– Портрет Иосифа Сталина!.. – требовал Модельер.
Юноша в парадной форме лейтенанта Советской армии, с медалью «За взятие Берлина», внес портрет Генералиссимуса. Приблизил к голове, и она превратилась в шаровую молнию. Стала крутиться на блюде. Изо рта ее брызгала жаркая ядовитая ртуть. Из глаз излетали сине-зеленые лучи. Она грызла свой собственный язык, издавая клекот, как если бы рот ей заливали расплавленным свинцом.
Операторы, заслоняя глаза защитными затененными щитками, снимали голову. Ее образ, окруженный плазмой, мчался сквозь башню, накаляя медные жилы, оплавляя изоляцию, наполняя зловонным дымом проложенный в башне желоб.
Голова, превращенная в грозовую тучу, умчалась вдаль. В эту тучу влетел самолет Ил-76 Тюменского авиаотряда, его поразила молния, и, охваченный пламенем, он совершил аварийную посадку в аэропорту Омска.
– Запас прочности кабельных сетей исчерпан… Предлагаю прекратить трансляцию… – услышал Модельер голос испуганного режиссера.
– Не сметь!.. Под трибунал!.. – Он свирепо оборвал режиссера, глядя, как вертится на раскаленном блюде голова. – Портрет Адольфа Гитлера!..
В ответ на его приказ появился эсэсовец в черном из дивизии «Мертвая голова». Нес в руках поясной портрет фюрера. Приблизил к голове Сатанидзе. Та издала душераздирающий вопль, сверкнула адским огнем и лопнула, разбрызгав по студии «пылающий разум», который приклеился к стенам, словно напалм.
Телекамеры вышли из строя. Однако успели передать в волноводы сгусток огненного яда, который побежал вверх по башне, поджигая изоляцию, расплавляя медь и серебро, превращая наполненную проводами шахту в воющий вихрь пламени.
Как в гигантской трубе, пламя летело снизу вверх, сглатывая начинку башни, вырывалось сквозь вентиляционные люки клубами дыма.
Мэр еще держал стакан с виски, любуясь переливами ледяных кубиков, как центральная часть ротонды лопнула и в ресторан ворвался ревущий огненный вихрь. Тут же спалил все застолье, включая накрытую салфеткой мышь. Взрывная волна выбила стекла, и Мэр, сжимая стакан, пылающий как головня, вылетел наружу. Увидел близкий смоляной факел башни, от которого ветер уносил в сторону жирную черную копоть. Москва еще оставалась внизу, взирала на летящего Мэра тысячами блистающих глаз. Он падал, вытянув стакан с виски, в котором кубики льда отражали жуткое багровое пламя. Рядом носились стаи голубей и ворон, попадали в жар, обугливались, падали рядом с Мэром комочками огня.
«Лед и пламя»!.. – пронеслось в голове у Мэра, который постигал пророческий смысл произнесенных Модельером слов. – Недаром мне приснился горящий с двух сторон окурок!..
Он услышал треск вертолета. Винтокрылая машина нависла над ним, сопровождая в падении.
Из открытой дверцы выглянул Модельер, озаренный пламенем, закричал сквозь рокот и свист:
– Признайся!.. Еще не поздно!.. Где прячется террорист Эскамильо?…
Мэр, боясь расплескать виски, продолжал падать, чувствуя, как огонь испепеляет одежду и жжет ягодицы.
– У тебя еще остаются секунды!.. Я спасу тебя!.. Где прячется баск Эскамильо?… – повторил Модельер, протягивая из вертолета руку.
Спасение казалось возможным, желанным. Жизнь влекла своей бесконечной сладостью. Сулила новые начинания – проекты монорельсовых дорог, беструбной канализации, вещевого рынка на Красной площади, питомника крокодилов в Москве-реке.
– Отвечай!..
Рука Модельера была совсем близко. Мэр видел его холеные, с легкими волосками пальцы, тяжелый серебряный перстень с вороньим камнем. Потянулся навстречу руке, видя, как рядом кувыркается опаленный розовый голубь.
– Первая Тверская-Ямская, дом двадцать два, галерея «Реджина»… Там скрывается Эскамильо…
Он собирался схватить спасительную руку, для чего отпустил стакан с виски. Но рука исчезла. Мелькнуло хохочущее беспощадное лицо Модельера. Вертолет отвернул и в крутом вираже ушел прочь от пожара. Мэр со всего размаху ударился об асфальт, разбрызгивая липкие капли. Горел на тротуаре, как пропитанная варом ветошь, когда догорел, рядом опустился вертолет. Модельер наклонился над дымящейся горкой праха, лопаточкой зацепил сгоревшее вещество.
– Вот вам и пепел… А мед мы купим на рынке… – Он произнес беспощадную фразу, прекрасный и бледный. Откинул назад длинные волосы, взирая на грандиозный факел, пылающий в небе Москвы.
