Но Похренушко перебила Точизна:
– Мы понимаем, что не все просто сейчас. Мы знаем, как тяжело противостоять, но наши цели, задачи и методы предполагают принципиально новую гипотетическую концепцию! Да, товарищи! Так сделаем это! Совершим небольшой подскок на левой ноге, а правую согнем в сторону в носок. Так, хорошо; веселей, товарищи! Теперь колено – внутрь, а голову повернем направо. Получилось? Конечно, товарищи, главное – желание и вера в методологию ускорительного процесса интеграции!
(«Во Точизна дает!» – обалдело слушала Анфиса за крыжовником).
– А теперь, товарищи, сделаем небольшой подскок на левой ноге, правую поставим на пятку в сторону и повторим то же самое с левой, – дирижировали реальностью из репродуктора.
Анфиса, исколотая колючками, ойкнула, совершенно случайно заметив, как к гильотине (стоявшей чуть левее от Ленина), посверкивающей серебром, повели Небезызвестного. Он был одет в смирительную рубашку и казался равнодушным к происходящему. Анфиса зажала рот рукой и широко раскрыла глаза: «А ты бы смогла, как Роуз?» – колыхнулось в ней давнее и прокусило губу до крови; потом она вспомнила почему-то несовершеннолетнюю пасторальную путанку в «черном вороне», увозящем их с Дерибасовской, и презрительно-завидущее: «Москвачка хренова!»
Тем временем Точизна и Похренушко вылезли прямо из репродуктора и встали на трибуну, располагающуюся как раз под лозунгом «Даешь интеграцию!»
– Всем встать, суд идет! – прогремел голос Точизны, и Анфисе стало страшно, как в темном коридоре в пять лет.
Бредятинцы встали. Похренушко толкнул обвинительную:
– …не работает… песни бредятинские не поет… с бабами, то есть, с женщинами не спит… книжки какие-то читает, все больше не бредятинские… как бы чего не вышло… тунеядец… а еще ноты знает…
Толпа бредятинцев ахнула:
– Как, и ноты знает?
– Знает.
– И писать умеет?
– На двух языках!
– Отрубить ему голову! – ласково сказала Точизна, заворачиваясь в откуда-ни-возьмись появившуюся горностаевую мантию.
– Мне кажется, следовало бы переговорить с Герцогиней, – сказал Похренушко. – А что скажет на это княгиня Марья Алексевна?
– И ему отрубить голову! – указала Точизна на Похренушко палачу в красном трико с отвислыми коленками, старых лаптях и с заточенным серпом.
– Как прикажете, – сказал палач и стал толкать Похренушко к гильотине.
– Погоди-ка, – сказала вдруг Точизна. – Давай, двинь лучше ему серпом по яйцам.
– Как изволите, – сказал палач и, поставив на место казни похренушкинское лукошко с ворованными яйцами (а их было четыре десятка), со всей силы ударил по нему серпом, после чего раздались бурные продолжительные аплодисменты.
– Ура! – кричали бредятинцы.
– Ура… – тихо шептала Точизна, чуть прослезившись.
– Ура!! – кричал Похренушко, держась за ширинку.
– А с этим что? – указал палач на Небезызвестного, поворачиваясь к Точизне.
– Что-что? Отрубить голову, а потом всех мужиков – на войну.
– С кем? – поинтересовался Похренушко.
– С кем-с чем, с Марсом, – недовольно процедила Точизна и посмотрела на Небезызвестного: лицо его не выражало ничего, кроме усталости и желания того, чтобы все поскорее закончилось…
Точизне это не понравилось:
– Если будешь делать подскоки, будешь жить. Как все, – сказала она ему.
Он поднял на нее глаза и тут же опустил.
– Я же сказала: будешь жить, делать подскоки, как все; не понял, особо одаренный?
Небезызвестный усмехнулся и ничего не сказал.
– Совершенно бесперспективный экземпляр, – сказала Точизна. – Отрубить ему голову! Он не живет жизнью нашего стада!
И тут Анфиса полетела. Как будто десять тысяч пантер вселились в нее, и она одним движением, одним прыжком оказалась рядом с гильотиной. Небезызвестный вздохнул свободнее, бредятинцы оживились, палач остановился, Точизна поправила съехавшую на бок шапку Мономаха, а Похренушко заорал:
– Это она, она, сука! Это она во всем виновата!
– Казнить ее! – во все горло прокричала Точизна. – А приговор объявим потом.
– С точки зрения гипотетической концепции интеграции и ускорения неправильно сначала объявлять приговор, а потом совещаться! – как можно спокойнее сказала Анфиса.
– Молчать! – произнесла Точизна, побагровев. – Казнить ее!
Никто не тронулся с места.
– Неужели вы думаете испугать меня? – воскликнула Анфиса. – Да вы все просто самые обыкновенные совки! И больше ничего!
…Вдруг все совки поднялись в воздух и улетели, а Анфиса, развязав руки Небезызвестному, запела мелодию из «Титаника» и, похлопав по плечу, упомянула Ди Каприо, вызвав тем самым смех как у себя, так и у экс-приговоренного.
– Ладно, как ты до пятого курса докатилась, это фигня, хотя, тоже конечно, стыдно. Но как ты до Куево-Кукуево докатилась, да еще с пересадкой в Бредятино? – спросил Анфису Небезызвестный, когда та очнулась на его плече.
Анфиса пожала плечами:
– Как Колобок; он же ото всех ушел – и тоже докатился.
– Ты от темы не отходи, – перебил ее Небезызвестный. – Я тебя спрашиваю: чего ты в Куево-Кукуево понеслась?
– На Сидпа Бардо посмотреть!
Небезызвестный недоверчиво и осторожно, как будто впервые, рассматривал Анфису:
– Зачем?
– Занадом, – буркнула Анфиса. – Чтобы не переродиться потом больше никогда, сколько можно гимор устраивать. А если честно, хочу написать «Среднерусскую книгу живых».
– Ты же буквы забываешь.
– Да я быстренько их вспомню, буквы-то. Главное, чтоб в плагиате не обвинили.
– Это они могут, – вздохнул Небезызвестный. – А в плагиате на что?
– На мироощущение из пелевинской «Желтой стрелы» и на непочтительность к Тибетской…
– Это серьезно.
– Да нет, мы с Пелевиным по-разному чувствуем; к тому же, sorry, в силу пола… А к Бхагаванам я нормально вполне отношусь. Правда, кое-кто может не понять.
– Может.
– А ты? – вдруг задумчиво спросила Анфиса.
– Что – я? – не понял Небезызвестный.
– Ты – тоже не поймешь?
– Да мне некогда, мы завтра на Марс летим.
– Зачем?
– Командировка по обмену опытом.
– А-а, – протянула Анфиса. – Значит, хорошо, что совки улетели.
– Весной прилетят. Черным-черно будет.
– Картина такая есть. По ней в школе все сочинения пишут – «Совки прилетели». Помнишь?
– Помнишь, – сказал Небезызвестный. – Ты, это, вот что: не пропадай. Как с Марса прилечу, позвони хоть.
Анфиса хотела спросить, когда он прилетит с Марса, но сказала правду:
– А у меня палец не стоит.
– В смысле?
– В смысле на телефон.
Небезызвестный долго смотрел на Анфису, потом сказал: «Спасибо тебе», и улетел на Марс до первой звезды.
Анфиса почувствовала себя разбитой и старой. Она долго изучала собственное зеркальное отражение, а потом поинтересовалась у него же, есть ли жизнь на Марсе и, распечатывая одноименный шоколадный батончик, изо всех сил старалась держаться.
«Держись!» – говорили ей когда-то.
«На что? – молчала Анфиса, вцепившись в поручень. – Да и ЗА ЧТО?» Еще можно было, кроме поручня, держаться правой или левой стороны, но это только в метро, а на поверхности держаться, выходит, не за что, так что Анфиса освоила цепную хватку зубов за воздушное пространство, но умней от этого не стала, как и счастливей.
«Даже если так будет продолжаться всегда, – думала Анфиса, – то все равно это „всегда“ закончится, и я, наконец-то займусь любимым делом. А какое дело у меня любимое? – спросила она себя. – Оно зависит исключительно от себя самой!»
С такими мыслями шла и шла Анфиса по тропке, незаметно выведшей ее из Куево-Кукуево на свет белый. На свету белом было слишком светло, и Анфиса зажмурилась. Еще ей стало неловко за внешний и внутренний вид, с которыми на свет белый лучше не выходить: к сарафану прилипли репейники, босоножки запылились, а в районе солнечного сплетения как мухи, жужжа и доставая, кружились отрицательные эмоции.
И тут Анфиса снова услышала:
– О, благороднорожденная, будь внимательна!
– Да внимательна я, куда уж, – осмелела от безысходности Анфиса, отвечая Голосу мудрой очарования, о которой прочитала в комментариях к «Тибетской книге мертвых»: средний палец прикасается к большому, безымянный прижат к ладони, а указательный и мизинец вытянуты.
Анфиса пыталась хоть как-то восстановить утраченные силы, поэтому хотела с помощью мудры очарования изменить магнетические токи тела, но ничего у нее не вышло:
– Йогой надо было по-человечески заниматься, а не через пень-колоду, – расстроилась Анфиса, опуская ладонь. – И вообще…
Что скрывалось за трогательным «и вообще», могла понять только Анфисе подобная; Голос же снова напомнил о себе, но помягче:
– О благороднорожденная! Помнишь ли, зачем оказалась ты в Стране Чудес?
– Как же мне не помнить? – отвечала Анфиса. – Сансару свою прикрыть.
