Говорят, теперь Лола, по соглашению с местной островной телекомпанией, снимает сериал «Утренний дозор» про русскую глубинку, где свирепствует вепрь-оборотень – бывший полковник КГБ, потрошитель из загробного мира, любитель вспарывать животы беременным женщинам и детям-сиротам.
По сюжету вечный странник Агасфер животворным копьём Лонгина убивает зловещего вепря и освобождает русскую деревню от беспробудного пьянства, снохачества, греховного свала, национального экстремизма, а также от поноса и золотухи.
Оператором съёмок, по слухам, пригласили Шурика. Молодой, и образование подходящее, киношное…
Хороший сериал должен получиться. Слёзный. И денежный. Если слухи не врут.
Пришёл смурной на смену, с тяжёлой головой. Всё что-то не ладится. То ли сон не в руку, то ли деньги…
Лето в самом разгаре. На студии душно. За ночь стены красного калёного кирпича ещё не остыли, а солнце, взбираясь в горку, уже дышит горячо и часто, как гружёная лошадь огненной масти. Смрад от растопленного асфальта. Мельканье бесконечных, сверкающих на солнце лакированным верхом машин царапает зрачки, раздражает, как чесоточный клещ.
Теперь у меня на службе перемены. Теперь у меня уже не работа, а служба. Теперь я никакой не сторож, а стрелок ВОХРА.
Поганое название должности! Так и мерещатся лагеря, а вокруг тайга густая…
Выдали под роспись новенькое форменное обмундирование, пятнистое, сразу и не отличишь, кто ты: боец ОМОНа или просто человек без определённой профессии, вынужденный подрабатывать на хлеб таким вот способом?
Ну, ничего, у Бога все равны…
На форменную одежду у меня стойкая аллергия ещё со службы в Советской Армии. Не принимает душа единообразия!
Стою в дверях эдакой зелёной вороной – в такую жару на фоне фасонисто-маечно-шортного окружения говорливых субтильных сотрудников телекомпании, так и норовящих покровительственно похлопать по плечу: мол, ничего, мужик, потей, хорошо, что не в тулуп обрядили!
В ответ отшучиваюсь, показываю красное удостоверение сотрудника МВД: ничего, смейтесь, смейтесь, но только до первой пьянки! Повяжу, как миленьких! Право имею!
Показываю табельное оружие – многозарядную газовую «пукалку» системы «УДАР», за которую при каждом дежурстве, пересчитав патроны, расписываюсь в особом журнале.
Теперь я вроде как стрелец, а стрельцу надо из чего-то стрелять, а иначе какой он стрелец? Так, пугало огородное! Вот и выдали спецустройство с громким названием.
Это оружие действительно может «вырубить» нервно-паралитической струёй быка на долгое время, но на нашей службе бесполезное: им нельзя пользоваться в закрытом помещении, отключишь и себя и весь служебный персонал вместе с тем «быком». А на улицу выходить и глушить террориста нельзя. Инструкция. Так что остаётся – собственная голова да тяжёлый электрический фонарик в красном пластиковом футляре. Жаль, что футляр не металлический!..
Стою, размышляю о смысле жизни как таковой, в очевидной бессмысленности окружающего. Неисповедимы пути Господни!
Но, чем больше роешься в душе, тем глубже яма.
На теперешней работе как-то сразу забылось, кем я был и что стоил в прошлой жизни.
Забылась масса прочитанных книг. Забылось членство в Союзе писателей. Забылись изданные мной более десятка книг поэзии и прозы. Забылись толстые журналы, где я печатался. Забылись литературные премии и читательские конференции.
Гонорары даже в солидных журналах платить перестали. Знакомый издатель предложил написать карманный роман, где на одной странице убийство, а на другой – изнасилование в особо изощрённой форме. Обещал хорошо заплатить. Попробовал – на трезвую голову не могу, а пить – себе дороже…
Забылись два моих института, забылись рабочие навыки монтажника, забылась инженерная практика мастера, прораба, начальника участка.
Вроде никогда ничего и не было.
В одночасье рухнула промышленность, а с ней вместе и уважение к труду. На поверхность всплыло всё, что обычно всплывает в сельской проруби.
За копейки на ухватистого «дядю» работать не захотелось. Если уж получать такое «жалованье», то и отдача должна быть соразмерна, вот я и пристроился на сторожевую службу, вроде на работе, а ничего не делаешь…
Одним словом: «Ах вы, мои ночи! Ноченьки мои! Где же мои очерки? Где же соловьи?»
Соловьи – в смысле вдохновения и поэтического настроя.
