито стучали каблуками по мёрзлым каменным ступеням. Делали вид, что категорически не имеют к происходящему отношения. То и дело к окнам подходили и смотрели вниз работники. Вышел военком и мягко сказал Оленьке: «Ну, мы же с вами беседовали на эту тему. Всё, что мог, я сделал». Похлопал Оленьку по спине, потоптался, сел в автомобиль и уехал.
– Давай вали отсюда, – негромко приказал охранник. Он молодцевато сбежал по крыльцу, был ловко затянут в камуфляж, и на вид ему было столько же лет, как Серёже. Подхватил Оленьку под локоть и легко увёл прочь. Оленька едва успевала перебирать ногами. – Давай, давай. – И пообещал, оглядываясь на окна военкомата, на маячившие там лица: – А то гляди, скорую вызову. Щас закатают в психушку.
Оленька выждала и вернулась на место. Охранник ещё несколько раз выскакивал, оттаскивал Оленьку. Она снова возвращалась.
Стемнело, рабочий день закончился. Служащие военкомата разошлись и разъехались по домам. Окна погасли. Оленька, продрогшая, посиневшая, всё сидела и выстукивающим подбородком придерживала плакатик на груди. Руки его уже не держали.
– Да ты совсем закоченела, мать. Ну-ка, потихоньку…
Оленька оказалась в тёплой охранницкой. Перед ней поставили стакан кипятка с тремя чайными пакетиками, с горкой тающего сахара на дне. Охранник – тот самый, что сволакивал Оленьку с крыльца – вынул откуда-то бутылку водки. Поставил ещё два стакана и налил Оленьке – до краёв, себе плеснул с четверть.
– Давай, мать. За сына, чтобы на ноги встал. Согреешься. Полегчает.
Самый надёжный способ вызвать стойкую неприязнь к гимну – это каждое утро под него просыпаться. Всё Олино поколение, а также папы – мамы, дедушки – бабушки, вставали под «Интернационал». «Бу-ууу-ум! Бум – бум – бум-бум…» По ещё дремлющим мозгам.
Страстное желание спать ещё минимум часиков двадцать. Безжалостно включенная, режущая глаза электрическая лампочка под потолком. Колючее шерстяное форменное платье, от которого вся покрываешься гусиной кожей. Холодно: отопление ещё не включили (уже выключили). Очередь в коммунальный туалет: всяк сюда входящий навечно проваливается в унитаз.
В ванной держится крепкий мятный вкус «Поморина». У Оли изо рта пахнет «Поморином». У всей квартиры изо ртов пахнет «Поморином». Вся страна дышит «Поморином». И всё это под «Интернационал», приглушённо бормочущий из-за каждой двери, оптимистически ревущий из радиоприёмника на общей кухне.
У Серёжика гимн России не будет вызывать таких ассоциаций. Нынче не принято просыпаться под радиоприёмник. Будильники, слава Богу, давно не дефицит.
Оля идёт в ванну. Включает воду, чтобы нагрелась, и всматривается в зеркало. Кто сказал, что от страданий лицо женщины светлеет, утончается, становится одухотворённым и иконописным? О нет! От страданий женское лицо уныло вытягивается, обвисает и приобретает совершенно козье выражение. Оля, как учит женский журнал, несколько раз с силой надувает щеки: «Ф-фух!» По-петушиному вытягивает худую шею, хлопает ладошками под подбородком.
Серёжик, умничка, уже натягивает колготы, шортики. А сам до конца не проснулся, качается с закрытыми глазками. Вялый, пахучий, мяконький, молочный. Удержаться, чтобы не затормошить. Иначе хитрюжка тут же выторгует: «Мамуля, пуговки – ты…»
Оленька работала в районной поликлинике процедурной сестрой. У неё считалась самая лёгкая рука. Только ей с первого раза удавалось находить самые трудные вены, ускользающие от иглы, пугливо прячущиеся в молодой тугой резиновой или старческой жилистой комковатой плоти.
И ещё на полставки подрабатывала на амбулаторном приёме в кабинете «ухо-горло-нос». Пациентами в основном были мужики с гайморитами, отитами и прочими «итами», заработанными зимой на стройке. Они жмурились и балдели от Олиных пальчиков. От производимых ими в простуженных корявых ушах непривычно нежных манипуляций: тёплых ванночек, очищений ватными палочками, омовений и орошений лекарственными струями из шприцов.
