– Наверное, да. Род безумия, – сказал Яков Маркович. – Наверное, вы правы.
– Так это же надо лечить! – сказала я.
– Если б такие болезни можно было лечить лекарствами или уговорами, – вдруг сказал Яков Маркович, – то тогда не нужна была бы никакая революция.
Я спросила Якова Марковича, будет ли война. Яков Маркович сказал, что войны, безусловно, не будет, потому что война, особенно в наше время, в эпоху дальнобойной артиллерии, пулеметов и аэропланов, стала бы самоубийством европейской цивилизации.
– Правда, – добавил он, – народ хочет воевать.
– Значит ли это, что народ столь глуп и самоубийствен? – тут же спросила я. – Странно слышать такое от революционера, тем более от русского революционера.
Яков Маркович слегка смутился, но сказал, что в данном случае под словом «народ» он имел в виду худшую его часть – хулиганов и погромщиков, а также разорившуюся мелкую буржуазию и стал долго объяснять, что именно эти люди являются самой сладкой мишенью для империалистической пропаганды. Но я его перебила и спросила:
– Так народ за войну или против? Вот так – да или нет?
– Большая часть, к сожалению, да, – сказал он. – Люди забывают о классовых интересах, просыпается что-то племенное. Ну вот мы с вами только что читали Чехова, как в интеллигентных людях под влиянием буржуазной эротики просыпается что-то совсем уже прямо животное. А в народе – племенное. Вы меня поняли? Древние племенные инстинкты. Ненависть к чужакам, которые и чужаки-то только потому, что живут через речку, а моста нет. А чужак – это враг, таков печальный закон общественной жизни. Представляете себе, если бы у нас здесь не было мостов? Нидер и Хох непременно бы воевали.
– А Инзель? – спросила я.
– А Инзель, – засмеялся Яков Маркович, – заключал бы союз то с одним, то с другим.
– В Инзеле все равно живут чужаки, – сказала я, – несмотря на мост. Я была там на днях. Другое племя. Ну хорошо, хорошо. Но если большинство народа за войну, почему же вы думаете, что войны не будет?
– Мне кажется, в народе есть или, скорее. должен быть какой-то инстинкт самосохранения. И потом – интеллигенция, писатели, поэты, профессора, да хоть бы школьные учителя – я абсолютно уверен, что они выступят против войны… Ну и вообще, что за тревоги? Войны не будет еще вот почему. Эти нарывы опухают и опадают. Сами рассасываются. Каким-то загадочным образом, наверное, вследствие именно этого неосознанного чувства народного самосохранения. Ну, или их прорывает в отдельных местах: франко-прусская война, русско-турецкая. Нации всегда недовольны друг дружкой. Но одно дело махать флагами и выкрикивать лозунги «Смерть германцам!» «Смерть французам, англичанам, русским, сербам!» и так далее, и совсем другое дело идти на убой в прямом смысле слова. Вы ведь, Станислава, наверное, много раз клялись жизнью, говорили «да я жизнь отдам!», «да я умереть готова!», «да лучше я умру!» и так далее – ведь было же такое?
– Было, – сказала я. – Не часто, но бывало. Ваша правда.
Мы говорили по-русски, хочу еще раз напомнить.
– Вот, вот! – обрадовался Яков Маркович. – Вот, например, извините за такое, может быть, неловкое сравнение, вы же влюблялись когда-нибудь?
– Допустим, – сказала я.
– И наверно, говорили сами себе: «Если он не ответит на мое письмо или не пригласит меня на танец, я умру. Я готова заплатить жизнью за один только танец с ним».
– Господи! Откуда у вас только такие фантазии? – сказала я, потому что мне, честное слово, ничего подобного в голову не приходило.
Хотя нет, нет, приходило. И совсем недавно.
Но Яков Маркович, конечно, не слышал этих моих мыслей и сказал:
– Ну не знаю. У меня, во всяком случае, когда я был молод, все было именно так. Буквально жизнь был готов отдать, чтоб лишний раз увидеть девушку, в которую я был влюблен, когда мне было шестнадцать. Она уехала из нашего городка, то есть ее родители увезли. Я просто жизнью был готов заплатить. Вы спросите, за что? Да ни за что в сущности. Чтобы еще раз пройти мимо их дома и увидеть ее в окне. Но однажды мне приснился сон. Вот как раз после ее отъезда. Я тайком ходил на станцию их провожать. Её, её сестер и родителей – они всей семьей уезжали. Шел домой, сделал крюк, прошел мимо их дома, теперь уже мимо бывшего их дома, мимо опустевшего их дома. Верите ли, я плакал. Верите мне?
– Да, разумеется, – сказала я.
