Я рванула на себя дверь ординаторской, прося лишь об одном: чтобы там никого не было. Однако в этот день меня, похоже, никто не слышал… да и кто, собственно, я такая, чтобы мои просьбы выполнялись? Я протиснулась в свой угол и раскрыла ноутбук. Ну давай же, грузись… грузись! Я не понимала, что хочу найти в Инете, зачем снова открываю все те же медицинские сайты, которые уже излазила вдоль и поперек. Я пялюсь в расплывающиеся перед глазами строчки в надежде увидеть нечто фантастическое, например «недавно найдено новое лекарство, которое в течение часа выводит из комы даже самых безнадежных больных» или «старые добрые горчичники показали себя с совершенно неожиданной стороны – если их поставить больному, находящемуся в коме, он в течение десяти минут придет в себя»…
Я читаю, едва разбирая расплывающиеся буквы, прячась за экраном, как за щитом, и знаю, что меня все равно видно. Я перескакиваю с одной странички на другую и украдкой вытираю слезы просто рукавом. Утром я так замечательно накрасила глаза, потому что подумала: вдруг ОН именно сегодня придет в себя? Теперь мой рукав уже весь черный. Моя прекрасная водостойкая тушь, может быть, и не смывается, но зато замечательно размазывается! В отражении экрана я смутно вижу свою странно полосатую, словно бы в камуфляжной краске, физиономию, но читаю, читаю… читаю, несмотря ни на что. Я хочу знать, что у НАС еще есть надежда! «В 2003 году американец Терри Уоллис пришел в себя после девятнадцати лет пребывания в коме, в которую он впал после травмы в автомобильной аварии. В 2005-м американский же пожарный Дон Херберт вышел из десятилетней комы, наступившей после его пребывания в завале без воздуха двенадцать минут». Я жадно впитываю эти строки, совсем как кислород, которого так не хватало пожарному Херберту. Я готова ждать десять лет – да что там, я готова… готова на все. Я знаю, что я его не отдам!
Слезы льются уже потоком, я не успеваю их смаргивать, и все куда-то исчезает: и статья, вместе с ее утешительным «китаянка Чжао Гуйхуа, пробывшая в коме тридцать лет, очнулась в ноябре 2008 года. Ее муж самоотверженно находился рядом с ее постелью и, помимо ухода за ней, поддерживал постоянный словесный контакт: рассказывал ей о последних событиях и говорил ласковые слова любви и поддержки», и пейзаж за окном, и мне уже все равно – увидит ли меня кто-то всю в слезах и соплях или нет.
– Ну, перестань, перестань… на вот тебе салфетку, утрись…
Оказывается, в комнате уже давно никого нет, кроме меня и Олега, который, видимо, только что вошел.
– У тебя что, работы нет? – Я огрызаюсь, агрессивно ссутулив плечи и не поворачивая головы.
– Всегда работа есть… вот, сейчас тебя утешать приходится. Что случилось? Ему что… хуже?
Я длинно всхлипываю, трясу головой и зарываюсь лицом в салфетку. Она такая же мокрая, как и я, но ее влажность – это чистота с приторным химическим запахом. Я прикладываю эту синтетическую тряпочку с бензиново-нарциссовым благоуханием к своему распухшему носу, к глазам – все равно от макияжа давно ничего не осталось, а затем трубно сморкаюсь. Олег – кто бы еще обо мне так заботился? – тут же вынимает из коробки новую.
– Отключают? – сочувственно спрашивает он, должно быть, понимая, что ТАК плакать я могу лишь об одном.
– Не-е-ет, – всхлипываю я. – Пока нет. Выпросила еще неде-е-елю.
– Дай-ка я сам тебя вытру. Ты только все сильнее размазываешь…
Я затихаю и сижу, запрокинув лицо, пока мой друг бережно и осторожно стирает с него остатки искусственной красоты – такой же бесполезной, как и слащавый аромат парфюмерной отдушки салфеток. ОН никогда меня не увидит. И я не смогу сидеть рядом с ним тридцать лет, потому что мне просто-напросто никто этого не позволит.
– Ну, дали неделю – и то хорошо. Неделю, потом еще неделю выпросим… что главный, зверь, что ли? Как миленький разрешит. А может, электрошок попробовать? – бормочет Олег.
Он дотрагивается до меня бережно-бережно – так же я сама касаюсь лица другого человека, когда прихожу с утра его умыть и причесать… и неважно, что это положено делать совсем не мне… Мне ХОЧЕТСЯ быть рядом с ним, притрагиваться к его коже, слышать, как потрескивают от статического электричества его волосы, трущиеся о гребенку. Он не просто лежит и существует – нет, он ЖИВЕТ! Я знаю, когда он спит, а когда бодрствует, и я уверена, что он меня слышит! Один раз мне показалось, что он сжал мои пальцы, и у меня перед лицом все поплыло… и теперь я знаю, как кружится голова от счастья. Возможно, он – недвижный и безмолвный – дает мне даже больше, чем я ему!
– Хватит с него электрошока! – сердито говорю я и выдергиваю очередную салфетку из пальцев друга.
Он послушно отдает мне ее.
– Ну что, доктор Швабра, по коням? – преувеличенно-оптимистически спрашивает Олег. – Я тут наткнулся недавно на одну методику, применяемую для больных в коме… Может, попробуем?
