Самое интересное, было то, что Хиль внимательно прослушал в нашем исполнении все три куплета, хотя мог остановить пение «неуставной» песни сразу.
Закончив петь, мы подмаршировали к Хилю. Судя по цвету его физиономии и раздувшейся шее, он оценил песню.
«Я вам всем бл..ям, партвзыскание въе. у!!!» – издал Хиль вступительный вопль отчаяния, несколько нарушая партийную этику и демократию. И понеслось…
Раскаты его громового голоса разносились по всей округе. Минут 20 Хиль бушевал, как вулкан, осыпая нас проклятиями и коря себя за любовь к нам и мягкотелось, за которую он получил черную неблагодарность в виде этой бл… ской песни.
Потом потихоньку стал остывать.
«Научились за три года: водку жрать, в отпуск рвать и деньги воровать!!!» – срифмовал он итог своей воспитательной деятельности и наших успехов в учебе за означенный период.
(Если первых два упрека были, в общем справедливы, то воровства у нас вовсе не было, это Хиль добавил для «красного словца». Единственный случай воровства денег был в первой батарее каптерщиком Лищенко. И то он был быстро вычислен своими же товарищами и безжалостно выгнан из училища «в солдаты», несмотря на 3-й курс. Простить могли пьянки, самоволки и многие другие грехи, но не кражу.)
Впечатления от этой «вакханалии экстра-класса» остались у нас ярчайшие, а хилевское обещание «въе. ать партвзыскание» навсегда украсило наш лексикон.
Хиль вообще любил образные выражения и умел говорить с курсантами и в строю, и в неформальной обстановке.
«Папуасы!!!» – с искренним ужасом восклицал он при виде длинных, на его взгляд, причесок.
«Жизнь есть жизнь!», «Не ищите пятый угол!» – этими присказками он сдабривал свои, всегда образные, спичи.
«Не можете пить вино – мочу пейте!!!» – грозно втолковывал Хиль «залетевшим» любителям горячительных напитков.
«Кому шишки, кому пишки, а кому и пирожки», вручал Хиль нам при «разборах полетов».
«Будем теперь считать баллы и хераллы!» – с горечью заявил он как-то, после неудачной сдачи экзамена своим взводом.
«Добросовестного курсанта – я всегда пофалю!» – как и каждому «щирому хохлу», произнести звук «хв» в середине слова ему не удавалось в принципе.
Так он нас и «фалил», а мы – не обижались за это.
Во взводе Хиля учился Сурен Маркарян. Парень он был колоритный и свободолюбивый. Обладая живым восточным характером, он частенько спорил со своими командирами и попадал «под раздачу», в результате.
На втором курсе Сурен начал ухаживать за дочкой Делегата. Впрочем, «ухаживать» – громко сказано. Проводил несколько раз дочку от клуба до КПП после «танцев». Но это, разумеется, не прошло незамеченным для командования, и Сурена вдруг зауважали начальники. Помнится, сам Веня Грабар ни с того ни с сего перед строем объявил Маркаряну благодарность за какой-то пустяк. Однако долго «роман» не продлился и ни к каким результатам не привёл.
Отчего там у них вышла размолвка – неизвестно, только «драть» Сурена стали, как и раньше.
Другой случай произошёл из-за смены фамилии Сурена. На 3-м курсе он подошел к Хилю и попросил заменить свою фамилию на Галустян, по семейным обстоятельствам.
Сама по себе просьба была довольно необычная, но Хиль «проникся» его семейной ситуацией и довольно долго хлопотал по этому вопросу в штабе училища. Изменить курсанту фамилию было не так просто: надо было поменять его военный билет, права, зачетную книжку, карточку кандидата в члены КПСС и т. д. На все документы надо было фотографироваться, и Сурен довольно активно ездил для этого в Красное Село. Наконец, после 2-х месяцев мытарств, везде, включая нашу «книгу вечерней поверки» Сурен оказался записан Галустяном. Хиль был очень доволен тем, что помог ему сменить фамилию и пару раз приводил нам себя в пример, как заботливого комбата.
На подведении итогов он красочно живописал, чего ему стоили эти хлопоты, и сколько сил и нервов он потратил, чтобы сделать Сурена – Галустяном.
«Теперь ты доволен, Галустян?!» – вопрошал он Сурена, и тот кивал, милостиво улыбаясь.
Сразу же после летнего отпуска, в начале 4-го года обучения, Сурен зашел к Хилю в канцелярию. Через некоторое время оттуда начали раздаваться всё более громкие хилевские гневные вопли.
