– Мама, а что было тогда в Бостоне, когда ты ушла из дому?
– Дверь распахнулась и захлопнулась за мной, как будто дом выплюнул меня. Я неслась по черной аллее, и деревья пролетали надо мной. Навстречу им мчались звезды. Не знаю, сколько времени прошло. Помню только, что меня удивляло карканье ворон – ведь стояла ночь, и, по моим расчетам, они должны были спать. Я то останавливалась, чтобы перевести дыхание, то вновь пускалась бежать, то переходила на быстрый шаг. И вдруг услышала:
«Вегин ду лейст?» Идиш! Я замерла… Нет, я, конечно, понимала его, хотя родители мои говорили между собой на английском, а идишем пользовались как раз когда хотели, чтобы я ничего не поняла.
У него было веселое лицо, которому даже ночные фонари не могли придать мертвенный оттенок, тонкие губы, тонкий нос, разумеется, с горбинкой, но очень изящной, и карие глаза – да не смотри ты так на меня, я знаю, что было темно. И никогда я не видела его глаз при нормальном свете, но уверена, что они – карие.
«Вегин ду лейст? Куда ты бежишь?”
«Не «куда», а «откуда», – резко ответила я по-английски.
«Ну, и откуда же?» – он тоже перешел на английский, причем без всякого акцента, хотя, судя по черной шляпе и черному костюму, родным языком у этого паренька был идиш.
«Из дому».
«И что же тебе дома не сидится?» – в голосе у парня промелькнула то ли усмешка, то ли насмешка.
«А надоело всё!» – в тон ему сказала я.
«И что же тебе надоело?»
«Вы надоели! – крикнула я. – Чулнт по субботам надоел! Денежные подсчеты надоели! Папино ежесекундное « борух ато » надоело! Мамино вечное «надень юбку подлиннее»! Жить хочу! А то ведь так и всю жизнь проспать на ходу можно».
«Ладно. Откуда ты – теперь понятно. А вот – куда?»
«А чего ты допрашиваешь?»– огрызнулась я.
«Не допрашиваю, а спрашиваю».
«Ну, не знаю я, не знаю, куда идти. Только подальше отсюда – и всё. Ясно?»
«Ясно. А нельзя ли вам, девушка, предложить другой вариант?»
Он стоял, опираясь плечом о стенку, глядя на меня сверху вниз, будучи ростом с полторы меня, стоял, склоняя ко мне голову, превратившись в большой вопросительный знак.
«Какой еще другой вариант?»
«Выходи за меня замуж».
Я хотела было рявкнуть, что только религиозная скотина может издеваться над человеком, находящимся в таком страшном душевном состоянии, но тут подняла глаза и остолбенела – он не шутил.
«Ты же меня совсем не знаешь, – пробормотала я в ужасе. – К тому же без шидуха… У вас так не делают».
«Это мои проблемы», – улыбнулся он.
«А вдруг я…»
«Моральные издержки беру на себя».
«Но я ведь почти не верю в Б-га!»
«Я тоже».
«То есть как?..»
«В того бога, в которого ты не веришь, я тоже не верю. А Того, в которого я верю, ты просто не знаешь».
Между нами протянулось молчание. Надо было что-то делать, и я сделала. Подошла к нему вплотную и прошептала: «Поцелуй меня…» Это была проверка. Ведь им нельзя!..Я думала, он испугается, но он спокойно сказал: «Одну секундочку». Затем засунул руку во внутренний карман пиджака и что-то вытащил. В этот момент ветер качнул фонарь и осветил это «что-то» – маленький транзисторный приемник.
«На!» – и он протянул мне его. Ничего не понимая, я уже прикоснулась к транзистору, как вдруг…
Транзистор – та минимально ценная вещь, заменяющая обручальное кольцо, которую можно вручить девушке со словами: « Арей ат мекудешет ли бедавар зэ кедат Моше ве Исраэль ». «Вот, этим ты мне посвящаешься в жены по закону Моше и Израиля». Формула обручения. Сейчас поступают по-другому – обручаются прямо в день свадьбы, но в виде исключения можно сделать и так. Я поняла, что это судьба. И судьбы я убоялась.
Мне стало жутко. В этот момент – может, нетерпение его подвело, а может, мое решение не на уровне разума, а на уровне подсознания, уже созрело к тому мгновению – как бы то ни было, одно его движение решило всё, что уже, возможно, было предрешено. Не дождавшись, пока я возьму транзистор, он сам сунул мне его в руки. Судьба… Транзистор… Судьба, как змея ужалила меня. Транзистор, как жаба, ожег мне руку. Я швырнула его наземь и снова бросилась бежать. Вдогонку мне несся крик моего ночного «жениха»:
«Погоди! Остановись! Нас Б-г послал друг другу! Такого больше не будет!»
