– Да ведь он уже мертвый!
Мамино лицо стало даже не белым, а приобрело какой-то бетонный оттенок. Глаза ее сошлись к переносице, и она рухнула – нет, конечно, не на ковер, а на руки – мои и моих подоспевших сестричек.
Отец что-то – не помню, что именно – сказал врачу, тот пожал плечами и сделал моему брату укол в сердечную мышцу. Сердце вновь заработало.
* * *
Отец, мать и Мазуз по очереди дежурили у Ахмеда в больнице. Они приносили новости одна другой грустнее: в сознание он не пришел, легкие не работают, дышит он исключительно через аппарат. Когда ему поднимали веко, зрачок на свет не реагировал. Это был очень плохой признак. Очевидно, остановка сердца продолжалась чересчур долго, и мозг оказался сильно поражен вследствие кислородного голодания. Возникла опасность, что, когда к нему вернется сознание, он станет слабоумным.
– Ну и пусть! – говорила мама. – Я его любым любить буду.
Наверно, именно тогда я понял, что настоящая любовь – это когда любят любым.
Дни шли. Ахмед в себя не приходил. Ему попытались сделать вентиляцию легких – чуть ослабить работу аппарата и тем самым спровоцировать легкие, чтобы сами начали работать. Но легкие не провоцировались.
Я молился за его здоровье. Ночами я шептал, лежа в постели:
– Всемогущий Аллах! Милосердный Аллах! Пожалуйста, помоги Ахмеду! Спаси Ахмеда! Пожалуйста, не лишай меня брата! У меня такой хороший брат, он лучше всех на свете. Ну почему он должен умирать?
Я плакал, осознавая свое бессилие. Ну что я мог – один?! Вот если бы пойти в мечеть, воззвать к мужчинам:
– Пожалуйста, давайте все вместе помолимся за нашего Ахмеда.
Но у нас так не делается. Пусть всё идет, как идет. Аллах дает, и Аллах берет, и не нам указывать Ему, что делать. Как сказано в третьей суре Корана, «не умирает душа иначе, как с дозволения Аллаха с установленным на то сроком».
* * *
Я приехал в больницу. На площадке перед лифтом было страшно накурено – мне казалось, что все таким странным способом выражают сочувствие умирающему из-за курения Ахмеду. Люди в зеленых комбинезонах провели нас по желтым коридорам в белую реанимационную палату. Ахмед лежал на высокой больничной кровати. В нос ему были вставлены какие-то пластмассовые трубки. Губы прикрывала маска. Глаза были закрыты. Голова свесилась на бок. Из-под одеяла торчали ноги. На белой-белой коже черные волосы особенно выделялись, и ноги казались мохнатыми, как у ифрита. Над изголовьем по экрану прыгали какие-то цифры, диаграммы.
– Смотри, – начал мне объяснять отец, – вот это красным – пульс. А вот это зеленым – давление. Видишь, давление хорошее.
Дальше я не слушал. Я взял брата за руку – рука была живой, теплой – и начал уговаривать:
– Ахмед, давай откроем глаза. Давай встанем! Давай отправимся домой. Дома так хорошо. Дома мама…
Вдруг я увидел в уголках его глаз слезы.
– Папа, он слышит!
– Нет, сынок, – ответил мне отец и как-то виновато опустил глаза, словно это из-за него Ахмед не слышал. – Это просто от долгого лежания скапливается слезная жидкость.
* * *
Через два дня утром отец разбудил меня. ПО щекам его текли настоящие слезы.
– Вставай. В школу ты сегодня не пойдешь. Ахмеда больше нет.
Сестры голосили. Мама молчала – от горя она окончательно потеряла свою трехмерность и распласталась черным пятном по белой стене. Аллах так и не услышал меня. Он был большой, чужой и холодный.
* * *
А теперь о двух других моих братьях. Мазуз был старше меня на четыре года, Анис – на два года младше. Они, как ни странно, были очень дружны между собой, я же всегда был в сторонке. А вот к маме после Ахмеда я всегда был ближе всех, даже ближе, чем сестры. Но вернемся к братьям. Иногда мне казалось, что Анис – точное повторение Мазуза, иногда – что карикатура на него. Оба были колючками в глазах наших родителей, но по разным причинам.
Мазуз с младых ногтей был главным поставщиком “травки” на нашей улице и главным ее потребителем. Его даже выгнали из школы, но потом из уважения к отцу приняли обратно. При этом он был прирожденным лидером, и не было проделки у нас во дворе, инициатором которой стал бы кто-нибудь, кроме него. Драка с ребятами с соседней улицы при участии нескольких десятков бойцов с каждой стороны (при этом он выкрикивал цитату из Корана” И сражайтесь на пути Аллаха с теми, кто сражается с вами»), угоны машин с неизменным возвратом хозяевам под покровом тьмы того, что за несколько недель или месяцев безумств осталось от них, коллективная кража одного из первых только-только появлявшихся тогда компьютеров из пункта по обмену валюты, принадлежащего достопочтенному Джамилю Фахуму, местному богачу, отпрыску рода потомственных менял, в славном городе Мадина, что со времен предка моего по обеим линиям, Ибрагима, стоял на пересечении торговых путей.
