«Увы», о котором я думал все это позднее утро, наконец, прозвучало.
– Только не говори, что ты подслушивал, – сказал Марк, – Это нехорошо. Шейм оф ю.
– Мне напомнить, из какого говна построены в этом доме стены? – сказал я.
– Неужто нельзя соблюсти контенонс? – вступил Ашот, не забыв нацепить брезгливую гримаску. Хренов чистоплюй.
– Не знаю, что такое контенонс, но, думаю, мне и без него хорошо, – сказал я. И только хорошее воспитание помешало мне сказать Вирусу «фас».
– И куда на этот раз? – спросил Кирыч, посмотрев на Марка.
И он тоже думал про «увы».
Марк посмотрел на Ашота и протянул в его сторону руку. Тот покорно руку принял. «Голубки» – чуть не фыркнул я.
– Съездим, проветримся, – сказал Марк.
– Надо, чтобы папа успокоился, – сказал Ашот, – Сумел принять.
– А что у нас с папой? – спросил я.
– Ничего, – сказал Марк, повернувшись в своем кресле к нашему дивану, ко мне и Кирычу, мы сидели с ним теперь рядом и только что не кивали, как китайские болванчики, – Все хорошо. Меня приняли с распростертыми объятиями. Я даже сам удивился. А они приняли. Осом. Тре-тре-манифик.
– И когда же случилась эта встреча? – я чувствовал себя уязвленным.
– Там все скучно было. Пришли, покушали, поговорили, – сказал Марк, без особого пыла имитируя извиняющийся тон.
– Это, может, тебе, заграничной штучке, все скучно, а кому-то…, – я умолк. Я поймал мысль. Эта мысль была яркой, смешной, и такой очевидной, что…, – Ашот, – я посмотрел на красавца, – Надеюсь, ты хотя бы позвонишь Маше.
– Кому?
– Манечке, любови твоей неземной. Ну, бывшей любови, – поправился я.
– А что с ней? – спросил Ашот.
– А как ты думаешь, зачем она устроила твоим родителям цирк? Неужели не догадываешься?
– Нет, – а лицо гладкое, непроницаемое, – …не совсем.
– Конечно, удобней думать, что у вас с Марком все само собой получилось. Потому только, что оба вы такие прекрасные, – сказал я, – Только ведь Манечка могла б и не доводить твоего папу до белого каления.
– Да, папа тогда очень разволновался, – признал Ашот.
– А что же почувствовал папа, когда увидел на пороге своего дома не вульгарную базарную бабу, а вежливого франта, говорящего на всех иностранных языках сразу?
– Да? – сказал Ашот.
– Да, – сказал я, все более уверяясь в своей правоте.
– Шреклих! – вскричал Марк, – Щит!
– Я что-то упустил? – спросил Кирыч, за нашим пинг-понгом не вполне поспевая.
– Ничего ты не упустил, – решительно сказал Марк, – Рыжик опять врет напропалую.
– Сочиняет, – поправил его Кирыч, – Р-романист.
И Вирус рыкнул.
Да. Я сочиняю. Увы.
Увы, пора. Как ни уныло.
Пришли не все, но очень многие. Я буду перечислять их понемногу. Всех разом мне не охватить – кишка тонка. Мне плохо удаются многолюдные сцены, а изображать, что я живу в этих сценах, а не пишу о них, уже надоело.
Я пишу, а эта сцена – прощальная. И в том, что сцена многолюдна, нет, в общем-то, ничего удивительного.
– А почему не Париж? Не Лондон? – допытывался я под перестук чемоданных колес. Мы выгрузились из своих машин и шли по дорожке к аэропорту, – Бонн! Нафига вам сдался этот Бонн? Он теперь даже не столица.
– Я бы поехал в Париж, – кротко ответил Марк, – Я люблю Париж. Только Ашотика укачивает в поездах, а нам тогда еще часов пять ехать. Не могу же я…, – он вздохнул.
– Заботливый, – сказал Кирыч. Огромный чемодан Марка волок он, и можно было б поспорить, кто здесь заботлив по-настоящему.
– Ага, прямо как мать Тереза, – я хотел бы говорить с той же теплотой, что и Кирыч, но издевка все равно прорывалась.
– Если укачивает, то надо пить специальные таблетки, – сказали Сеня с Ваней; они тоже пришли на проводы, – Мы в круизе пили. Все влежку, а мы зажигаем, – захихикали.
– Силу воли надо иметь, – сказала Лиза, как всегда, похожая на горделивый линкор. А что еще ожидать от бывшего мужчины, разгуливающего по аэропортам в сиреневом люрексе?
– Ну, что ты там забыл? Что? – спросил я Марка опять, как спрашивал и вчера, и позавчера, но всякий раз натыкался на ослиное какое-то упрямство, – Кому ты сдался там, в этих заграницах?
– Никому, – признал Марк, в этот раз забыв приставить в конце какую-нибудь абракадабру.
– Гостиницу-то хоть хорошую сняли? – спросил Кирыч.
