Тут уж весь народ не выдерживает и вступает в их диалог, крича:
– Глуши мотор!
– Утопишь машину!
– Хватит дергать, дурень!
После таких «душевных» увещеваний длиннорукий и длинноногий тракторист покидает кабину «Беларуса». Вылезает на свет божий. Начинает ходить по снегу кругами и, крякая, приговаривать:
– Ах ты, господи! Нешто застрял?! Ах ты, мать…
При этом лицо у него этакое фатальное. Ни раскаяния, ни сожаления. Это для столичных пижонов утопление трактора в болоте – событие чрезвычайной важности. Для него это просто жизнь. Какая есть.
Однако народу надо решать, что делать. Зима как-никак. Холодновато становится. Да и вечереть скоро начнет.
– Надо идтить за другим трактором! Гусеничным! Чтоб он меня вытянул! – наконец произносит приговор Василий Иванович.
– А нам что делать? – резко наезжает на него Протасов, с полуоборота заводясь от такой бестолковщины.
– Можете назад по колее. Или вперед до фермы. Здесь недалеко – километра три осталось. По зимнику!
Начали совещаться. Перспектива заплутать в лесу никого особо не вдохновляет. Но и возвращаться несолоно хлебавши тоже не хочется. Поехали, как говорится, по шерсть, а вернулись стрижеными.
Так стоят они минут десять. Пока Протасов, как старый путешественник, не говорит:
– И где наша не пропадала?! Айда к фермеру! Рискнем!
И вот по снегу, будто отступающие французы в 1812-м, они трогаются вперед. Навстречу светлому будущему в лице бывшего странника-богомольца, а ныне передового сельскохозяйственного труженика товарища Онегина. Идут дружненько, сплоченной группой, ступая в след и стараясь не сходить с зимника, чтобы ненароком не провалиться в трясину.
Кругом ярославские разбойничьи леса. Тишина. Только слышно изредка постукивание дятла да хруст снега под ногами. Морозец начинает поджимать так, что одетый Андреем Паратовым экзотический охотничий комбинезон, привезенный из Таиланда, лопается сразу во многих местах. Прорезиненный камуфляж не выдерживает эксплуатации на морозе. И через полчаса Андрей идет уже в каких-то экзотических ядовито-зеленых лохмотьях.
Из-за туч пробивается на несколько минут солнце. И вспыхивает на заиндевевших ветках, играет бликами на льду застывшей тракторной колеи.
Ать-два! Ать-два! Анабасис бравого солдата Швейка проходил по теплым краям Чешской республики. А тут российская глубинка. Леса и дорога, петляющая в обход топей и болот. И неизвестно, что ждет тебя за следующим поворотом. Вдруг выйдет навстречу лось? Но в руках у Паратова «вертикалка». А посему улетай с дороги птица, зверь с дороги уходи. Освобождай трассу молодому российскому предпринимательству, что только-только нарождается. Из ничего, из пыли и праха, из винтиков и шпунтиков поднимается в России новая, молодая живая поросль.
Вдруг из-за поворота выезжает кто-то. Иль откуда ни возьмись появился… на коне. Они останавливаются. И разглядывают экзотический экипаж – лошадь, запряженную в сани. А в санях мужик.
Все как-то напрягаются. Сбиваются в кучку. Молча ждут, когда подъедет. Разглядывают.
– Да это ж наш Онегин! – наконец различает в деревянных розвальнях знакомое бородатое лицо Дубравин. – Ты откуда?
– А я вижу, вас, милостивцы, чтой-то долгонько нетути. Вот и запряг Гнедка. Дай, думаю, поеду навстречу. Видно, что-то приключилось.
– Приключилось! – отвечает Дубравин. – Трактор в болоте застрял. Василий Иваныч пошел за подмогой. Ну а мы прямиком к тебе, милостивцу, – передразнивает он Онегина.
Народ разглядывает мужика. Делится соображениями. Конь у него гнедой, статный жеребец. Сани новенькие. Шуба знатная, мехом внутрь, крытая сукном. Лицо у фермера круглое, сытое. Борода чесаная.
«Эк, был худющий, когда странствовал по свету, а теперь налился. Разъелся. Одно слово – хозяин. Хозяин земли русской растет, – отчего-то радостно думает о фермере Дубравин. – Справный мужик. Такой потянет!» И тепло Дубравину на душе, что вот и он приложил руку к такому делу. Онегин бодро выскакивает из саней. И, обметая полами длинной шубы придорожный снег, подходит.
– Гости дорогие, пожалуйте! – широко расставив руки, по-русски обнимает он всех. Ласковый такой, говорливый. И с ходу как-то обихаживает их. Протасова и его Ирину усаживает в саночки. Укрывает шубою. Хлопочет, приговаривает:
– А я все ждал, ждал. Уж, думаю, и сроки прошли. А вас все нет, нет.
Лошадь ёкает, тянет сани по заснеженной дороге. Они трогаются, скользят по рыхлому снегу.
– А трактор мы достанем. Это у нас бывает! Дело житейское.
«Да, здесь другая, отличная от столичной, жизнь! – завидует Онегину Дубравин. – Для нас переход – событие, можно сказать, большое приключение. А для него так, пустячок. Подумаешь, “Беларусь” завяз в трясине».
А впереди уже маячат большие бревенчатые ворота, за которыми на поляне разнообразно и вольготно раскинулось хозяйство новоиспеченного фермера: несколько приземленных деревянных сооружений. Жилой, свежесрубленный, бревенчатый дом с сеновалом и двором. Амбар, мехдвор. Дубравин приглядывается к этому подворью. И чувствует, что нечто подобное он уже где-то видел. Вспоминает. Музей деревянного зодчества под Архангельском. Вся жизнь под одной большой крышей. И двор, и хлев, и сеновал. Все в одном архитектурном ансамбле. Все скрыто от людских глаз, а главное, от снегов.
«Да, как только у человека появляется возможность жить свободно, как он считает нужным, – думает Александр, – так он начинает жить тем единственно возможным способом, каким жили на этой земле наши предки, отцы и деды».
Деревянные ворота распахивает широкоплечий, бровастый, востроглазый охранник. И они весело, «всем гамузом» вкатывают во широкий двор. Можно сказать, инспекция начинается.
В доме Онегин тоже вернул старину. Посреди главной комнаты стоит огромная теплая русская печь. Под потолком набиты, навешены деревянные полати. Вдоль стен стоят длинные, голые, ничем не покрытые деревянные лавки. В общем, никакой обстановки в нашем привычном понимании этого слова.
Есть, правда, в отдельной комнате и железная кровать, накрытая каким-то цветастым лоскутным одеялом. В углах везде висят иконы с суровыми ликами. Но каждому вошедшему сюда сразу понятно: это обитель холостяка. Одинокого, бессемейного человека.
Расселись наши семеро по лавкам. Чего-то ждут. А Онегин вместо того, чтобы накормить, напоить людей, заводит длинный, неспешный разговор о хозяйстве:
– Выращиваю бычков. Мясо отдаю перекупщику. А надо бы иметь свое место на рынке…
Протасов невозмутимо спрашивает фермера, видно, чтобы не молчать:
– Дорогу тебе надо сделать. Тогда легче будет сбывать товар!
– И-и, милостивцы мои, какую дорогу? Сделаешь дорогу – сразу из района налетят начальники. Мяса дай, сметаны дай, сена привези. Как вороны налетят. И начнут все растаскивать. А попробуй не дать – кранты! Затаскают. Не отобьешься от них, хищников!
– Так уж и не отобьешься! – бурчит Протасов. – Ты вон какой хитрый. А чего ж бабу-то не завел? Она бы тебе помогала!
– Правда ваша. Да, надо бы! Но бабы нынче балованные, – со вздохом отвечает бывший странник, оглаживая подол длинной русской рубахи.
– Не каждая сюда поедет. Вы бы пособили, отцы… поискали бы, – высказывает он свое пожелание.
Дубравин прыскает в кулак, представляя какую-нибудь столичную щучку здесь, на краю света, в лаптях и с вилами в руках.
Наконец тот же самый небритый охранник, Митяй, приносит откуда-то неприлично закопченный чугунок с похлебкой. Все оживляются. Радуются горячей пище. Но когда Дубравин пробует на вкус отшельнический шулюм, то понимает: готовить его здесь не умеют. Только зря продукты переводят. Но делать нечего. Все хлебают, что подали.
Онегин, однако, есть с ними не садится. И водки у него, «старообрядца чёртова», нету. «С нами, нехристями, ему жрать, наверное, несподручно! – неприязненно думает Александр, с трудом глотая невкусное варево. – А мы-то ехали, думали, небось Онегин угостит жареным свиным мясцом. То-то бороденку свою теребит. В доме ни телевизора, ни радио, ни уюта».
Онегин, мысль которого скачет с предмета на предмет, так, к слову, хвастается своим, как ему кажется, верным слугой:
– Сурьезный мужик он, Митяй-то. Мои тут мужички-работнички как-то напились и забунтовали. Стали выступать. Ты, мол, кулак, мироед. Мы с тобой сейчас по-свойски поговорим. Так он, Митяй, меня оборонил. Как схватил одного за микитки. Да как шваркнул его о землю. Тут-то они его и зауважали. Сурьезный он, Митяй, мужик. Крепкий!
«Только вот кухарка из него никакая», – думает Дубравин.
Гости уважительно глядят на молчаливого охранника, а фермер уже приглашает идти смотреть хозяйство.
Но народу совсем не хочется вылезать на мороз из теплой избы. А посему собираются за Онегиным только двое. Протасов и Дубравин.
На улице холодно. Зимнее солнышко уже закатилось за лесом. Тени растягиваются, тянутся к приземистым постройкам, к окружающим лесной хутор деревьям.
