И боя не получилось, не вышло и расправы. Едва Суржик, следуя указанию, сделал шаг, как на него с одной стороны навалился Кирыч, с другой – не менее крепкий Володя.
– Не прощу, – хрипел Суржик, когда его потащили к выходу, – Не спущу.
– Неужели никто не хочет защитить мою честь? – оглядывая зал, произнесла Мася, – На ваших глазах оскорбили женщину. Почему вы стоите и смотрите? Вам разве не стыдно?
– Самоделка ты, а не женщина! – харкнул ей в лицо вконец осатаневший Марк.
– Все сама. Опять сама, – вздохнув, Мася щелкнула застежкой сумочки, сунула руку в ее бирюзовое нутро и выудила на свет божий черный пистолетик.
Дулом его она помахала Марку.
– Ты должен принести мне свои глубочайшие извинения.
– Не буду я ничего тебе приносить. Дура ты, а не подруга мне теперь.
– А ты будешь труп.
Одним движением руки – всего одним – Лиза ударила красавицу по запястью. Упав, пистолет с тихим щелканьем прокатился по плашкам паркета.
– Ты совсем что ли с ума сошла? – сказала Мася, – Я же пошутила! Отпусти, – она задергалась в стальных объятиях Лизы.
– Дай сюда! – транвеститка взглядом указала Марку на пол.
Тот осторожно, словно жабу за лапу, поднял оружие и отдал его Лизе.
Крепко прижав к себе Масю, трансвеститка приставила пистолет к ее виску.
Не крик понесся по залу, а подобие стона.
– На слабо решила взять? – спросила Лиза самым зычным из своих голосов, – А ты знаешь, каково это, когда тебя берут на мушку? Нравится тебе? – она встряхнула Масю, – Нравится?
Красотка-снегурочка зримо обмякла и, кажется, если бы не мощный захват Лизы, то так бы и растеклась по полу бесцветной лужицей.
Лиза перевела руку с пистолетом к сумочке, все еще болтавшейся на запястье белокурой идиотки, и нажала на курок.
Мне неведомо, кричал ли кто в тот момент, или охал, или, как я, завороженно наблюдал за этой сценой. Я помню только, что, когда прошло невозможно длинное мгновение, на кончике пистолета заплясал огонек и, лизнув край платка, обмотанного вокруг ручки, начал пожирать шелковую ткань, спеша добраться до пупырчатой кожи эксклюзивного страуса.
– Ай, – вяло произнесла Мася, опуская руку.
Сумочка скатилась на пол и повалилась набок, сиреневая кожа страуса, чернея на глазах, зачадила.
– Моя «Биркин», – только и сказала Мася.
– Была и сплыла, – Лиза быстро затоптала огонь, подняв останки сумочки, всучила их вконец помертвевшей идиотке и, бормоча что-то по-учительски строгое, поволкла Масю к выходу.
Они исчезли – словно корова языком слизала. Не стало больше ни Маси, снегурочки с ледяной душенькой, ни Суржика ее, человека-волка.
Пропали, надеюсь, навсегда.
– Это был заключительный номер нашей развлекательной программы! – взяв себя в руки, объявил я, – Всем спасибо, дамы и господа!
Послышались редкие неуверенные хлопки. Затрепетал людям в такт и нелепый кукольный народец, существовавший под потолком и отдельно с людьми, но и как будто бы с ними, остолопами, вместе.
– Прелестный перформанс. Актеров через агентство заказывали? – ко мне подошел Антон.
– На «Мосфильме», – буркнул я.
– В Голливуде, – хихикнул Марк, уже совершенно успокоившийся.
– Очень мило. Я даже немного поверил. Благодарю, – он протянул мне руку, как для поцелуя, – Надеюсь, это был финал?
– Не знаю. Наверное, – ответил я честно, пожимая мягкие прохладные пальцы.
За подтверждением Антон посмотрел на Кирыча, самого серьезного из нас. Тот лишь пожал плечами.
– Я люблю открытые финалы. Есть над чем подумать, – сказал Антон и с этими словами ушел.
У меня в голове попыхивала, глухо ворочаясь, густая солянка: Лиза с ее бреднями, испуганная Даримка, Федот, у которого свои тараканы, глупая ссора с Кирычем, а тут еще и сложный четырехугольник из Марка и Ашота, Манечки и Голенищева – всего было слишком много, чересчур. Так не бывает.
– Точно говорю, – сказал я, – Даримка вот-вот родит.
– Паникер, – хмыкнул Кирыч.
– Ну, Ры-ыжик! – застонал Марк, – Ну, хва-атит!
Я подумал: а не про нее ли, не про Масю ли, говорила мне Лиза?
– Марк, про какой ты там заграничный «чик-чик» говорил? Что это за «чик-чик» такой?
И Марк рассказал. А мы послушали. Слушали и куклы, глядя сверху – тянулись к нам их длинные грустные носы, но не пускали кукол лесочки, невидимые струны, за которые они были к потолку подвешены.