Аня и Плужников, разнеся по подъездам почту, углубились в переулки между Остоженкой и Пречистенкой; миновали арбатские улочки; вышли на стеклянное сверканье Нового Арбата; увлекаемые огнями, мерцаниями, течением толпы, вихрями у витрин и дверей, очутились в ослепительном магазине, где, казалось, было собрано все, что сотворяется на усладу и утеху человеку. Мерещилось, где-то в небе без устали работают невидимые мастера и умельцы, наполняя своими изделиями рог изобилия. Приоткрывается занавес неба, и из этого волшебного рога высыпаются тысячи мужских и женских туфель, различного размера и цвета, разнообразных фасонов, с неповторяемой длиной и раскраской шнурков и пряжек, высотой каблуков, с золотыми и серебряными клеймами фирм и компаний. Все это богатство заполняло полки и стеллажи, блестело, пахло вкусной кожей, манило, зазывало; и люди не могли удержаться: ослепленные, хватали костяной рожок и с трепетом и нетерпением мерили дамские туфли из Италии, мужские штиблеты из Франции, практичные башмаки из Германии.
То же было и с дамским бельем, поражавшим кружевами, нежными прозрачными тканями, пленительными формами; то же и с наручными часами, мужскими и женскими, золотыми и в серебре, с хрустальными стеклами и с крохотными каплевидными линзами. Кожаные тисненые ремешки и усыпанные топазами браслеты, литые из платины обручи и искусные плетения делали часы произведением искусства. Запястье вожделенно трепетало голубой жилкой, ожидая, когда на него наденут восхитительное изделие. Небесный полог продолжал растворяться, и из волшебной мастерской сыпались бессчетные вазы, сервизы, музыкальные инструменты, шляпы, зонтики, умащения для кожи, благовония для волос, драгоценные флакончики с кремами и духами, ларчики и шкатулки для помады и пудры.
Плужников рассеянно двигался среди этого множества, оставляя Аню у витрин, перед которыми она замирала, словно перед ней открывался невиданный и прекрасный пейзаж. Его что-то влекло. Будто перед ним бежал сказочный клубочек, огибая множество ног, проводя вдоль витрин, не останавливаясь перед изделиями стеклодувов, парфюмеров, скрипичных дел мастеров. Клубочек исчез перед стеклянным прилавком, на котором были разложены краски, карандаши, колонковые кисти, лежали альбомы, листы рисовальной бумаги.
– Должно быть, вы учитель рисования? – спросила его приветливая продавщица.
– Нет, ученик, – ответил Плужников, жадно рассматривая приоткрытую коробку, где маленькие фарфоровые ящички были наполнены алыми, золотыми, небесно-голубыми, изумрудно-зелеными, фиолетовыми и малиновыми красками. Их вид необъяснимо волновал Плужникова. Он чувствовал исходящий от них медовый аромат. Они и были как пахучие сгустки разноцветного меда, выпукло наполнявшие фарфоровые соты. Краски вызывали у Плужникова религиозное восхищение, как если бы он созерцал еще ненаписанную, но уже существующую в душе икону. Никогда не державший кисти, он ощущал свое умение, дарованную кем-то способность написать этот дивный образ.
– Масло? Гуашь? Темпера?… – любезно предлагала продавщица. – Мольберт?… Загрунтованный холст?… Палитра?…
– Если можно, – Плужников чувствовал, как кто-то руководит его выбором, указывает необходимые принадлежности, – акварельные краски… Две кисточки, побольше и поменьше… И альбом для рисования…
Все это было извлечено из-под стекла, завернуто в нарядную упаковку, с улыбкой вручено Плужникову. И тот расплатился всем, что оказалось у него в кармане.
Он отыскал Аню среди ослепительных даров, которые переливались, благоухали, манили. Восхищенно раскрыв глаза, она смотрела на чудесное платье, отдельно от остальных выставленное на обозрение. Темно-вишневое, с глубокими переливами, открытое до плеч, с глубоким вырезом, оно спускалось нежными, легкими складками, источало легчайший блеск, какой исходит от крыльев темной лесной стрекозы. По лицу Ани пробегали свет и тень, как если бы она смотрела на темную текущую воду, по которой скользит луч солнца. Она была околдована платьем. И эта околдованность изумила Плужникова. Казалось, платье было выставлено именно для нее, чтобы она увидела и восхитилась, забыла обо всем, устремилась в этот вишневый омут, в таинственный серебристый блеск, в переливы света и тени. Так распускает свой прекрасный ядовитый цветок болотное растение, заманивая пролетающих бабочек. Ждет, когда плененное красотой существо присядет на нежные лепестки, чтобы брызнуть ядом, оросить жгучей росой, захлопнуть клейкое соцветие.
