Стоял конец месяца Рамадан, лица встречных мужчин были бледны, их черты острились, а под глазами чернели круги. Бледность и изрезанность лиц были результатом многодневного поста, который они держали в светлое время суток, а круги под глазами появлялись оттого, что жизнь в этом месяце велась по ночам, то есть и к жене приближаться не запрещалось и кушать-пить можно было до тех пор, пока, как сказано в Коране, не станут в лучах восхода различаться белая и черная нитки. Был канун «Лейлят аль-Кадр» – Ночи Могущества, про которую в Коране сказано, что она лучше тысячи месяцев. Эту ночь мы, как и другие правоверные, проводили в мечети, где хафиз читал до рассвета святой Коран.
Мадина, мой город! Сердце мое, покоящееся меж двух гор! Часами готов я был бродить по площади Аль-Хусейн, которую мы теперь называем площадью Палестины. Часами готов я был смотреть на твои минареты и на древние стены замка Тукан. Сколько раз сначала с мамой и отцом, а потом с друзьями, наслаждался я райским вкусом халвы и сладостью канафе в кондитерской «Аль-Акса» возле мечети Ан-Насир! Сколько сотен километров исходил я по Старому Городу! Сколько раз гладила мне кожу тень Альбейкских ворот!
Включите телевизор моей памяти, раскройте мои глаза! Смотрите: вот Рас-аль-Ай, квартал прямо над Старым Городом, вот железная дверь, выкрашенная в зеленый цвет, вот лестница, ведущая к другой двери, белой, над которой чернеет надпись: «Пожалуйста, снимайте обувь!»
Когда зимой я рано утром выходил из дому, спеша в школу, утреннее солнце со своего востока било мне прямо в глаза, превращая встречных прохожих в черные силуэты без лиц. Из открытых, хотя и зарешеченных, окон первых этажей неслись запахи завтраков. Я шагаю, а смешанные ароматы лимона, чеснока и шипящего постного масла щекочут мне ноздри. Это, должно быть, готовят фууль. А вон в том доме печется плоский круглый хлеб айш , что означает «жизнь». Или, может быть, он уже испекся и разошелся по сумкам детишек, бегущих в школу, и взрослых, шагающих на работу. И дыхание его вырывается из этих сумок наружу, заставляя меня, только что позавтракавшего, глотать слюнки.
А откуда-то тянет запахом соуса баба ганудх , который готовится из баклажана и тхины, а она, в свою очередь, делается из знаменитого сезама, того самого – «сезам, откройся» – жемчужины наших прекрасных сказок.
Откройся, сезам моей памяти и дай мне еще хотя бы раз увидеть отца. Вот он, всегда седой, словно родился таким. То есть, борода была черной с белыми прожилками, как соседская кошка. А волосы сверкали безысходной сединой. Очки его, обрамленные в очень тонкую оправу, при этом умудрялись придавать ему вид не менее солидный, чем какие-нибудь роговые. Вообще, было в нем нечто очень доброе, очень уютное и очень домашнее. Стоило ему выйти на улицу, как он начинал здороваться со всеми, даже мало знакомыми людьми, за что и получил в нашем квартале прозвище «Сабах Аль-Хир», Доброе утро. Короче, европейский интеллигент. Араб просыпался в нем лишь, когда он начинал торговаться. Я обожал ходить с ним на небольшой базарчик, расположенный все на той же Палестино-Аль-Хусейнской площади. Ах, как мой отец мастерски сбивал цену на всё, что угодно, от помидоров до магнитофона, ибо на рынке можно было воистину найти всё, что угодно. Поединок между моим отцом и каким-нибудь торговцем это… это была дуэль, спарринг карате, Эль-Галут! Здесь были все атрибуты Востока – и безудержная лесть, и клятвы всеми возможными бородами, от бороды пророка до бород дедов участников схватки, и презрительные усмешки, и воздевание рук к небу. Наконец, объяснив это исключительно тем глубоким уважением, которое он испытывал к почтенному эфенди Шихаби и движимый которым он готов нести столь тяжелые убытки, продавец утирал шелковым платком капельки пота с лысины и соглашался на треть изначально запрошенной цены. Тогда мой отец заплатив, приобретал необходимую вещь и вновь превращался в европейца и джентльмена, после чего с достоинством удалялся.
Впрочем, европеец и джентльмен оставался при этом глубоко верующим мусульманином. Специализацией отца был « закят » – раздача милостыни. Он состоял в организации, которая занималась сбором средств в помощь слепым, глухонемым и калекам. На закят мусульманин обязан отдавать примерно три процента своих доходов.
