Приняв хозяйство, он разбил сады и построил усадьбу и четыре строения в ряд. Позже там образовалось селение в двадцать семь домов, получившее название Пичкова Дача.
Его сын Иван имел четырех детей и вошел в русское ополчение одна тысяча девятьсот четырнадцатого года.
Тогда патриотизм был столь высок, что теперь и не верится, что можно так радоваться войне. Вместе со своим другом прапорщиком Фроловым, московским купцом (владельцем четырех домов в Сокольниках), он прошел всю войну. А в восемнадцатом году они с отрядами красных матросов остановили немцев на Пулковских высотах, а Троцкий отдал Украину, Белоруссию и еще чего-то там.
Но, похоже, их участие в этом событии ничего не изменило, так как дом Фролова передали ГПУ (его и сейчас можно отыскать в зарослях Лосиного острова), а дворянскую усадьбу Ивана Пичкова заколотили крест-накрест досками, так и не использовав ни для чего и никогда, выселив предварительно жену и ребят на улицу. Семью крестьяне приютили, а землю Пичкова делить не стали – пожалели яблони.
Мне думается, что столь незавидная судьба друзей была обусловлена не столько социальным положением, сколько отказом принимать участие в гражданских боях. В тридцатые годы путь прапорщика Фролова теряется. Я случайно видел его портрет в рост в одной московской квартире, но расспросить подробнее хозяев постеснялся.
Пичковых же отослали на Соловки вместе с моей прабабкой, ее мужем и детьми. Прабабка имела корову и лошадей, и кричала детям в последнюю минуту, чтобы они надевали на себя много юбок и одежды для большего сохранения.
Они вернулись в места молодости после Двадцатого съезда, построили на месте сгнившей усадьбы четыре дома, восстановили сад и вырыли пруд. Хотя какой это пруд. Так, расширенное людьми место биения подземных ключей, от которых вода всегда сладкая и холодная.
Жизнь человека, живущего литературным трудом, тяжела. Например, я видел, как издатели приковывают на книжных ярмарках авторов к столбам и хлещут плетками, чтобы увеличить продажи эротической литературы. Писатель, попавший в такие сети, сам начинает жить по накатанной схеме, чтобы соответствовать утвердившемуся вкусу. Приходится везде подчеркивать: я эротоман, – ходить в бикини, амурничать, приставать к молоденьким девушкам или старушкам или же грозить свальным грехом. Это уже кому как карта ляжет.
Иногда достается билет маргинального матерщинника (сквернословишь и бросаешься тортами) или живого классика (читаешь за деньги и требуешь отдельного транспорта). Иногда – угнетаемого.
Впрочем, не стоит думать, что по-другому устроен мир литературных критиков. Здесь главное – найти тему неосвоенную и ее разрабатывать, а ежели над этой темой работают другие, то необходимо занять отличную позицию, чтобы на круглых столах ведущий приглашал и говорил: «А вот послушаем N с его оригинальной концепцией». Новая философия должна затрагивать весь мир и всех писателей, чтобы под нее каждый знал, что говорить, и ничего не перепутал, то есть помнил: это моя позиция, а это – позиция Сидорова. Здесь мы должны ругаться, а тут примирительно – хлопать.
Бывают проблемы, когда ты не знаешь, что этот поэт – великий или забыл, что он создал свое особое направление, поэтому перед редакторскими и критическим занятиями советую выучить ху из ху.
Я недавно перепутал и написал будто о сявке какой, а оказался – проторенный гигант. При встрече меня пнули и унизили, но я не в обиде. Сам виноват: назвался груздем – полезай в кузов.
В решающем танковом сражении под Прохоровкой мы подбили двадцать шесть немецких «тигров», а фашисты – двести тридцать три знаменитых «тридцатьчетверки». А всего за войну было выпущено более пятидесяти пяти тысяч Т-34 и чуть менее тысячи трехсот «тигров».
Когда Крупп изучал захваченную «тридцатьчетверку» для создания мощного противовеса к Курской дуге, он долго не мог найти специальных защелок на корпусе, чтобы отцепить башню с пушкой. И даже когда ее отпилили, не могли понять, как в маленькую дыру на теле боевого бронированного коня залазит толстая балка, на которой покоилась башня. Это так и осталось военной тайной, хотя все просто – штырь накаляли, остужали и забивали железными кувалдами.
