Они плыли в невесомости негасимого света, и она говорила:
– Мы в Раю… Мы в Русском Раю…
Они увидели поляну. Среди снега, как в парке, стояли деревянные лавки. На лавках отдыхали святые и богомудрые старцы. На них были одежды, в которых ходят в лес по грибы и по ягоды. На некоторых были лапти, на других – резиновые сапоги, третьи и вовсе были босиком, и на снежной поляне виднелись следы их босых ног. У каждого была корзинка – с орехами, с последними, добытыми из-под снега грибами, с ветками красной калины для целебных настоев. Серафим Саровский, чуть поодаль, обламывал с берез нижние розовые ветки, складывал их в пучочки. Тихонько, светясь голубыми глазками, напевал:
Я в роще гулял, пруточкя ломал…
С лавки наблюдал за ним Сергий Радонежский.
Спросил ласково, с чуть заметной усмешкой:
– Пошто, Сима, прутья ломаешь?
– А как же, мятелки вязать, Сережа… С молитвенных камушков снег смятать…
Плужников и Аня отлетали сквозь голубые светящиеся стволы.
Приблизились к соседней поляне, где на лавках сидели известные на Руси воины и полководцы, все в домашней одежде, в вольных, навыпуск, рубахах, чтобы тело отдыхало от кольчуг и доспехов, от тесных мундиров и ременных поясов.
Маршал Жуков указывал Дмитрию Донскому на волнистый, покрывший поляну снег, из-под которого выглядывал засохший цветочек ромашки:
– Хорошо, нынче снегу много… Так бы всю зиму… Тогда и рожь уродится…
– Надо возы готовить… – ответил задумчиво Дмитрий Донской, глядя на засохший цветочек.
Перелетев розовую вершину березы с птичьим, полным снега гнездом, Плужников и Аня увидали, как на длинном бревне, сбросив с него нападавший снег, уселись философы, мудрецы и писатели. Старец Филофей сосал черную корочку хлеба. Николай Федоров нюхал снежок, который благоухал как прохладный сочный арбуз. Над поляной пролетела высокая сойка, складывая и распуская лазурные крылья. Лев Толстой проследил полет птицы.
Задумчиво сказал сидящему рядом Достоевскому:
– Сойка – это летающая незабудка…
Рядом, за березами, было шумно и весело. Молодогвардейцы играли в снежки, хватали сочный, синеватый снег, лепили комки, запускали друг в друга.
Сережка Тюленев, сдвинув кепку козырьком назад, крикнул:
– В кого попадет, тому и водить!
Любка Шевцова, в голубом крепдешиновом платье, румяная, озорная, пустила снежок в Олега Кошевого.
Снежок ударил ему в аккуратный пиджак, и Олег, счищая с груди снежную метину, смущенно произнес:
– Значит, мне водить…
Тут же, с краю, генерал Карбышев лепил снеговика. Три снежных шара, большой, поменьше и маленький, стояли один на другом. Темнели жухлой травой промятые шарами дорожки. Генерал вставил снеговику вместо глаз два золотых желудя, на плечи прилепил два красных кленовых листа, и они смотрелись как генеральские шпалы. Карбышев, отойдя на шаг, осматривал свое изделие внимательно и серьезно. По соседству, на белой полянке, стояли Александр Матросов и Евгений Родионов. Евгений держал на ладони серебряную цепочку с крестиком, что подарила ему перед Чеченской войной мама, Любовь Васильевна, говорил Александру:
– Больно тонка цепочка. Боюсь, как бы не порвалась…
Матросов серьезно рассматривал цепочку и крестик, отвечал:
– А я бы крест на бечевке носил… Как-то, знаешь, надежнее…
Плужников и Аня вознеслись над бескрайними березняками, среди которых, словно озера, сквозили поляны. От них поднимались сияющие столпы света, и на каждой райской поляне пребывали святые и праведники, водили хороводы в алых сарафанах и красных рубахах, ступали крестными ходами, поблескивая крестами и окованными в медь священными книгами.
Они опустились на поляну, в драгоценный серебряный свет, увидели на снегу двух гуляющих ангелов. Оба были высоки, златокудры, с плеч спускались долгополые хитоны, алый и золотой.
Сквозь прорези на спине свешивались почти до земли розоватые крылья с уложенными крупными перьями. У того, что носил алый хитон, крыло казалось поврежденным, было перетянуто линялой голубой перевязью, в которой Аня узнала лоскуток своего девичьего платка.
Ангелы медленно шли, негромко беседуя, тот, что был с перевязью, сказал другому:
– Пока он не должен об этом знать. Время придет, узнает…
– Каждый узнает об этом в свой час, – согласился второй.