Жизнь как-то сразу оглупела. Газеты превратились в жвачку, которая вызывает изжогу. Книги и всё что в них написано – не более чем пошлые анекдоты с бородой. Телевиденье стало замочной скважиной в общественный туалет. И всё это подаётся серьёзно, с большим апломбом, словно они – руководители, редактора и издатели – открывают новый закон сохранения энергии, который позволяет построить вечный двигатель и облагодетельствовать человечество. Культура перестала отвечать своему определению, и подвизается теперь в качестве дешёвой развлекаловки для полной дебилизации населения: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй…»
В этот не самый удачный день и пришёл на телестудию меня проведать Гена Грезнев, студент Литературного Института им. Горького, когда-то престижного, которым гордилось не одно поколение его выпускников, составивших честь России.
Геннадий Грезнев – поэт крутого замеса и такого же крутого душевного склада, каковыми обычно бывают русские самородки. Мне он доводился вроде внучатого племянника по родственному отношению к поэзии, к литературе, к рыночной деформации культуры, и к жизни вообще с её сегодняшним одичанием.
Талантливый парень, рано познавший себе цену, печатающийся в столичных изданиях, не переносил никакой критики, по поводу чего грубо по-русски скандалил и входил в необыкновенную ярость, что мешало нашей дружбе. Его учёбе и бытию студента не давали покоя всевозможные крайности, на которые он был падок.
Однажды побывав в старообрядческом храме на Рогожском кладбище в Москве, он принял миропомазание и тем самым обручился с церковью православных первоисточников. Постригся наголо, отпустил чёрную с отливом бороду и стал весьма колоритен в молодёжной творческой среде.
До своего посвящения в староверчество крестился всей лапой, чем приводил в ужас свою мать-крестную, у которой жил одно время и которая постоянно скрашивала его вечное безденежье небольшими переводами в столицу, куда он, по счастливому стечению обстоятельств, попал прямо с деревянной скамьи заводского профтехучилища, где по своим правилам учили «чему-нибудь и как-нибудь».
Обретение староверчества совсем расстроило близкую родственницу Гены, и родник, питавший его, вдруг иссяк. И стало, как по той пословице: «Голод – не тётка, а тётка – не голод».
Но житейские трудности Гену не испугали, он лишь крепче припал к старой вере, насыщая неугомонный ум древними книгами.
Человек предместья заштатного городка не сразу стал столичным жителем и никак не мог привыкнуть к вавилонскому столпотворению столицы, тяготился ею, и подумывал бросить институт и поселится в каком-нибудь медвежьем углу, где реки «чище слезы, и утренние росы, как причастие».
Талантливый последователь Павла Васильева и «Миколая» Клюева начинал широкой уверенной горстью сыпать в русский чернозём свои пшеничные зёрна, и всходы не заставляли себя ждать.
Стоит только прочитать, например, вот это стихотворение, чтобы, смахнув первое впечатление от его внешнего вида и резкости суждений, понять: перед тобой – никакой не русский националист, не шовинист, и даже не скинхед, которыми каждый день надрывно пугают иностранцев ведущие телепрограмм, а русский молодой человек с русской незаживающей язвой самооправдания: «Я в Москве – возле Лобного Места живу, \ Где столетний камень не пропустит траву,\ Где по красной стене, по крутой кровяной \Златоликое Солнце колесит над Страной,\ Проходи, проходимец, кто на ногу скор!\– Днём великая площадь – превращается в двор.\ А в столичных потьмах, о давнишнем боля,\ Шевелятся и шепчутся ели Кремля, \Ежечасно претит: «Не моги-и-и о былом-м-м!!!» \Спасской башни глухой, механический гром. \Это ходят часы – время стелит шаги, \А за ним часовой: сапоги, сапоги… \Марш куют, площадь бьют, нарушают уют – \Всё не имут покоя и мне не дают. \А вот если бы в сельской глуши я бы жил!\ – Там берёзовый хмель до упаду б кружил, \Там, лишь только рассвет бы пролил молока, \– Ранний всадник зари б оседлал петуха, \Там медовое солнце сосут колоски; \Голубая, игривая лента реки, \По стеклянной воде, без челна и весла, \Мои горести прочь понесла-унесла. \И не нужен топор, чтоб построить судьбу; \Наряжу-ка соломенным мехом избу \И пойму, русским раем назвав те места, \Что водица в ручье деревенском – свята. \Потому-то клянусь, что туда заберусь. \Ну а где же ещё мне искать мою Русь!»
Ведь не запрещено же пока Конституцией быть русским в своей стране!..
Вот этот самый Гена и пришёл ко мне в самый разгар рабочего дня, когда главный редактор в обычной запарке по-лошадиному носился из кабинета в кабинет, выискивая свободных для новых сюжетов журналистов, одновременно крича кому-то в мобильник на непонятном отрывистом галочьем языке.
