Не ведал, что под внешностью усатого арбитра скрывается Модельер, подменивший мяч. Вместо прежнего подсунул другой, обтянутый кожей, которую искусный хирург стянул с лица умершей русской красавицы.
Сокол, ударив ногой свою мертвую мать, потерял рассудок, с нечеловеческим воплем: «Убийцы!.. Смерть вам!..» – перепрыгнул барьер с рекламой противоракетного комплекса «Патриот», метнулся на трибуны «Красных ватаг», вымещая на них свое безумное горе.
Он врезался в ряды пластмассовых кресел, круша на пути ненавистных убийц, их черные кожанки, красные знамена, пионерские барабаны и горны. Ему на помощь с боевыми кликами ринулись бритоголовые фашисты, окружая кумира кольцом защиты, рассылая вокруг тычки и удары. Один за другим поднимались ряды «Красных ватаг». Им навстречу бросались скинхеды. И все хрустело, стенало, смешивалось. Истошно орало, брызгало кровью, слюной. Выламывали пластмассовые кресла и били ими врагов. Цветные седалища летели в воздухе как красные и синие бомбы. В ход пошли кастеты и обрезки труб. Рухнул верзила революционер с проломленным черепом. На лысой голове фашиста вскрылась липкая алая рана.
Фюрер, понимая ужас случившегося, с выпученными глазами, развеянной бородой, старался перекричать своих неистовых сторонников:
– Евразийцы, стоять!.. Не поддаваться на провокацию атлантистов!..
Сзади, защищая его, возник воин в кожаном шлеме с кельтским крестом, а на деле – тайный агент «Блюдущих вместе», внедренный в ряды скинхедов.
– Мой Фюрер, здесь дышит смерть. Ты и я – мы дети великой Евразии!.. – И он вонзил под лопатку Фюрера отточенную велосипедную спицу. Тонкая сталь проколола сытую плоть героя, остановилась в сердце. Фюрер, раскрыв широко глаза, растворив безмолвный рот, еще стоял секунду, пробитый тончайшим лучом, прилетевшим из мироздания, а затем рухнул между пластмассовых кресел с торчащей из лопатки спицей.
Предводитель, причастный к «красному смыслу», постиг размер катастрофы. Выбежал на поле, где разгоралась схватка. «Красные ватаги» отбивали фронтальный натиск скинхедов, как испанские интербригады отбивали атаку марокканцев. Предводитель, окруженный врагами, поражал их приемами карате – доставал ногами, бил ребром ладони, выставлял мощный, как пневматический молот, кулак.
– Прикрой сзади!.. – крикнул он товарищу в красной футболке с темной эмблемой Че.
– Прикрыл, командир!.. – отозвался верный товарищ, а на деле – тайный агент «Блюдущих вместе», внедренный в ряды революционеров. Коротким ударом всадил Предводителю финку, проталкивая ее вглубь, до булькнувшего сердца. Предводитель ахнул, поворачиваясь, желая разглядеть лицо убившего его. Но все вокруг было красным, и среди чудесного алого цвета навстречу ему шел Че Гевара, в темном берете, с улыбкой. Приглашал его в свой бессмертный революционный отряд.
И уже истошно верещали свистки, на зеленое поле сыпались бойцы ОМОНа, летели гранаты со слезоточивым газом. Убегавший с арены Пикассо оглянулся на русское побоище, и в раскаленном воздухе перед его глазами возник Минотавр – образ России в глазах просвещенной Европы.
Мэр и Плинтус с первых минут бойни, понимая, что проиграли, поспешно покинули гостевую трибуну. Решили до времени не встречаться, чтобы не оказаться в центре расследования.
С поля уносили убитых и раненых. Уводили арестованных. Зловонно горели пластмассовые кресла. Тлел зеленый войлок искусственного покрытия. Стало пусто и тихо. Лишь сверкали в высоте бриллиантовые прожектора, и на зеленой кошме покрытия краснела горстка рассыпанных пшеничных семян. На стадионе, как это часто бывает, водились воробьи. Они заметили рассыпанные зерна, слетелись и склевали вкусное лакомство.
Плужников, после случившегося с ним преображения, пребывал в постоянном изумлении и счастливой неподвижности, словно боялся расплескать наполненную до краев волшебную чашу. Он чувствовал себя вместилищем могучих внешних сил, которые действовали сквозь него, как луч сквозь линзу, звук, излетающий из гулкого сосуда, усилие, передаваемое рычагом. Не он был хозяином этого обретенного могущества. Оно было доверено ему кем-то благим и незримым. И он не ведал, как им распоряжаться.
Звуки, которые он различал, были так разнообразны, долетали из столь различных миров, что одновременно он слышал шелест пальм в Мозамбике, скрип старого комода в домике на окраине Ярославля, удары шаманского бубна в якутском чуме. Он поражался этому обилию звуков и образов, боялся шевельнуться, чтобы не разрушить их стройное, божественное разнообразие.