Также о духе русского народа свидетельствует история с производством ППШ на Люблинском литейно-механическом заводе. Автоматы стреляли без осечек до ноября сорок третьего года, а по осени, после увольнения из ОТК Евграфа Матвеевича на пенсию, разом отказали. Если кто не знает, то ОТК ничего не выпускает: ни чертежи, ни литье, ни крепеж, ни пули. Там просто сидят и пробуют: стреляет – проходи, не стреляет – на доработку.
Проверка ходила по корпусам, искала шпионов и диверсантов, сверяла технологии производства и техническую документацию, но, ничего не найдя, вернула Матвеича и стала за ним подсматривать.
Старик, в отличие от нового приемщика, при осечке выходящего оружия доставал надфиль и подпиливал уголок на бойке. На вопрос проверяющих: «Ты что процесс ломаешь?» – отвечал: «Он же стрелять не будет».
Вот так шестерня в механизме может решить судьбу страны.
Несмотря на собственное честное слово не писать о горячительных напитках, я все-таки сделаю это, так как знаю один частный случай, когда водка спасла жизнь человеку, точнее – Семену Трифоновичу, работавшему в нашем банке агентом по распространению страховых услуг.
Когда врачи нашли у него рак пищевода и жена, сказав, что болезнь заразная, ушла от него с двумя детьми к теще, Семен попросил напоследок перед смертью оттянуться, и мы привезли двадцать ящиков жидкой смерти ему на дом. После выгрузки мы расцеловались троекратно в последний раз, горько осмотрели его и уехали. Вспомнили мы о Семене лишь через месяц, когда вместо извещения о кончине Трифоновича увидели его здоровым и невредимым на лавочке Гоголевского бульвара возле фонтана, напротив Пушкина.
Радостный и неутомимый, он показывал нам справки и сертификаты от двадцати профессоров мировых клиник, подтверждающие его чудесное спасение. Используя горький напиток как воду, с трудом доползая до ванной комнаты, отрубаясь на коврике в прихожей, он сжег заразу, не получив даже цирроза печени, но превратился в подопытную зверушку для написания кандидатских и докторских диссертаций. Нашему сочувствию не было предела, а его печали – конца.
Я не скажу, что приватизация завода в Ишкоре прошла чисто. Так. Обычно. Как везде, с сумбуром и столпотворением. Но одно отрицать бессмысленно – ни убийств, ни крови не было. Один пакет купили на чековом аукционе (под него специально ЧИФ создали), недостающую часть взяли у рабочих – поставили стол у проходной, и второй – в ДК им. Кирова. Деньги давали небольшие, но сразу, и никого не обманывали. Правда, что запретили директору грозить служащим увольнением за продажу чужакам акций и ставили на договорах, передаточных распоряжениях и анкетах акционеров свои подписи вместо владельцев. Это ускоряло перерегистрацию в реестрах и не отрывало людей от дел. Ведь для совершения сделки приходилось ездить за тридевять земель.
После скупки контрольного пакета я заручился поддержкой судебных приставов, налоговых инспекторов и местной милиции и первого сентября тысяча девятьсот девяносто третьего года, в день восьмидесятилетия основания Ишкорской паровозной компании, вошел во двор предприятия. Трудно передать чувства, охватившие меня в этот момент, но я полчаса простоял перед дверью в сборочный цех, поглаживая потной холодной ладонью шершавый стенной кирпич. На желто-зеленой арке над дверью красовалась с трудом различимая надпись: «Даншлъ Феликсовичъ Матюхинъ. 1913 годъ».
«Вот мы, дедушка, и встретились, вот мы и встретились», – бормотал я вслух, двигаясь кругами по машинному двору, то и дело останавливаясь возле кучи железных обрезков, из которой крестом торчали куски арматуры. На пятом круге ко мне подскочила секретарша Лидочка с криками: «Да что же с вами делается, Даниил Феликсович, успокойтеся, нельзя же так волноваться».
Странно, что после долгой и нелегкой борьбы наступила полнейшая пустота, хотя пришлось еще семь лет до получения прибылей вкладывать свои кровные и разгребать завалы. Теперь же меня больше заботит, каким хозяином вырастет мой сын. Я даже оформил на него у нотариуса завещание.
Сын первого секретаря ЦК Белоруссии Николая Слюнъкова Николаша учился с нами в одной группе в МИСИСе, и его московская жизнь развивалась параллельно с продвижением отца по служебной лестнице. Вступление главы семейства в Центральный Комитет Коммунистической партии совпало с выделением жилплощади в Москве, в Сокольниках, и специальной дачи в пятнадцати километрах от МКАД по Рублевскому шоссе. На этой даче в основном и обитала наша тусовка.