Молодая ЛОР-врач не любила свою работу. Её мутило от мужицких заросших носов и ушей и вида использованных ватных палочек. Каждую пятницу она брала в регистратуре тетрадь самозаписи и частично вписывала туда воображаемые адреса и фамилии несуществующих пациентов. Благодаря мёртвым душам время высвобождалось. Она пила кофе и листала журнал «Гламур».
В несколько палат стационара, договорившись с завотделением, докторша запустила шумливые семьи южных беженцев. Беженцы занимались строительным и разными сопутствующими бизнесами, а их жёны торговали на рынке.
Завела на них карты больных. Они, в свою очередь, завели на этаже свои порядки. Сушили на батареях центрального отопления пёстрые национальные платья, готовили на электроплитках остро пахнущие восточными пряностями блюда и держали в страхе остальных лор-больных.
Шёл махровый расцвет перестройки, и такие номера вполне прокатывали. Каждый крутился как умел.
Оля тоже крутилась. Кто-то ради 150 рублей задницу от стула не оторвёт. А для Оли 150 рублей – полкило говядины. Мясной суп на три дня, если экономно. 150 рублей в час стоила услуга сиделки. До или после смены – как выпадет – Оля бегала по своим подопечным.
– Нет, вот гадина, а?! Сколько раз зарекалась не разговаривать с этой вампиршей… – Анжелика бросила трубку. Умывающими движениями провела руками по лицу, с отвращением горстями собирая и сбрасывая отрицательные флюиды. Отодвинула телефон и с опаской смотрела на него, словно на притаившуюся, свернувшуюся клубком змею.
– Осторожненько, игла в вене. – Это Оля. – А что случилось?
Оказывается, звонившая подруга пожаловалась Анжелике на сильную головную боль. Поболтали минут десять – и подружка так радостно: «Ой, спасибо! У меня головная боль прошла, как рукой сняло».
Оля поправила катетер на худой Анжеликиной руке.
– Но это же замечательно… Помогли человеку.
– Ага! А на кого она, головная боль, перешла?! На меня! У, кровососка…
Анжелика верила в энергетический вампиризм. Когда-то она делала утренние пробежки в парке. Если к ней обращались с вопросом, который час или как пройти туда-то, она мысленно воздвигала между собой и собеседником экран. Вполне могло быть, под невинным вопросом маскировались чёрные эманации и желание пробуравить, проникнуть, внедриться сквозь защитную оболочку в её суть. И она с непроницаемым лицом, притворившись глухой, вихрем проносилась мимо провокаторов.
Дальше – больше. Выяснилось, что многие из её хороших знакомых – на самом деле лунные и солнечные вампиры, исподтишка подсасывающие её энергию. И долго ещё знакомые вампиры ломали голову: отчего такая милая гостеприимная Анжелика вдруг перестала приглашать их в гости и ловко закругляла телефонные разговоры.
Анжелика побывала замужем пять раз, похоронив с разными промежутками четырёх мужей. Все они умерли от инфарктов-инсультов, все страдали тромбозом. Крошечный сгусток крови закупоривал важный сосуд в сердце или мозге – и привет.
– Они были вампирами, – не сомневалась Анжелика.
– Но тогда зачахли и умерли бы вы сами, – не понимала Оля. – Четырежды бы зачахли и умерли.
– В том и дело. Я являлась для них идеальным донором: они пили мою кровь. Пили столько, что кровь, само собой, загустевала – отсюда тромбы. Профессиональная болезнь всех вампиров.
Анжелика была хозяйкой сети люксовых салонов красоты. Над ними звёздчато переливалось, вспыхивало, игриво рассыпалось искорками её имя. Стригли и причёсывали здесь не лучше, а может, и хуже, чем в обычных парикмахерских. Но салоны «Анжелика» были самые дорогие в городе. Бизнес-вумэн и первые леди города не могли себе позволить стричься дёшево, поэтому ездили только сюда. Записывались за несколько месяцев вперёд. Горожанки делились на тех, кто стрижётся у «Анжелики» – и на остальных.
Анжелика говорила:
– Полжизни человек работает на своё имя. А потом полжизни имя работает на человека.
У офиса с одноимённым названием она лихо тормозила свою розовую широкую блестящую, как калоша, машину. Выбиралась наружу. Всё на ней было в тон: розовые сапоги-ботфорты до самых филейных частей, розовый свингер, розовая широкополая шляпа, густо-розовый тональный крем на лице.
Выбравшись, направлялась в кабинет офис-менеджера утрясать дела. Утрясала в прямом смысле: так что стены дрожали и стёкла в рамах тоненько позванивали. Затюканная менеджер убегала в туалет и тоненько рыдала, размазывая косметику.
