Прелесть всех этих разговоров в перерывах между танцами – или когда шли от одних танцев к другим – была еще в том, что Роза и Нина ни на минуту не забывали о каше с вареньем, что вот она их ждет дома, на столе в гостиной, и это значит, что завтра будет еще один день, такой же как сегодня, прекрасный и упоительный, и о том, что они будут очень долго спать, а когда проснутся, позавтракают легко, кофе, пара бутербродов, ну может быть, еще редиска с подсолнечным маслом или сметаной. Потом они возьмут кое-что с собой и побегут на песчаный пляж, и там будет воздух, наполненный голосами детей и вообще людей – счастливых людей, у которых просто лето, и будут вот эти странные моменты, когда ты лежишь на полотенце, на горячем песке, и закрываешь глаза, и вдруг взрывается что-то радужное, яркое, плывут перед закрытыми глазами яркие пятна, круги, квадраты, стрелы, и в этих плывущих радужных пятнах ты вдруг угадываешь очертания своей будущей жизни. А потом прибегаешь домой, к тете Жене и к бабушке Соне, и первым делом пьешь вишневый компот, он такой холодный, и бабушка Соня так смешно кричит: что ты делаешь, не пей такими большими глотками, застудишь горло! – и все смеются.
Почему-то бабушка Соня бережет первым делом ее, а не Розу, может быть, Роза считается более сильной и мужественной, более взрослой? – хотя она старше всего на полгода, а может быть, это потому что она сирота, ну да, она сирота, и когда Роза уезжает и они обе плачут на вокзале, прижавшись друг к другу, становится особенно остро и ярко видно, что Кременчуг – это город, где ее приютили, где она нашла пристанище, или убежище (как лучше сказать?), и Роза уезжает в Москву, а она нет, ей не к кому уезжать. Но когда лежишь на пляже, на этом жарком, прекрасном белом песке, у этой синей реки, в этом воздухе, наполненном звонкими голосами, с закрытыми глазами, вдруг становится понятно, что Кременчуг – это гораздо лучше Москвы, в Москве она никогда не смогла бы ходить по ночам на танцы, в Москве она никогда не была бы предоставлена сама себе так долго, в Москве она никогда бы не лежала на пляже, выставив на солнце все, что можно выставить, совершенно спокойно, и не видела бы перед своими закрытыми глазами этот радужный плывущий мир, полный обещаний, этот летний Кременчуг – он был чистым родником, огромным прозрачным шаром, где она не жила, а как будто плыла, засыпая, и вдруг она резко вскакивала и думала о том, что сегодня 18-е, нет, 19-е июня, а в эти числа мама всегда присылает письмо, присылает письмо, и снова хотелось плакать.
И вот на этих мостках – от радости к отчаянию – она научилась стоять уже очень прочно, она качалась на них, как на качелях, поэтому рассказ гражданина Петрова о каких-то женщинах и мужчинах, которые открыто живут друг с другом, был ей почему-то очень смешон, господи, да хоть бы и закрыто, разве в этом дело, главное, что можно над всем этим смеяться, смешить Петрова, издеваться над ним, и он будет молча улыбаться, ласково улыбаться, он уже большой, но похож на ребенка. Господи, а что же она может сделать, чтобы приблизить, заставить эту самую жизнь стать, наконец, другой: взрослой, независимой ни от чего, ни от кого, может, надо просто стать женой одного из этих мужчин? Ну хорошо, женой рано, тогда любовницей, пусть все будет вот так, пусть все ее осудят, пусть ее отовсюду выгонят, не это ли лучший ответ на всю эту несправедливость, но тогда… Тогда не будет многого, не будет этих долгих молчаливых счастливых часов с Розой, после обеда, когда они читают книги, эти толстые книги, Роза читает Лескова, скучного Лескова, она задавака, она изучает русский характер, а Нина читает Золя и Флобера, Золя и Флобера, вот это настоящее, эти страсти – их надо знать в первоисточнике, чтобы потом не ошибиться, когда придет настоящее чувство. Тетя Женя, спрашивает она, а что такое настоящее чувство, вечером, перед сном, когда чай выпит и варенье съедено, и они вновь собираются с Розой на танцы. Она спрашивает между прочим, как бы между прочим, она спрашивает об этом свою тетку, тетка Женя – настоящий ученый, женщина-врач, ее очки и тихий голос действуют сильнее всех лекарств, она одевается в пиджак, длинную юбку, даже летом, так принято, у них на работе так принято, пиджак, жакет, юбка, это скучно, но так принято.