Они прошли несколько шагов, разбежались, раскрыли за спиной сильные крылья и полетели над поляной как журавли, вытянув сжатые ноги, сильно и плавно взмахивая. Пролетели над белизной, алый и золотой, и скрылись за вершинами. Плужников и Аня прошли по снегу, видя отпечатки их босых ног, росчерк маховых перьев, ударивших в снежный покров.
Они миновали березняк и вышли в чистое поле. На холме в прозрачной и чудесной пустоте стояло огромное дерево. Это был не дуб, не клен, не ясень и не кедр, а Дерево Жизни, или, как его называли в Раю, Древо Познания Добра и Зла.
Подойдя к дереву, коснувшись шершавого ствола, Плужников вдруг понял язык птиц. Он улыбался, обнимал Аню, чувствуя могучие, исходящие из древесного ствола силы. Он знал, что любит Аню, невесту свою. И об этом сказал:
– Люблю…
Поцеловал ее в прохладные губы, и сверху на них просыпалась гроздь красных рябиновых ягод.
Обнявшись, они удалялись от вещего дерева в сумерках снежного поля. Когда стемнело, и снег под ногами казался темно-синим, они вышли к дому, который издали манил желтыми озаренными окнами… Молодые красивые люди сидели в застолье, на скатерти стоял сервиз, прелестная девушка снимала с чайника лоскутную бабу.
Плужников и Аня встали на пороге… В застолье не заметили их появления, продолжали чаевничать. В этом многолюдье, в домашнем собрании благодушных мужчин и женщин Плужников узнал вдруг ожившую фотографию из семейного альбома, что хранился в материнском шкафу… Молодые братья и сестры выстроились цветущей когортой по старшинству, возглавляемые усатым красавцем в фуражке дорожного инженера…
Плужников узнавал своих предков… Смотрят друг на друга через стол одинаковыми зеленоватыми глазами, молодые, белокожие, не ведающие о налетающей из-за горизонта судьбе… Плужников от порога внимательно рассматривал застолье, озаренное розовым светом ламп.
– Милые братья и сестры, – сказала Анастасия, хрупкая, с пепельно-золотыми волосами, именно от нее через три поколения появится он, Плужников, именно она тайно присутствовала в его сновидениях, томила своей неисчезнувшей, растворенной в нем жизнью. – Мы все в Раю и можем сполна наслаждаться нашей близостью и любовью. Мало кто помнит о нас на земле. Потому что почти никого от нас не осталось. Такое уж горькое выпало время в России. Но один из наших живет. Он последний. Это Сережа. Ему сейчас нелегко. Но будет еще труднее. Давайте же помолимся за него, чтобы он перенес все тяготы, выполнил все, что ему положил Господь. И вернулся к нам. Мы посадим его рядом с Шурой. Ты, Шура, подвинься, на твоем конце просторно, мы поставим к тебе плетеное кресло. Помолимся же о Сереже…
Все встали, склонили головы. Некоторые закрыли глаза. Губы неслышно шептали молитву. И от этой молитвы у Плужникова стало горячо на сердце, а из глаз потекли радостные тихие слезы.
Так и покинул вместе с Аней веранду, оставляя ночной светящийся дом с высокими золотыми окнами.
За время, что они были в доме, похолодало и вызвездило. Снег идти перестал, облака отлетели. В небе драгоценно, морозно, образуя разноцветные дышащие россыпи, сверкали звезды. Снежная дорога, натертая полозьями, блестела. Они замерзли. Увидели распряженные сани с опущенными оглоблями. В санях было накидано сухое душистое сено, был брошен курчавый овчинный полушубок. На деревянном задке синели два нарисованных льва.
– Ложись, – сказал он, отворачивая тяжелую кудрявую полу. – Я рядом… Так будет тепло…
Они улеглись в душистое сено, в котором темнели головки клевера, усохшие соцветия горошка. Он укрыл ее тулупом, и они лежали рядом, выглядывая из-под овчины. Над их лицами блистали, переливались, становились то голубыми, то розовыми бессчетные алмазные звезды.
– Я хотела тебя спросить, почему в Раю столько берез?
– Это Русский Рай. Береза – райское дерево…
– Ты слышал, как святой угодник пел ту самую песню, которой я тебя воскресила?
– Песня про святые метелочки…
– Ангел с синим лоскутиком, который я ему повязала, он говорил о тебе? Ты отмечен чем-то особым?
– Тем, что тебя люблю…
Он просунул руку под ее теплый затылок. Поцеловал ей сначала губы, потом раскрытую теплую грудь. Сани качнулись, скользнули вниз по дороге. Она заблестела, засверкала, высекая полозьями искры. Чистый ветер объял их и поднял на воздух. Они неслись среди звезд, которые застревали как светляки в кудрявой овчине, а когда опустились, еще несколько звезд догорало в бараньем меху, лежали недвижно, глядя, как над их лицами текут, переливаются звезды.