Потом Хиль выскочил из канцелярии и дал команду «Строиться!» батарее. Было видно, что он на грани «вакханалии 1-й степени». И она грянула незамедлительно. Их хилевских проклятий нам стало ясно, что Сурен в отпуске, по какой-то неназванной нам причине, передумал быть Галустяном, а захотел стать снова Маркаряном, о чем и написал в рапорте, которым потрясал Хиль перед строем.
Но не тут-то было:
«Закончишь училище – и сам переименовывайся хоть в Маркаряна, хоть в Петросяна, хоть в Бабаяна!!!» – бушевал Хиль. «Комбат целых два месяца бегал, чтобы его Галустяном сделать по его же просьбе!!! Больше – бегать не будет, хватит, останешься Галустяном!!!» Повыступав в таком духе минут пять, Хиль дал команду отправить батарею на обед, а сам остался вести дальше беседу с Суреном, который был на удивление мрачен и неразговорчив.
Что там произошло дальше – остались только смутные легенды. Наряд, который был свидетелем дальнейшей душераздирающей сцены, хранил гробовое молчание о её деталях.
Было известно только, что после недолгого продолжения их беседы в канцелярии взбесился уже Сурен. Видимо, Хиль задел, по неосторожности, его «за живое», и горячая восточная кровь вскипела. Он начал с дикими воплями носиться за Хилем по казарме, размахивая бритвой!!! Правда, электрической, а не стальной.
Потом они помирились, а историю замяли. Только Сурена периодически «подкалывали» намёками на эту электробритву…
В середине первого курса преподаватель майор Курбыко изловил на своем занятии курсанта Веремчука за сочинением поэмы о многотрудной курсантской жизни.
Курбыко отдал конфискованную поэму Гиббону, а тот – Хилю с рекомендацией выполнить народные чаяния, изложенные в стихах.
Хиль, взбодрённый беседой с Гиббоном, изучил содержание дурацкой поэмы.
На подведении итогов месяца он поднял «народного поэта» Веремчука и вслух прочел все его вирши.
Рефреном жалостливой поэмы повторялась строка типа: «В «уволь» – не пускают, на работу – сколько хошь!» («уволь – увольнение в город на тогдашнем жаргоне).
Эта строка и взбесила Хиля: «В „уволь“ его видишь ли не пускают», – путая ударение процитировал Хиль. «А на работу, значит – больше всех!!!». Далее он провел блестящий анализ книги увольнений, а также журнала нарядов и работ, из которого выходило, что как раз «народный поэт» Веремчук больше всех ходил в «уволь» и меньше других был на работах и в нарядах.
«Я вам поправлю это соотношение, чтобы Вы писали правду в своих стишках», – зловеще пообещал Хиль бедному поэту.
Месяца три после этого на все работы Хиль в первоочередном порядке назначал «народного поэта». Больше Веремчук в стихоплетстве замечен никогда не был.
Надо сказать пару слов и про самого майора Курбыку. Он вел у нас семинары по радиотехнике, был мужиком въедливым и остроумным. В конце семинара он всегда проводил пятиминутку – коллоквиум, мгновенно оглашая результаты наших трудов. «Двойки» сыпались, как из ведра. Учитывая то, что курбыкин семинар был у нас в субботу, а с «парами» в «уволь» не пускали, его коллоквиумов боялись, как огня.
Оглашая итоги своих «коллоквиумов», Курбыко обычно еще и шутил: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день – „двойка!“, – сообщил он как-то результат Ефрейтору Юрьеву. – До встречи в эфире!!!»
Юрьев почернел лицом и возненавидел Курбыку «всеми фибрами души».
Вернёмся, однако, к Хилю. Он был любитель в часы нашей самоподготовки, проверяя группы, поговорить «за жизнь». Обычно эти беседы были полезными и наполненными жизненными примерами, каких мы не слышали на официальных занятиях.
«У офицера в году – три отпуска!» — просвещал нас Хиль. «Первый – когда начальник в отпуске, второй – когда жена в отпуске, ну а третий – когда самого в отпуск отпустят!»
Он мастерски объяснил нам смысл модной в то время фразы «опоры на актив». Это считалось обязательным при организации работы с подчинёнными, и данное указание мы часто слышали на лекциях.
«Обопрешься – тонет, вытянешь руку – воняет!» – делая красноречивый жест рукой, будто стряхивая с нее чего-то, обрисовал суть этой опоры Хиль (и жизнь многократно, впоследствии, подтвердила его правоту).