– Зачем нам гостиница? – спросил Марк.
– Вот видишь? – сказал я Ашоту, который тоже гремел чемоданом. Это был относительно небольшой чемодан, как у человека отправляющегося в отпуск, – Теперь тебя тоже ждет участь заграничного бомжа. Ты этого хотел?
– Разве? – сказал Ашот с обычной своей ленцой.
– Ой, если заранее бронировать, то будет дешевле, – загомонили Сеня с Ваней, – Мы в Бильбао когда приехали, тоже хотели, а нам такие показали цены. Мы тогда пошли и купили шампанского настоящего, в машине выпили и там же спать легли.
– Чтоб я так жила, – сказала Манечка. И она явилась провожать бывшего любовника. Широкая натура, что уж….
– Ни кола, ни двора, – сказал я, – Куда едут? Зачем? Кому вы там нужны?
– Мы друг другу нужны, – сказал Марк. Отхватив самого роскошного красавца в своей жизни, он гордился им так, как в советские времена орденами наверняка не гордились. Весь мир должен был узнать, что у Марка есть Ашот, и весь мир должен был зарыдать от счастья, что у белокурого придурка все так удачно сложилось.
– Ну, взрослые люди. Разберетесь как-нибудь, – миролюбиво произнес Кирыч.
Мы вошли вовнутрь аэропорта, где гремело, звенело и пело на все лады: люди разлетались кто куда, каждый к своей цели.
– Не люблю открытые финалы, – сказал я, когда мы кружком встали в сторонке, ожидая пока Марк и Ашот сдадут багаж любезной деве, торчащей из-за стойки одной лишь белокурой головой, – Ни в жизни не люблю, ни в книжках.
– Открытых финалов не бывает, – сказала Лиза, – Ясно же, чем все закончится рано или поздно….
«Ты еще косу возьми и саван надень», – мысленно огрызнулся я.
– Все хорошо, что хорошо кончается, – сказал Кирыч, поняв слова Лизы на свой оптимистичный лад.
– А я вообще загадала, что вся моя последующая жизнь будет ровной, залитой солнцем дорогой, – сказала Манечка.
– А твой Голенищев отпустит тебя в дальнобойщицы? – поддел я.
Сеня и Ваня захихикали.
– Теперь все так быстро, что просто ужас, – к нам подошел Марк, уже налегке, без чемодана; за ним последовал Ашот. Черт возьми, какая же яркая пара, – Теперь только паспорта показать осталось. И все.
– И залитая солнцем дорога, – повторил я Манечкины слова, – А теперь давайте возьмемся за руки и споем про то, как мы всех любим – всех подряд, без разбору, и даже Масю в белых волосах, и даже волчий суржик ее Суржика.
– А вы знаете, что Мася теперь будет певица? – выдохнул вдруг Марк.
– Она умеет петь? – удивился Кирыч.
– Она будет петь русский шансон, – сказал Марк, словно это что-то объясняло, – У парадного крыльца, лаконично, мы прощались в два лица, симметрично…. Я как услышал, у меня прямо по спине мурашки.
«…Друг до друга недосуг, друг без друга, оказались сразу вдруг…»
– Что, говоришь, Мася будет петь? Про какое там крыльцо? – я посмотрел на толстуху.
– Сказано же, – Манечка отвернулась, – Хорошо будет петь.
– Пусть поет, надо же девочке чем-то заниматься, – сказала Лиза, – У нее депрессия. Причем давно.
– Очень интересно, – сказал я, – А голос у Маси будет какой? Уж, не глубокий ли? Не тот ли, который чуть вибрирует, если берет высоко? – я опять поглядел на толстуху.
– Не твое дело, – отрезала она.
– Так-так, – проговорил я весело, – Значит, одна будет красивая по сцене ходить, а другая, – жирная, – будет за нее петь душевные песенки. Одна депрессию лечить будет, другая ее зарабатывать.
Манечка застонала.
– Слушай, если б тебе предложили столько бабла, посмотрела б я, как ты запел.
– А самой-то на сцену выйти слабо? Не стыдно талантом торговать?
– А титьку дитю ты будешь давать?
– Какому дитю? – спросил Марк.
– Такому.
– Правда? – сказал Кирыч.
Манечка только головой неопределенно качнула, задрожали черные кудряшки.
– Ты ждешь ребеночка? – возликовали Сеня с Ваней, до которых смысл Манечкиных слов докатился в самый последний момент, – Как здорово! Прямо, как мы!
– Вот не знал, что не жизнь живу, а проживаю дешевенький грошовый роман, из тех, которые в метро за копейки, – буркнул я, – Отправляем мы, значит, наших голубков в дальние края, а тайны лопаются одна за другой, как перезрелые орехи. Как чудесно: Марк с Ашотом за рубеж, Сеня с Ваней за дитем, Манечка своего ждет, Лиза, вон, распорядительницей кукольного наследия стала. Осталось мне бестселлер навалять и счастье будет прямо как в кино.
– Так и наваляй, – сказал Кирыч, – Кто тебе мешает?