То, что он назвал меня Шваброй, – хороший знак. Значит, жалеть больше не будет. Я терпеть не могу, когда меня жалеют, – от этого я только больше расстраиваюсь. А сейчас не время плакать. Мои слезы ушли, а решимость, наоборот, вернулась. И мы еще посмотрим, кто кого! Однако удержать свое любопытство в узде я не могла, потому что мне всегда нужно знать ответы на все вопросы.
– Почему ты мне помогаешь? – откровенно спросила я.
– Вот только не надо этих пошлых намеков! – Он картинно приподнял одну бровь. – Это вовсе не из-за ваших прекрасных глаз, мадемуазель, кстати, ужасно красных от этой твоей дешевой косметики, а исключительно из врачебного интереса. Больных много, а такой у нас всего один.
– Ты сейчас ужасно похож на Голохвастова, – усмехнулась я. – Только фатовских усиков не хватает!
– И ты думала, шо то шкварчало мое серце, а то шкварчала моя сигаретка! – усмехнулся он.
– Папироска, – поправила я. – Шкварчать всегда папироски.
– Да без разницы! – Олег взбил воображаемый кок и состроил мне глазки. – Пошли, Швабра, пока нас никто не кинулся, попробуем разбудить твоего спящего принца. Я тут сегодня полночи думал, а потом такую композицию записал! Пошли. Может, и получится.
Егор
Как только я проваливался в темноту, которая, наверное, была признаком сильной потери крови, рядом со мной сразу появлялась она – та самая девчонка. С косичками, торчащими в разные стороны, завязанными желто-голубыми бантами.
– Подожди! – кричал я, когда она вдруг начинала растворяться туманом. – Не уходи!
Мне больше всего на свете хотелось остановить ее, не дать ей исчезнуть. Объяснить, что я не враг. Что я не стану выдергивать ленту из ее косы, не стану говорить, что это – «настоящий шоколад для граждан Новороссии, а не для каких-нибудь там бандеровцев». Что я просто хочу отдать ей эту шоколадку в слепящей глаза обертке. Отдать даже не потому, что она уже много месяцев не видела никаких сладостей. Отдать наконец для того, чтобы она избавила меня от этого странного сублимированного чувства вины. Палящего, сжигающего меня изнутри. Временами мне казалось, что я уже весь выгорел, но наступал новый провал, а за ним вновь наваливалось раскаяние. И оказывалось, что у меня снова есть чему гореть.
– Вы меня тоже убьете? Как того дядю? Отвезете за город, застрелите и закопаете?
Наверное, в беспамятстве можно кричать, но у меня крик застревал где-то посередине горла. Я очень хотел кричать – и не мог. Я не мог даже говорить. Мне очень хотелось рассказать, что я его не убил. Что он позвонил по телефону, и за ним приехал отец. Рассказать про дождь и про то, как мы сидели у машины – каждый у своего колеса. И как он мне не верил, а потом поверил. И как мне было стыдно за то, что я это сделал. Нет, не за то, что отпустил его – за другое. Стыдно с самого начала. С самого первого слова. Вначале было слово? Конечно, как я мог это забыть! И сейчас мне очень нужно найти это самое слово. И сказать его. И тогда я выйду отсюда, как Мальчик-с-пальчик из заколдованного леса. Не будет никакого Донбасса, не будет раскаленной солнцем водокачки, не будет никаких моих ОШИБОК… и я окажусь дома. Но есть ли у меня теперь дом? Нет, я никогда не найду выхода – я растерял все свои камушки, а мой хлеб склевали птицы. Огромные вороны с блестящими, черными, безжалостными глазами. Девочка-с-мизинчик, не уходи! Но она уже отвернулась от меня и пошла, потом побежала. Ее сандалики стучали о разбитый асфальт, а лента, оставшаяся в моей руке, вдруг стала огромной змеей и с шипением обвила мою занемевшую руку, подбираясь все выше, к ничем не защищенной шее. Я изо всех сил старался оторвать ее от себя, но у меня ничего не получалось. Змея раскрыла свою пасть прямо мне в лицо – и вдруг исчезла. У меня в руках снова была просто ленточка из косы. Яркая двухцветная лента. Я хотел свернуть ее и положить в карман, но мускулы не работали. Лента скользнула между пальцами и зазмеилась по асфальту, уходя в трещину. Мне нельзя было ее упускать, никак нельзя! Ее нужно было вернуть хозяйке! В последний момент я исхитрился ухватить ленту за самый кончик. Я тянул, тянул изо всех сил, но она не поддавалась. Я наклонился и заглянул в трещину – может быть, она там за что-нибудь зацепилась? Но как только я запустил руку и начал шарить, чтобы достать ее, земля стала крошиться, осыпаться, трещина начала стремительно расти – и вот я уже, оказывается, не внутри бака! Я стою на краю огромного обрыва. Почва подо мной колеблется, и я начинаю тихонько сползать вниз. Я знаю, что мне никак нельзя туда. Там – погибель, мрак, конец всего. А я не успел. Не объяснил. Не отдал. Не спас никого. И даже питерского я не удержал… Я оборачиваюсь и начинаю карабкаться наверх, но тщетно. Сколько бы я не проползал, на столько же обрыв съезжал подо мной. Хуже того, земля стала нагреваться, как будто где-то в глубине начался пожар. Я вспомнил, что терриконы часто загораются, наверное, я попал как раз на такой террикон! Я удвоил усилия, но толку не было никакого. Я только ободрался до крови – весь, с ног до головы. Но я все равно упорно ползу, а за мной тянется кровавая полоса. Внезапно, подняв глаза, я замечаю, что на самом краю террикона стоит она – девочка с одной заплетенной косичкой.