Все это, отмечу, было в те не слишком частые и не слишком долгие периоды, когда мозги его отдыхали от гашишного тумана и просветлялись для новых пакостей. Отец бил его нещадно, мама пожимала плечами.
В старших классах Мазуз вдруг резко повзрослел, стал учиться. Может быть, сыграла роль начавшаяся интифада – понимаете ли, когда ощущаешь, что твой народ втоптан в грязь, что любой подонок может над тобой издеваться только потому, что у него в руках есть автомат, а у тебя – нет, от отчаяния можно и гашишом увлечься. А когда надежда выплывает из-за туч, душа, как подсолнух к солнцу, тянется к ней, и тут уже не до гашиша.
В декабре он собрал нас, и как заправский командир, начал раздавать приказы. Вновь цитировал Коран: «Если будет среди вас двадцать терпеливых, они победят две сотни, а если будет среди вас сотня, они победят тысячу тех, кто не верует…»
Поначалу мы с ребятами бегали по магазинам, собирали пожертвования на революцию. Приволакивали шины, раскладывали вдоль дороги, чтобы поджечь, когда появятся солдаты и муставтэним, поселенцы . Это тоже сдабривалось строкой Корана: «И убивайте их всюду, где встретите, изгоняйте оттуда, откуда они изгнали вас…» На молодежь из лагеря беженцев эти слова действовали. Да и на нас. Даже я загорелся. Убить, правда, никого не убил, но камень все-таки кинул. Хотя и не попал.
А еще был такой случай. Мы толпой двинулись к блокпосту – в те времена их было гораздо меньше, чем сейчас. Ребята запаслись камнями. Некоторые взяли здоровые такие рогатки. Возглавлял нас Фарук – рогаточный снайпер. Гайками с пол-ладони шириной стрелял виртуозно. Ему уже было лет двадцать. Вообще, пошли в основном большие ребята плюс несколько лет по четырнадцать-пятнадцать, ну и мы, мелкота. Да, досталось тогда евреям! Только и успевали уворачиваться. Пару раз пальнули в воздух, а мы не боимся – знаем, что по нам стрелять запрещено. Тут Фарук прицелился из рогатки и – точно одному в пасть. Наверно у того ни одного зуба не осталось! Схватился за рот, а по пальцам кровь – водопадом. Другой не выдержал и – за автомат! Целится в Фарука, мы поняли – сейчас пальнет. А тот, которому зубы вышибли, все орет и орет от боли. Может, если бы заткнулся, все бы и рассосалось. А он орет и орет, только нагнетает. А этот целится. Фарук тогда схватил из мелкоты того, кто поближе. А поближе-то был как раз я. Я прямо впереди его стоял, вернее, не стоял, а прыгал и кричал: «Аль-Кудс – наш! Аль-Кудс – наш!» Вот он меня и схватил под мышки. Поднял и прикрывается мною. Наверно, вот так же погиб семилетний племянник Фатхи Габина. У меня аж дух захватило! Смотрю на солдата, все, думаю, сейчас обкакаюсь, но надо улыбаться – дескать, мы, палестинцы, ничего не боимся, даже такие юные! А подмышки вспотели – у Фарука потом с пальцев текло. Встретились мы с солдатом взглядом – он автомат и опустил. Мне потом Фарук руку жал. Ты, говорит, мне жизнь спас. И другие все поздравляли. Даже Мазуз – вообще-то он меня недолюбливал, а тут обнял – «Ты наш маленький герой!» Однако это так, исключение. А вообще я в нашем доме оставался… нет, не маменькиным сынком, а маминым сыном. Я был, как Якуб – человек шатров. Поэтому мама и любила меня, а не их. То есть она, конечно, всех своих детей любила, но… как бы это сказать – биологической любовью, кошачьей, материнской. По-человечески она любила только меня.
А братья мои были люди поля. Вот, пожалуй, что сближало маленького Аниса с юношей Мазузом. Но Анис не курил марихуану, не воровал. Драчун был, правда, как и Мазуз, первостатейный. Однако специализацией его было нечто иное – вранье. Точнее, фантазии. Морочил он головы всем. Стоило однокласснику сломать ногу, поскользнувшись на лестнице, как Анис спешил оповестить всех вокруг, будто имярек поспорил с ним на шесть с половиной доларов, что спрыгнет с тремя зонтиками с минарета мечети Ан-Насир. Когда спустя десять дней несчастный ребенок с ногою в гипсе приковылял на костылях в школу, он долго не мог понять, почему на него смотрят, как на героя.
Опоздав по неизвестной (если не считать фонаря под глазом) причине на уроки, Анис объяснял, что вчера к папе на лечение привезли слона, поскольку ни один ветеринар не взялся, и он, Анис, ассистировал всю ночь при удалении аппендицита. “Вот только что, буквально полчаса назад закончили.” В этом случае литературный дар моего брата был оценен по достоинству, и он получил свой первый гонорар – двойную дозу плетки – и за опоздание и за враньё.