– Пришел домой, позанимался (я был тогда гимназистом), выпил чаю, лег спать и вдруг среди ночи проснулся от тоненького скрипа (у меня в комнате стоял старый платяной шкаф, ореховый, дешевый, с латунными ручками). Луна светила в окно. Я видел, как шкаф медленно раскрывается. Из него вышел некто в темном костюме. Лица я не рассмотрел. Он подошел ко мне и сказал: «Ты хочешь увидеть Риту и готов заплатить за это жизнью?» И, не давая мне опомниться, схватил меня ледяными пальцами левой руки за шею, так что у меня перехватило дыхание, а в правой руке у него неизвестно откуда оказался кинжал.
«Боже, – подумала я, – какой провинциальный, какой жалкий сон!»
У Якова Марковича слезы дрожали на ресницах, и он продолжал:
– Этот человек прикоснулся острием своего кинжала к моему горлу и произнес: «Скажи “да”! И ты увидишь ее и умрешь!» Я понял, насколько глупы были эти мои клятвы и вопли. Честное слово, мне казалось, что все это происходит наяву. И только потом, когда я из последних сил отрицательно и помотал головой и прокричал: «Нет!» – и этот страшный человек, а на самом деле это был бес, дьявол, исчез – вот только тогда я понял, что это сон.
– Вы верите в дьявола? – спросила я, – А значит, и в бога? Ведь вы же марксист, разве нет?
– Тогда я еще не был марксистом, – сказал Яков Макович. – Вам, наверное, это покажется смешно, но этот сон странным образом повернул меня в сторону атеизма и материализма и даже в сторону революции. Почему? Я понял, вернее, сначала почувствовал, а потом понял – всю опасность фантазий. Даже не знаю, как пояснее выразиться. Но в общем – не надо фантазировать. Фантазии могут обернуться ужасной реальностью.
– Как интересно, – сказала я. – Вы знаете, у меня таких снов не было. Но мне почему-то кажется, что если я пообещаю умереть, то конечно же обязательно умру. А иначе зачем обещать? Простите, если я вас обидела.
– Это вам сейчас так кажется, – обиженно сказал Яков Маркович.
– А, кстати, – продолжала я. – зря вы вашему бесу не сказали «да». Вам бы приснилась ваша Рита, скорее всего. А он бы вас не убил. Это ведь сон. Разбойники с кинжалами, которые снятся во сне, довольно безобидная публика. – Я тут же перевела разговор на другую тему. – А вот скажите, Яков Маркович, если война все-таки будет? Если обезумевшие правительства и сошедшие с ума народы решатся на самоубийство, что будете делать лично вы? Будете в одиночку пропагандировать мир? Будете готовы к тому, что воинственные патриоты вас растерзают? Или пойдете на фронт, сами сделаетесь патриотом?
– Уеду в Америку, – сказал Яков Маркович. – Или в Австралию.
– Вы и вправду материалист, – сказала я. – Прекрасный ответ. Спасибо вам. Буду у вас учиться.
Скрипнула дверь. Я обернулась. На пороге стоял папа. В руке он держал карманные часы.
– По-моему, вы немножко перерабатываете, – обратился он к Якову Маковичу.
– Да, да, – сказал тот, сунул в портфель тетрадку и книгу Чехова, встал из-за стола.
Я хотела попросить у него, чтобы он оставил книжку до следующего раза, но раздумала. Папа протянул Якову Марковичу конверт. Тот сказал: «Благодарю», – заглянул в конверт, пошебуршал в нем пальцем, потом перегнул его пополам и засунул во внутренний карман своего сюртучка.
Смешно, но папа всегда давал ему деньги в конверте. И другим учителям тоже. Для этого у папы в письменном столе лежала целая пачка конвертов, штук сто, наверное. Или даже двести.
– Ну и каковы ваши дальнейшие планы, моя милая? – спросил папа, когда Яков Маркович ушел и Генрих, слышно было, прикрыл за ним дверь.
– Отчего на «вы»? – спросила я.
– Ты же теперь самостоятельная девица! Шляешься неизвестно где. Вернее, мне-то как раз известно где.
– Откуда тебе известно?
– Филер в нашем городе стоит всего пять крон в день, – сказал папа.
– Там не было никаких филеров, – сказала я. – Что, господин Фишер наябедничал?
– О, – удивился папа, – господин Фишер затесался в нашу компанию?
Мне показалось, что папа хочет меня посильнее запутать. Он явно притворялся, что первый раз слышит о господине Фишере, вернее о том, что господин Фишер провел эту ночь на улице Гайдна, номер пятнадцать. А может быть, и нет. Но мне почему-то расхотелось разбираться в этих хитростях. Мне вдруг показалось, что это совершенно неважно. Знает папа, где я была, – не знает. Фишер ему донес или кельнер? Или Анна с Петером? Или в самом деле у него в кустах сидел какой-то зоркий наблюдатель – мне стало совершенно безразлично. Однако на вопрос про Фишера все-таки надо было что-то ответить. Я, неопределенно улыбнувшись, сказала:
