– Заберите своего бегемота! Они накувыркались в кровати сколько хотели, вашей дочке пора домой! Вы же не думаете, что Алексей на ней правда женится!
Больше не будет ежедневного, ежеминутного, ежесекундного страха, что милый, золотой, вкусненький Лёсик не выдержит всего этого натиска и уйдёт от неё! А без него ей не жить! Как можно жить без него?! Он – это самое замечательное, самое доброе и красивое создание не свете! Самое душевное, самое понятливое, самое… самое… Пушистик…
Раньше было страшно… Было очень страшно. Стало очень страшно именно после свадьбы. Казалось, никто до последнего не верил, что Леший – Адвокат действительно женится на Аделаиде! Все вокруг считали, что это шутка, ну ходит он с ней по Городу, и что? Что, она хуже «командировочной»?! Должен же он с кем-то спать! Он же мужчина! Понятное дело, жениться на хорошей девочке он пока не может, поступает на юридический. Ему надо много читать, готовиться, и потом, как он будет женатый учиться?! Действительно, чем какая-то заразная «командировочная», лучше «эта», всегда можно найти.
В общем-то да, именно после этой, так называемой, «свадьбы» всё и началось…
Здесь в Греции хорошо. Трудно, очень трудно, но очень хорошо! Только… почему, когда Лёши нету дома, почему, когда она остаётся одна и кладёт голову на подушку она снова и внова видит Город? Новые впечатления и картины не стирают из её памяти Город. Он не хочет её отпустить.
В Городской поликлинике Адель стала замечать, что от неё что-то скрывают. Если она случайно входила в регистратуру, беседы резко прекращались, и в воздухе повисала странная напряжённая тишина. Сперва Адель думала, что все вокруг обсуждают её замужество. Промывают, так сказать, и кости и желудок. Потом она заметила, что к ней потеряли интерес… Даже перестали задавать один и тот же вопрос, который она впервые услышала на следующий же день после свадьбы.
«Поликлинические», как обычно, в конце рабочего дня оккупировали холл и бойко обсуждали день прошедший, день сегодняшний и день грядущий одновременно. При виде Адель все одновременно обернулись в её сторону, как если б в элитных войсках прозвучала команда:
– Рррывняйсь!
Взгляд их быстро-быстро перебегал с её груди на лицо, низ живота и снова на грудь. Они досконально изучали в свете электронного микроскопа каждое клеточное включение, каждое ядрышко и каждую митохондрию её клетки. В глазах болезненное любопытство самок, никогда не чувствовавших оргазма. По их лбам летела бегущая строка:
– Вот эти губы вчера целовал мужчина… На этой груди не было ночной рубашки… их тоже видел и трогал мужчина…
Сотрудницы начали понимающе улыбаться…
– Ты-ы-ы-ы?
Одна из них мелко-мелко моргала.
– Какое «ы-ы»? – Аделаида, конечно, догадывалась, что именно так волнует поликлиническую аристократию.
– Ну, ы-ы-ы-!
– Да, что «ы»?!
Аристократия умиленно улыбалась…
– Ы! – лупоглазая вдруг обрисовала круг, сомкнув перед животом кисти рук, как если б она несла арбуз. – Пэремени, ну!
– Беременная, что ли?
– Нэт! Ишо нэт! Паму што я купил гандон! гандон знаэш? Такой резинка имеют мущыны пахожа на шарик которий Первая мая, ы?
Общество по команде «Змии-ирна!» дёрнулось, но Адель, плюнув в кадку в фикусом, ушла. Теперь про «Ы» у неё будут спрашивать по нескольку раз в день!
Как-то выскочив из-за угла особенно быстро, она услышала обрывок разговора. Средний и младший медперсонал в сильном возбуждении жужжали, как растревоженное осиное гнездо, не слыша друг друга, но и не перебивая. Сейчас самое главное было высказать самой вслух своё мнение, пофилософствовать, а уж потом всё остальное. Говорили они на родном языке, поэтому в ячейке было полнейшее взаимопонимание и праздник чувств:
– Вот именно! Мы совсем не обязаны знать русский язык и мы не хотим его знать!..
– …Прибалтика же отсоединилась…
– …голодающие лежат около дома правительства… Мне рассказывала одна моя соседка, её сестра в Большом Городе прямо в гастрономе на Площади продавщицей работает. Прибежал туда, к ним, один парень и говорит: «Тётя! Дайте мне три пачки печенья! Мы лежим на площади и голодаем! Требуем выхода нашей республики из состава СССР! Мы уже два дня ничего не едим!..» Продавщица пожалела его и говорит: «На тебе, сынок, печенье! Может, ещё сметанки возьмёшь, там покушаете?» Он говорит: «Нет! Сметанку не могу! Мы – голодаем!» И не взял, представляете?! Так и ушёл…
– Ничего… уже скоро… всё перейдёт на наш язык…
– Да! Мы очень древняя нация со своей древнейшей культурой! Вот греки взяли у нас нашу культуру и стали древними греками и весь мир о них узнал. И от греков вся наша культура пошла на весь мир!..
– Скоро, уже скоро, сюда к нам придут американцы… – эта фраза была произнесена в успокоительном тоне, с особой надеждой.
«Надо ж быть такими тупыми! – Адель даже не вомутилась, ей было смешно. – Какие „американцы“?! Куда они им войдут?! В принципе – пусть ждут хоть Второго Пришествия! Мы с Лёшей скоро уедем в Грецию, и все дела! Эх! Такие большие пробелы в социалистическом воспитании! Свободу Луису Корвалану! Хотят – пусть лежат перед Домом Правительства, хотят – бегают перед ним же наперегонки». Адель недавно по телевизору случайно наткнулась на национальную программу, где вёлся прямой репортаж с площади Ленина, с «Детским Миром» на углу, в витрине которого уже давно не было ни бегемотика с гигантским градусником подмышкой, ни страуса с перевязанным горлом. Вся территория вокруг Дома Правительства была заполнена чёрно-серо-коричневыми толпами, а прямо у подножия ступенек стояли палатки. К ним подходили, заискивающе заговаривали. Люди из спальных мешков что-то резко отвечали и курили одну папиросу за другой. Говорили, что всех людей вообще просили разойтись, но никто не уходил и вообще говорили, что будут стоять «до конца». Площадь Ленина, скорее всего, была перекрыта, потому что по ней машины не ездили, а все ходили пешком, и что-то громко выкрикивали давно не бритые молодые люди. «Мы требуем выхода из СССР, – кричали они корреспондентам с микрофонами. – Требуем независимости и свободы!» Ну дети, самые настоящие дети! А некоторые рассказывают, что они всё могут, эти молодые люди. Могут разбить витрину и им за это ничего не будет! Могут забрать машину, потому что она им «нужна». Могут снять с тебя туфли на улице. Всё-таки у нас такого нет! Разговоры ка эту тему идут давно, а собираются там на площади уже неделю, если не больше, но именно в последние несколько дней людей стало особенно много… «Скоро произойдёт!» Что «произойдёт»? Как «произойдёт»? Я не хочу ни «правильного» политического воспитания, ни пробуждения «национального самосознания», ни «американцев». И «дэвушка, падари мне свая имя!» тоже не хочу! И юбок до земли, и кулака во рту, когда смеёшься! Я хочу жить спокойно у себя дома без «нашей великой нации», подарившей часть своей культуры древним грекам, и без соседок, натирающих кастрюли курьим помётом подальше отсюда вообще! Вот послезавтра приедет Лёшечка из Москвы с визами, и можно собирать вещички! Мы уедем жить на мою… «историческую родину», поступим в университет, будем учиться! Там можно пойти и к врачу, полечиться нормально без этих любопытных рож в Женской консультации.
Что-то сегодня живот тянет. Надо с ведром побегать, чтоб поскорее начались «тра-ля-ли». А вдруг всё-таки это… то самое?.. Что тогда делать? Как себя вести – непонятно? У кого вообще спросить, что делать? Если хоть у кого-то спросить, ну ведь за две минуты весь город узнает! Так как узнать обо всём этом? Может опять купить себе лягушку в больнице и написать им в банку для анализа?
При одном только воспоминании о тётке в клеёнчатом фартуке – заведующей террариумом Адель стало плохо.
Как люди себя чувствуют при «этом»? Говорят, тошнит. Но её совершенно не тошнит! Наоборот, хороший аппетит. Особенно сладкого хочется. Самое главное, чтоб ничего не заподозрила мама. Если только она что-то пронюхает, даже те редкие минуты, когда Адель заскакивает домой на несколько минут и хватает как бешеная свои вещи, станут для неё окончательной пыткой. Мама будет делать лицо, как будто свершилось что-то вселенского масштаба, типа Адель больна неизлечимой, смертельной болезнью, лепрой, например. Будет говорить «толстым» весомым голосом: «Тебе нельзя носить такие юбки! Беременные в таких не ходят! Тебе надо это съесть. Это необходимо ребёнку в твоём животе! Ты больше не должна думать о себе, ты больше себе не принадлежишь. Твоя жизнь теперь – это твой ребёнок. Беременная женщина должна смотреть только на красивые вещи! Не рычи на меня! Беременные женщины так себя не ведут!» И Адель возненавидит весь мир, мир, в котором живёт, не оглядываясь, возненавидит свой вздувшийся живот, делающий её ещё больше похожей на забрюхатевшую самку гиппопотама; возненавидит этого самого эмбриона, который превратил её жизнь в животное существование, из-за которого она должна отказаться от всего самого простого и обычного. Чтоб что-то родить, она должна превратится в свиноматку, или маточную пчелу, которая лежит, как вздувшийся пузырь, и ничего не делает, только рожает, рожает, рожает…