Мама замолчала. Я встал, подошел к окну. За ним шумели деревья, которых несколько минут назад там еще не было. В их кронах клокотал ветер. Навстречу стаям рвущихся с ветвей листьев летели стаи звезд. В конце убегающей в темноту аллеи виднелась женская фигурка, что с каждым мгновением становилась всё крохотнее.
– Я бежала… бежала… – вновь заговорила мама. Затем усмехнулась. – В-общем-то до сих пор бегу. А тогда… Где-то в парке я наткнулась на компанию. Волосы до плеч, гитары… ”Make love, not war!” Подошла к ним. Они меня приняли. В-общем, свой первый в жизни поцелуй я в ту ночь получила. Только не от того.
Я вспомнил фразу из Корана: ”Аллах – лучший из хитрецов.”
– И что? – резко спросил я. – Этот сионистский солдат похож на твоего ночного знакомого?
Она пожала плечами.
– Судя по твоему описанию, – заключил я, – ничего общего.
Вновь наступила тишина.
– Ави!
Иногда мама называла меня этим именем, сокращенным от ”Авраам”.
– Я Ибрагим, мама.
– Ави, этот человек должен был стать твоим отцом.
– Мама, мой отец Махмуд Шихаби.
– А должен был стать – он. Именно твоим – твоим и Ахмеда. Потому, что мои сыновья – вы.
– А Мазуз и Анис?
Она не ответила. Она отвернулась. Она провела в молчании минуты две, вслушиваясь во что-то, одной лишь ей ведомое.
– Помни всегда, Авраам. Мы – евреи.
Я почувствовал, что моя мать в этом мире надолго не задержится.
* * *
Мазуза мы не видели больше месяца. Мы даже не могли добиться от военных властей, чтобы нам сообщили о его состоянии или о том, какие обвинения против него выдвинуты. Отец нанял адвоката, одного из лучших в Мадине, за четыреста пятьдесят доларов. В соответствии с установленным порядком к Мазузу был допущен представитель Красного креста, и, наконец, состоялось свидание. Я не ходил на него. Не знаю, почему. Были отец и сестры. Аниса не брали – во-первых, боялись, что он натворит там что-нибудь, и у нас будут неприятности, во-вторых, папа прекрасно знал, во что его втянул Мазуз, и не хотел, чтобы он лишний раз светился в полиции. Одно дело фотоснимки Аниса – они у евреев, конечно же, есть – а другое – живьем, так сказать. Чем меньше народу его знают в лицо, а не по фотографии, тем лучше.
Когда отец вернулся, я спросил:
– Ну, как он выглядит?
– Бледненький, – коротко ответил отец.
Впоследствии выяснилось, что на допросах его раздевали донага и обливали холодной водой. Бить, правда, не били. Допросы велись на уровне:
– Расскажи нам, что ты сделал?
– Я ничего не сделал.
– Расскажи нам, что ты сделал.
– О чем мне рассказывать? Я ничего не знаю.
В конце концов, единственное обвинение, которое удалось на него повесить, было « раджэм хиджара » – метание камней. Что же касается организации подполья, бросания «коктейлей Молотова» и прочего, либо они об этом не прознали, либо ничего не смогли доказать.
Мазуз вышел из тюрьмы героем. Выпятив грудь, он вошел в квартиру в окружении юных почитателей. Мать, стоявшая в том месте, где зала переходила в коридор, уходивший вглубь квартиры, вся как-то сжалась в комок, тихо сказала: «Здравствуй» и отправилась в свою комнату. Я сунулся было за ней, пытаясь стать ниточкой, которая вновь соединила бы ее с моим братом, но мама, выглянув из черной раковины шали, заговорила совсем о другом.
– Знаешь, – сказала она, – о чем Ахмед тогда спросил у отца за минуту до последнего приступа? Он спросил: «Папа, а что говорят люди перед тем, как умереть?»
– И что папа ему ответил?
– А что он мог ответить? По законам Ислама нет какой-то особой формулы. Когда чувствуют приближение смерти, читают суры из Корана. Но папа ничего не успел ответить – Ахмед забился в судорогах.
* * *
Что же до меня, то по возвращении Мазуза между нами возникла странная отчужденность. Когда я входил в гостиную, где он делился с друзьями воспоминаниями…
– Мы думали, нас убивать пришли. Смотрим, куда бы спрятаться. Некуда – повсюду окна, повсюду светло…
Увидев меня, он замолкал. Нет, конечно, он не боялся, что я донесу – чушь какая! – просто он единственный из всей семьи чувствовал, что во мне появилось нечто новое, чужеродное, чего я и сам еще не ощущал.
Я осознал это спустя несколько месяцев, когда мы вышагивали вместе с Анисом и его другом коротышкой Салманом по улице Мадины. Мимо нас медленно плыли квадратные домики и сады предместья. Внезапно сверху шипящий грохот прорезал воздух. Это были израильские военные самолеты. Они мчались на север – в Ливан.
– Евреи летят убивать наших братьев, – сказал Салман, задрав голову, но, не замедляя шаг.
Я покраснел. Мне казалось, он сейчас добавит:
