… Вчера дежурила на дискотеке, – продолжает делиться она. – Насмотрелась, вот где дьявол тешится. Всё молодёжь рослая, красивая, здоровая. А в церковь зайдёшь… Одни старушки да пара-тройка усталых от жизни женщин. Мужчин единицы – и то либо слабоумные, либо инвалиды. Вы простите, отец Станислав, но это и есть славное Господне воинство, на ком ещё держится православие на земле Русской?
– Мы внешнее видим, – с улыбкой заметила Марина. – А что в душе – не ведаем. Кого-то влечёт на дискотеку, кого-то – в храм. Вот о чём задуматься стоит.
– В России, – сказал на это отец Станислав, – сегодня, сейчас нас должно быть полмиллиарда. А живёт 140 миллионов. К середине этого века обещают, останется не больше 50 миллионов. Россия губит мафия алкогольно-табачная. Губят 20 миллионов абортов в год. Губят секты сатанинские…
– Ну уж, отец Станислав, – покачала головой библиотекарша. – Вы о людях говорите прямо как о бессловесном стаде, покорно сносящем всё, что с ним проделывают.
– А так и есть, – пенсионер Барышников оживился, подскокнул. – Вы Андрея Кураева почитайте. Если, пишет, россияне не бунтуют, значит они вымирают. Возмущение и протест, пишет, естественный выход в невыносимых условиях жизни. А спокойствие есть глубокая деградация души. Приводил в пример – это Кураев – свою встречу с трудовым коллективом. Диву давался полной апатии аудитории. А говорил ведь о проблемах России. О том, что напрямую касается судеб их детей и внуков. В ответ же – абсолютное равнодушие.
– То, что наши дети колются, пьют, становятся безнравственными людьми – это большая вина родителей, – вернул разговор в прежнее русло отец Станислав. Он не разделял взгляды Кураева. – Но на 90 процентов вина лежит на тех, кто осознанно несёт в мир зло. Взять наш город. В храме собирается от силы сто человек, и то по большим праздникам. В сектах же их собираются – тысячи.
– Можно не верить купленным организаторам сект, – раздумчиво сказала Марина. – Но нельзя не верить в искренность тех, для кого секты стали вторым домом. Давайте признаем: время безвозвратно и непростительно упущено. Пока мы занимались сирыми да убогими, молодых и сильных вербовали под чёрные знамёна. Мы бросили их на произвол судьбы… А ведь Христос шёл не к тому, в ком вера крепка, а к тому, чья вера шатка.
– Кто хочет – спасётся, – строго возразил отец Станислав. – Русская церковь насильно не навязывает никому свою веру. Мы никогда не опустимся до того, чтобы рваться в дома, зазывать в храмы. Размахивать глянцевыми буклетиками.
– Мир меняется – это закон природы. С этим-то вы согласитесь? Всё изощрённее соблазны, всё труднее им противостоять. Зло изменчиво. Значит, и способы борьбы со злом должны меняться.
– Может ли меняться понятие Добра? – отец Станислав покраснел. Было понятно, что между ним и Мариной продолжается давний спор. – Слава Богу, церковь никогда не приспосабливалась под людей… Тем более под людей испорченных. А что касается служб, Марина Ильинична, они (с нажимом) шли, и будут идти до скончания века. Ещё апостол Павел сказал: «Не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашим». Вера – это дар, светлый талант. Он либо есть, либо его нет.
– Не хотите ли живую картинку, которую я каждое воскресенье наблюдаю, живя рядом с храмом? – Пенсионер Барышников вклинился в диалог между батюшкой и прихожанкой. – Раскрываются после службы церковные двери, выпускают верующих. Ни дать ни взять, несут в себе полную чашу, которую боятся расплескать. Чистенькие идут, успокоенные, умиротворённые. Идут мимо домов, где пьяницы избивает матерей и младенцев. Мимо воров, посреди дня несущих мешки с краденым – это я образно. Мимо стариков идут, собирающих на свалке бутылки. У соседки моей Поленьки пенсия крохотная, она тоже бутылками пробавляется. Где справедливость?!
Отец Станислав вздохнул:
– Ещё раз говорю: насильно мил не будешь, в рай на аркане никого не тащим. В семнадцатом году поборники справедливости и равенства уже наломали дров. Жизнь ещё раз подтвердила: наивысшая мудрость – смирение с окружающей действительностью. Спасись сам – спасёшь целый мир.
– Вы дослушайте, отец Станислав, а то я стариковскую мысль быстро теряю. О чём я… Поленька, стало быть. Санитаркой она в доме престарелых подрабатывает. Так вот, не перевесит ли ваше многочасовое духовное самоусовершенствование (в котором, как в собственном соку, варятся уважаемые верующие), один поступок Поленьки, которая в это самое время сменила простынку под стариком или унесла в детский дом ведёрко клубники со своего огорода?