Убогие монетки бедняков и щедрые купюры богачей стекались в отцовские руки, а затем практически в полном составе перекочевывали в конверты, которые отец и его люди подкладывали несчастным под двери. Столкнувшись с загадочной находкой, ущербный пожимал плечами, возводил глаза – иногда невидящие – к небу и благодарил Аллаха за нежданную радость.
Да, отец был религиозен. Насколько я, небрежно относился к молитвам, настолько он проявлял здесь скрупулезность. « Салят аль субх » – утренняя молитва, « салят аль зухр » – полуденная, « салят аль аср » – дневная, « салят аль магриб » – вечерняя, « салят аль иша » – ночная. Пять раз в день. Как-то раз отец с гордостью констатировал, что за всю свою жизнь не пропустил ни одной молитвы.
* * *
Врезался мне в память наш с ним визит к шейху Мансуру. Шейх занимал важный пост в управлении мечетями Мадины, но зачем отец его навещал, я понятия не имею.
У него была аккуратно подстриженная черная борода, черный костюм с жилетом, серый галстук и белоснежная чалма. На столе стояли традиционные пиалы со сладким черным кофе.
Из разговора я понял очень мало, однако навострил ушки, когда шейх начал жаловаться на преследования со стороны израильтян.
– Они фиксируют всё, – задумчиво говорил он, – либо при помощи «жучков», либо благодаря доносчикам. В мечетях на проповеди – слова не скажи. Конфискация земель, строительство поселений, снос домов семей террористов – все это запретные темы. Стоит имаму раскрыть рот, как его начинают таскать в полицию, допрашивать, могут даже арестовать. Сколько мне уже из-за этого нервов вымотали. Иногда меня тягают туда заранее, дня за два, за три до пятницы – выясняют, о чем я собираюсь говорить в Святой день. Очень вежливо просят избегать скользких моментов. Я отвечаю: “Так об этом же все говорят! Мы же с людьми общаемся!” А они: “А вы пообтекаемей. Не надо создавать излишний ажиотаж. И в выражениях будьте поразборчивей”
От этих частностей шейх перешел к более общим проблемам.
– Что делать! – иронически сокрушался он. – Не любят они нас. Они и Магомета – да благословит его Аллах и приветствует! – не признали за пророка. А всё потому, что он не был евреем. Всем остальным критериям Торы соответствовал, но вот… – шейх щелкнул пальцами. – Отсюда и нескончаемая ненависть и к самому Магомету и к его последователям. А ведь он доверял им, заключил с ними договор. Они этот договор нарушили. А мы продолжали обходиться с ними по-человечески. Каких успехов добились иудеи под властью ислама – и в политике и в литературе! Всё оттого, что мы с ними всю жизнь либеральничали.
Я не помню, о чем они еще говорили, помню, что в конце разговора он протянул отцу потрепанную книгу.
– Тут я кое-что отчеркнул специально для вас, Шихаби.
Не знаю, прочел ли отец отчеркнутое, но я, конечно же, прочел, как только мы вернулись домой. Это была хрестоматия для старшей школы, выпущенная в Египте, а рекомендовал шейх моему отцу прочесть следующее стихотворение в прозе:
«О мать Израиля! Осуши слезы свои! Из крови сынов твоих, пролитой в пустыне, не вырастет ничего, кроме полыни и терний. Утри кровь свою, о мать Израиля, будь милосердна и избавь пустыню от своей гнусной крови, о мать Израиля! Забери павших своих, ибо от мяса их у воронов рези в животе, а от зловония – насморк. Плачь, о мать Израиля, и рыдай! Да будет каждая стена Стеной плача для евреев!»
У меня «мать Израиля» ассоциировалась с моей собственной мамой. Думаю, это шейх и имел в виду, подсовывая отцу книжку с этим отрывком.
Мама всегда была для меня загадкой. До конца она не разгадана мной и поныне, хотя, с другой стороны, кто в этом грустном мире может быть разгадан кем-нибудь другим, да и самим собой? Но мама – иное дело. В ней черной тенью гнездилась тайна, какая-то чужесть нам всем, словно в наш дом она попала с другой планеты и скоро туда вернется. Внешне она была обычной мусульманской женщиной. Чадру, правда, не носила – у нас в Мадине ее вообще почти не носили – зато отцовским гостям не позволяла пожимать ей руку. Ни разу не припомню, чтобы она одна вышла на улицу. За покупками они отправлялись вместе с отцом. А в остальном дом был на ней – готовка, мытье посуды, уборка – и так двадцать четыре часа в сутки. При этом через слово – «Иншалла!» – «С помощью Аллаха!»
Она твердо усвоила свое место. Как сказано в Коране: «Мужья стоят над женами за то, что Аллах дал одним преимущество над другими, и за то, что они расходуют из своего имущества. И порядочные женщины – благоговейны, сохраняют тайное в том, что хранит Аллах».