Тетя Женя все время о чем-то думает, лишь иногда она смотрит на Нину, и в глазах у нее появляется страшная, тяжелая грусть, это нельзя скрыть и это невозможно выдержать. Что ты говоришь, переспрашивает она, настоящее чувство, напоминает Нина, не знаю, не знаю, говорит Женя, это очень сложно, это у каждого свое, короткая ослепительная вспышка, а потом необыкновенная радость, каждодневная радость, от того, что ты видишь этого человека и утром, и вечером, когда жизнь без него пуста и темна. Твои родители все это пережили, они очень любят друг друга, помни об этом, Нина, не забывай, и когда ты захочешь попробовать себя в какой-то новой роли, не забывай об этом, не забывай.
Женя уходит в свою комнату, а в ушах звучит ее голос – нет, товарищ Петров, я не отдам вам свою молодость только из озорства, этому не бывать. Слушайте, говорит она вдруг, а давайте сейчас пойдем на речку, не на танцы, а на речку. Петров в восторге, «мы будем купаться!» – кричит он. Два офицера-связиста, они их тоже сопровождают из скучного места в другое, они несколько смущены, они собирались потанцевать немного и возвращаться на свои квартиры, уже очень поздно, завтра рано вставать, на службу, но и их тоже Роза уговаривает присоединиться. Они спускаются к пустынному пляжу, две девчонки просят всех отвернуться и ныряют в воду, мужчины отходят подальше и тоже прыгают, над тихой молочной водой раздаются голоса, разносится эхо, потом разводят костер, чтобы согреться. Петров берет ее за руку, и она говорит ему: понимаете, Петров, у меня есть семья, и я очень ее люблю. Петров печально кивает, а она смотрит на этот молочный туман над рекой, на эти сосны и думает, что эти слова возникли не зря, что в них-то все дело, она верит, что все так и есть, у нее есть семья, хотя мама и папа далеко, папы, может быть, уже совсем нет, этого никто не знает, а мама пишет ей письма раз в месяц, но есть тетка Женя, есть бабушка Соня, есть сестра Роза, есть Даня и Надя, есть все-все-все – и значит, никакой Петров ей не страшен со своими глупыми приставаниями, и никакой черт ее не заберет, и будет так, как должно быть. И она встает, платье на мокром теле уже просохло, но ее немножко трясет, давайте, давайте, идем дальше, кричит она, не стоит расстраиваться, жизнь прекрасна, и Роза, добрая Роза смотрит на нее и смеется, жизнь прекрасна, то есть она ужасна, но и прекрасна тоже. А дома их ждет тарелка с манной кашей, залитая вареньем, как это хорошо, как это здорово.
Папу услали в Киев зимой. Почти полгода она прожила в Москве одна, в Нижнем Кисловском, в их квартире. Сначала она даже не знала, что случилось, или еще не случилось, а просто папа уехал в Киев, в командировку, а за ним мама, «чтобы устроиться и осмотреться». За Ниной было велено следить маминым родственникам, дяде Леше и тете Тане, и вот они присматривали, довольно хмуро (на ее взгляд), но при этом вполне формально, что ее как раз устраивало вполне, и эту хмурость, и эту совсем неродственную интонацию – она равнодушно терпела. Ну да, им некогда, у них свои дела, свои дети, свои болезни, свои проблемы, все понятно – ну и пусть!
Раз в неделю приезжала тетя Таня, одышливая, немолодая, ей было трудно на четвертый этаж, они жили где-то в частном деревянном доме, почти не в Москве, в Немецкой слободе, с кошками, собакой, с яблоневым садом, оттуда в шумный центр ехать не хотелось, но было надо, Валентина попросила, уезжая в Киев. Мама так волновалась, что почти плакала, на нее было больно смотреть. Ну конечно, мы поможем, важно сказала тетя Таня, хотя считала Валю седьмой водой, странное выражение – седьмая вода на киселе, то есть это когда готовят кисель, то воду сливают, чтобы что? – неизвестно, но вот когда сливают в седьмой раз, уже не остается никакого вкуса. Приезжай лучше к нам, говорила тетя Таня, тяжело дыша, у нас кошки, целых три, знаешь, как весело, будешь помогать мне готовить варенье, яблочное, в этом году безумие какое-то, столько яблок, я не могу их даже собрать, а как переварить, как их все переварить, но они сгниют, и что я буду делать, ты не знаешь? Не знаю, смеялась Нина. Поживи у нас, девочка, мне тяжело в центр, тут столько людей, а у нас тихо, а как же школа, ну что же школа, будешь ездить, вставать пораньше, на час, ну уж нет, смеялась она, и тетя Таня кисло улыбалась вместе с ней, ну да, не хочется, а собственно, что такого, она приезжала просто за тем, чтобы проверить дневник. В квартире было совершенно чисто, Нина следила за этим очень тщательно, очень терпеливо, не хватало еще, чтобы мама сходила с ума еще из-за этого, нет уж, она и так, оставляя ее, почти рыдала, ну уж плакала-то она точно.