Мы и то послушали, и это….
– Вот дела, – ошарашенно вымолвил затем Кирыч.
– А я всегда знала, что с ней что-то не так, – заявила Манечка, – Она слишком нереальная вся, – Голенищев, следовавший за ней тихой тенью, покивал, подтверждая, что реальные женщины могут быть только такими, как его Маня.
Я попытался изобразить нечто вроде улыбки.
Красотка Мася, вечная женственность в белых одеяниях, девушка-фея, снегурочка, вышедшая из сказки – она не родилась женщиной, она ею стала. Как и Лиза. Где они познакомились? Не на том ли тайном заводе, где обычных мужчин превращают в волшебных женщин? Или и впрямь, в какой-нибудь лечебнице, где проверяют их, волшебных, на серьезность намерений?
– Можно я уйду ненадолго? Я сейчас, – наступил мой черед взять тайм-аут. Передохнуть, подумать. Или хотя бы умыть лицо.
Мне показалось, что на лицах кукол была вселенская грусть? Почему мне так показалось?
Я протянул руку к выключателю, он должен был быть где-то сбоку, но, уловив что-то, что-то почувствовав, инстинктивно отшатнулся и – всего-то одним движением – спас себе жизнь.
И мелочи хватит, чтобы выжить.
В зале, который вел к туалету, было темно – и только прорезала черноту тонкая полоса света, падавшая на пол из приоткрытой двери. Тень метнулась ко мне снова – жить! – я отпрыгнул дальше, в черноту зала, в сторону от двери. Что-то посыпалось, застучало по полу мелким дождем.
Я присел – не знаю, почему. Я распластался на полу – и это движение совершил, совершенно не отдавая себе отчета. Наверное, также действовали мои далекие предки – в пирамиде рождений, увенчавшейся мной, они полагались только на инстинкты, и поэтому еще до появления на свет живучих детей их не разорвал медведь, не раздавила телега, и не прикончил нож полночного татя.
Нож, подумал я. У него нож.
Я был с ним один на один.
Один.
Люди были далеко, нас отделяло несколько залов, больших и пустынных, мое «караул-спасите» никто бы не услышал.
Отталкиваясь ногами, я отъехал подальше, вдоль по стене.
– Ах, ты сука! – и в тот самый момент, когда черное пятно бросилось на меня снова, я подтянул ноги к подбородку и что есть силы выбросил их вперед.
С криком протяжным человек грохнулся где-то далеко, по другую сторону от тонкой полосы света, разделявшей темное пространство зала на две половины.
Можно было б вскочить и что есть мочи кинуться к людям, но я медлил.
Он быстр, он явно силен – он наверняка сильнее меня, из стены, куда он ударил чем-то острым (и правда нож?), посыпалась крошка или даже целые куски штукатурки; стучало сердце, и я слышал его стук, и человек, оказавшийся там, по другую сторону тьмы, мог слышать его отчетливое биение, как молот по наковальне.
А потом я услышал и его самого.
Он громко дышал. Кто ты?
Он был там, но ничего не предпринимал. Он был там, но не пытался напасть на меня снова. Он дышал громко, тяжело, а в какой-то момент издал звук, похожий на скрип, завершив его странным бульканьем.
– Кто ты?
Он не ответил.
– Что тебе надо?
И снова тишина. Только тяжелое дыхание.
– Чего ты хочешь?
Сначала был тонкий сип, как будто из шарика понемногу выпускают воздух. Затем донесся и голос.
– Давно за тобой хожу, давно тебя вижу. Я же вижу тебя, насквозь таких вижу. Вы думаете все вам можно, думаете все позволено вам. Живете, как хотите, в разврате, в погани – и ничего вам не будет.
– Что я тебе сделал? – мысли мои крутились по кругу, по кругу крутились и слова.
– От вас только горе, соблазн один, похоть бесстыдная. По грехам своим виноваты вы, по деяниям адским…. Надменные, пятою рабскою поправшие обломки… Вы – жадною толпой стоящие… Вам суд и правда – все молчи… но есть и божий суд… Есть грозный суд…. Он мысли знает и дела…
Уж, не Семен ли? Не поп ли, расстрига, Семен, бросивший своего мнимого бога и пустившийся во все тяжкие?
Не ты ли, падший святоша, одержимый своими мутноглазыми бесами?
– Тогда напрасно вы прибегнете… Оно вам не поможет…
А если Николай?
Не ты ли, обидчивый рифмоплет, мужчина-сумрак, без ясного профиля, чего-то желающий – и как знать?
– …и кровью черною не смоете всего, – голос его оборвался.
В тишине темень стала будто загустевать, подступая все ближе, ближе.
– Уйди! Уйди! – завизжал я, толкаясь ногами, отползая на заднице все дальше, вдоль бесконечной стены, – Что я тебе сделал?! Уйди от меня! Уйди!