– Соседка ваша Поля доброй души человек, дай бог ей здоровья. Только она одному человеку, физической плоти их помогла, – объяснила Марина. – А прихожанин в храм своей молитвой, может, тысячи душ спасает. Извините, у вас тут личная неприязнь проскальзывает…
– Ничего личного, – загорячился Барышников. – Только что это за атмосфера в храме: я на бабку одну нечаянно свечным воском капнул, так зарычала на меня…
Марина пошутила:
– Сколько в церковь хожу – ни я никому, ни мне никто свечкой не капал. Бог шельму метит?
Посмеялись.
– Я тут что-то вроде опроса среди своих читателей проводила. – Ирина Витальевна отложила вязанье. – Многие признались, что хоть раз в неделю испытывают потребность посетить церковь. Как в баню: вроде духовного омовения. Что их останавливает? Сейчас на память приведу… Кто-то назвал причиной «непонятные и потому не трогающие слух и сердце молитвы».
Одна девушка написала очень трогательно. Что в храме у неё наворачиваются слезы. Что она думает о близких умерших. Понимает, что живёт не так, как надо. Что ещё немного, и ей откроется… И тут дают о себе знать утомлённые ноги. Очень душно. Спёртый воздух. Светлые мысли куда-то исчезают. Чтобы не упасть в обморок, она то и дело выходит на улицу глотнуть свежего воздуха. На скамейку не присесть: в храме положено сидеть только немощным…
– И вообще, – тихо, как бы про себя, добавила Марина, – сидя хорошо размышлять, осмысливать, думать, вникать. А храм – не научная аудитория. Сюда не приходят задавать вопросы, сомневаться, думать (сколько мыслей – столько и бесов, правда, отец Станислав?) Хотя… не страусовая ли это позиция? Сомнения и вопросы остаются, особенно после семидесяти-то лет атеизма. И требуют жёсткого ответа. И молодые за ответом идут туда, где их давно поджидают. Где, будьте уверены, на их вопросы с готовностью и с радостью ответят. И не бросят телефонную трубку. Не кинут бумажку с вопросами в огонь. И поощрят: спрашивайте ещё – ответим.
– Вам видней, Марина Ильинична, вы недавно из-за границы. Не знаю, не бывал. Я всё больше по просторам нашей Родины, – это с ехидцей подал голос Авенир. – Слыхал только, что тамошние церкви устроены с максимальным комфортом для прихожан. Пришли, посидели в мягких креслицах. Отдохнули, послушали органчик – и по домам. Проповеди необременительные, идут по полчаса. У сектантов – включают колонки, пляшут, бьют в ладоши, поют. У нас же, – в голосе Авенира послышались нотки гордости, – службы идут три-четыре с половиной часа. И священники, и прихожане стоят. Ибо служба – это труд. У нас люди идут в церковь не отдохнуть, а потрудиться.
– А также учтите, Марина Ильинична, – вмешался отец Станислав, – на антихристское, антиправославное движение брошены миллиарды долларов. У нас же нет материальной возможности противостоять ему. Не хватает приспособленных помещений, не хватает священников…
– Ой, не скажите, – пропел Барышников, снова подскокнув. – Ой, не скажите, отец! Находятся же денежки на соборы, один другого пышнее да золочёнее. А ведь пышность да позолота есть дикость, средневековье и язычество. Роскошь уподоблена тлену и бренности… Вот вы, отец Станислав, на новый храм средства собираете. Власть и бизнес на это дело не скупятся. Это нынче модно: на храм деньги отвалить. Со свечкой постоять, даром что огоньки в тех свечках синеньким светом отливают.
Ирина Витальевна тоже поддержала:
– Вам бы, отец Станислав, сказать меценатам нашим: идёт жестокая битва между Добром и Злом. Может, идут последние её дни. Если хотят спастись сами и спасти тысячи юных душ – пускай жертвуют не на очередной храм. На живое слово пусть жертвуют, на живое участие в раздираемых соблазнами душах. Живое, огненное, трепетное слово, если оно душу возжигает – такое слово люди будут слушать хоть в разрушенном клубе, хоть в подвале – от проповедника, одетого в рубище…
– Ну, зачем сразу противопоставлять, бросаться из крайности в крайность? Подвал, рубище… – Марина поморщилась: то ли от досады, то ли от болией, которые в последнее время усилились. – В отношении убранства храма – это как мы настроены. Можно рассуждать, что эта красота – потому что это служение богу. И в душе у нас для бога так же живут красота, любовь, добро. Храмы в душе – или на земле, спрашиваем мы. На земле, где живёт таинство… Человека, даже случайно зашедшего в церковь, это таинство (Благодать) коснется. И вот тогда начнётся воздвижение храма в душе. И вот такое движение – от храма на земле к храму в душе – это движение вперёд. Вопрос: храм в душе или на земле – не может быть разделён. Ответ однозначный: и в душе, и на земле. Это единое, не делится, понимаете? А пути разные.