Аня задержалась на работе с вечерней почтой, и Плужников, волнуясь, вышел ее встречать. Город в осеннем дожде, в порывах холодного ветра катал по переулкам и улицам влажные огни, туманился желтыми окнами, трепетал размытым заревом витрин и реклам. Стоя в узком переулке, среди сырых фасадов, Плужников чувствовал город, весь целиком, как экстрасенс чувствует больного, исследуя его наложением рук.
Город болел. Накрывая ладонями город, перемещая руки над крышами, Плужников чувствовал очаги заражения, пораженность внутренних органов, нарушение ритмов. Вместилищами миазмов, распространителями тлетворных инфекций Плужникову казались Дом Правительства, мертвенно-голубой, каким бывают утопленники, и мэрия, напоминавшая туберкулезные легкие с горячей зловонной жижей. Саркомой с малиновой слизью ощущались Останкино и штаб-квартира партии «Единство», откуда по городу растекалась гнилая, инфицированная лимфа. Рынок проституток в Химках, притоны и ночные клубы, места торговли детьми и магазины порнографии рождали в ладонях ожог, жалящую нестерпимую боль. «Шурикен-хаус» и редакция «Московского комсомольца» напоминали краснушную сыпь. Квартиры богачей и пентхаусы были как молочные бельма. Жилые кварталы с суетным, погрязшим в стяжательстве и удовольствиях людом были как печень, изъеденная пороком и хворью. Банки, министерства, посольства иностранных держав, помпезные бетонные храмы действовали на ладони так, как если бы в них втыкали колючки.
Среди этого пораженного, охваченного гниением города лишь малые клеточки, не затронутые смертельной болезнью, источали живительное розовое тепло. Это были детские дома и приюты, крохотные бедные церквушки, квартиры вдов и солдатских матерей, редакция газеты «Завтра», утлая квартирка отца Дмитрия Дудко. Но этих клеточек становилось все меньше и меньше. Они гасли, как розовые искорки в ночи. Среднерусская равнина казалась черной сырой плащаницей, и на ней, как светящийся фосфором скелет, лежал мертвый город.
Особенно больными, жалящими залпами стрелял ему в ладони район Лужников, где на стадионе проходил футбольный матч. Удары страданья были столь живыми, кричащими, столько несчастных голосов взывало о помощи, такие волны ненависти и гнева летели вдоль набережной, из-за Крымского моста, сквозь ветреную дождливую сырость, что Плужников, не понимая зачем, двинулся на эти сигналы беды.
Чем ближе по набережной он подходил к Лужникам, тем чаще навстречу ему попадались избитые люди. Изувеченные юноши, поодиночке и группами, одни помогали другим, кто-то хромал, кто-то прикрывал выбитый глаз, кто-то харкал кровью. Плужников слышал их стоны, проклятья, призывы отомстить и убить.
Он почти бежал по набережной, как вдруг заметил человека, стоящего на парапете. Тот раскачивался, словно на канате, готовый рухнуть в ледяную темную реку. Плужников не видел его лица, только чувствовал страшное страдание, которое испытывал человек, для которого жизнь была невыносима, и он собирался себя убить.
– Остановись!.. Не делай этого!..
Человек оглянулся. При свете фонаря Плужников разглядел молодое синеглазое лицо со следами помрачения, футболку с эмблемой «Спартака», спортивные бутсы, нетвердо стоящие на парапете. Это был Сокол, для которого кончалась жизнь. Плужников открывал ему свое любящее жаркое сердце, которым постигал всю глубину его несчастья, всю нестерпимую боль. Знал о нем все, спасал, одаривал своей жизненной силой.
– Не делай этого!.. – повторил Плужников, чувствуя, как его устами говорит чей-то вещий голос, чья-то невидимая душа. – Ты должен жить… Так хочет твоя мать… Она здесь, рядом… Любит тебя…
Едва уловимая светлая тень мелькнула над парапетом, словно пролетела женщина в подвенечной фате.
Сокол очнулся. Спустился на тротуар. Смотрел на стоящего перед ним незнакомого человека. Видел, как у того из груди исходит розовое свечение. Упал ему со слезами на грудь.
Плужников обнимал его, гладил дрожащую от рыданий голову, приговаривал:
– Она здесь, с тобой… Любит тебя…
Модельер, сидя в своем кабинете, торжествовал победу. На полу валялись отклеенные черные усы и клетчатый флаг арбитра. Спектакль удался. Враги были повержены. Мэр и Плинтус обманулись в своих ожиданиях, и ничто не мешало Модельеру расправиться с заговорщиками. Два главных смутьяна Москвы, Фюрер и Предводитель, лежали рядом в морге, скрепленные неразрывным союзом. Бесчинствующие отряды «Красных ватаг» и скинхедов были рассеяны, и агенты «Блюдущих вместе» отлавливали их в подворотнях.
